Сто саженей, как вероломность судьбы

сто  саженей  влево  уводят   года   дороги,
по  сроку  без  давности,  по  льду  тонкому,
через  железнодорожные  маршруты  вагонов,
под  откос  перекрёстков,
на  последнем  дыхании  сил,
изможденно - нагромождённых…

инакомыслие  –  дырявый  мешок  снов,
и  мелькает   за  окном  серая  станция,
пеньковой  удавкой  завяз  рот,
царапина  полыньи   в  воде  раной, 
волки  воют  обратной  стороне  Луны,
где  тьма  живая,
вдоль  тоски  клубится  дым  инородного  клана…

а  рассвет не  алеет  за  чертой  судьбы, 
чернеет  копотью,
а  в  костре  время  горит  содранной  кожей,
перекинулась  сквозь  любовь  топь,
дотла  перезимовать  в  теле,
к  высшей  мере  приговорить  гадов,
за  то,  что  ползут,  а  не  убегают…

зрение  развалится  в  кресле  зрачков,
высохнет  хрусталь  соли  под  сырой  сплав,
тронет  плоскогрудую  рифму  поэт - самодур,
выведет  на  большую  дорогу,
вокруг  закивают  болванчики,
схожие,  с  выпотрошенным  самокрутками  дымом,
их  губы  к  лицу  подвязаны  бантиком  улыбок…

а  на  тропке  колен  в  исподнем  стоял  холод,
отрекался  красть  вязь  разговора  тепло,
в  маринаде  зеркального  отражения
солил  сахарный  диабет  смертельного  голода,
великий  шёпот  утекал  своей  дорогой 
протяжно  раздирая  лапой  берлогу  глотки,
шаркающей  походкой  ручей  сдирал  с  камней  воду…

в  кружевах  седин  завтрашний  день  вылезал,
давил  скорлупу  хвори  панцирь,
кашель  стянул  сырыми  ремнями  грудь,
копыта  пыли  жижу  цепей  рвали,
а  годы  нагрелись  ожиданием  вечно  спешить,
подворачивать  под  трепанацию  шага  босые  ступни,
незащищённой  местностью  обёрнут  в  фольгу  спрут
пути,  с  четырёх  сторон  незаконченного  разговора…

в  седле  облаков  синее  небо,
и  мёртвые  заросли  почти  незаметных  звёзд,
тяжёлой,  хромой  совестью  влияют  на  тех,
кто  трупный  яд  пьёт,
оскалом  ночи  тревожны  дороги,
на  всём  протяженье  искалеченных  дум,
отнюдь,  поэт  не  выбрал  себе  ту  дорогу  сам,
по  которой  его  мысли  бредут.