Лучик из детства Чехова

     В 1889 году Чехов издаст сборник рассказов о детях «Детвора» (1). Но почему-то рассказа «На Страстной неделе»,  написанного от лица 8-летнего мальчика, там нет.  Он был напечатан в «Петербургской газете», которая вышла в Великий понедельник 1887 года (2).  Рассказ, безусловно, автобиографический, но и сокровенный: ничто в нём, по замыслу автора, не должно было напоминать  семью Чеховых, а в маленьком герое –   ученика приготовительного  класса гимназии Антона Чехова. Редактируя текст,  писатель эту конкретику безжалостно изымал. Например,  вычеркнул такой «узнаваемый факт»: «Мой отец, большой любитель церковного пения, в шведской куртке и в больших сапогах, говеющие приказчики из табачной фабрики, несколько мальчиков и я стоим на клиросе и поём» (3).
      «Павел Егорович, – вспоминает младший брат Михаил, – организовал из детей правильный хор и пел с ним в церкви местного дворца ‹...› Здесь служба совершалась только в Страстную неделю, в первый день Пасхи, на Вознесенье и на Троицу. Здесь-то и пришлось будущему писателю изучить всю церковную службу и петь вместе с братьями» (4). Имеется в виду домовый храм  Воздвижения Креста Господня в таганрогском дворце императора Александра I, но Чехов имени храма не называет и даже вводит придел Великомученицы Варвары, которого в церквах Таганрога не было. 
     Рассказ о посещении церкви мальчиком Федей на Страстной неделе.  Придя на вечернюю службу Великой среды, он исповедуется, возвращается домой, ложится спать, а утром, в Чистый четверг, вновь приходит в церковь. Фабула рассказа, как видим,  проста. Но сюжет его вовсе не прост!  Он выстраивается из увиденного мальчиком и нашедшего в его душе живой отклик. Вникая в сюжет, отзывчивый читатель, так или иначе, но прикасается (начинает постигать!) к Таинству исповеди. Это в общем. А в частности,  приобщается к святому (а значит – и целительному!) миру детской души, причём души (мы-то знаем!) восьмилетнего Антоши Чехова.
     В храме взор мальчика гипнотически притягивает (на чём невольно задерживаешь внимание) распятие с предстоящими: оно встречается (в столь кратком рассказе!) пять раз. И первые три – в одном абзаце:
      «Церковная паперть суха и залита солнечным светом. На ней ни души. Нерешительно открываю дверь и вхожу в церковь. Тут в сумерках, которые кажутся мне густыми и мрачными, как никогда, мною овладевает сознание греховности и ничтожества.  Прежде всего бросаются в глаза большое распятие и по сторонам его Божия Матерь и Иоанн Богослов. Паникадила и ставники одеты в чёрные, траурные чехлы, лампадки мерцают тускло и робко, а солнце как будто умышленно минует церковные окна.  Богородица и любимый ученик Иисуса Христа,  изображённые в профиль,  молча глядят на невыносимые страдания и не замечают моего присутствия;  я чувствую, что для них я чужой, лишний,  незаметный, что не могу помочь им ни словом, ни делом, что я отвратительный, бесчестный мальчишка, способный только на шалости, грубости и ябедничество. Я вспоминаю всех людей, каких только знаю, и все они представляются мне мелкими, глупыми, злыми и неспособными хотя бы на одну каплю уменьшить то страшное горе, которое я теперь вижу; церковные сумерки делаются гуще и мрачнее, и Божия Матерь с Иоанном Богословом кажутся мне одинокими».
    Через некоторое время Федя  подходит к иерею на исповедь: «Под ногами ничего не чувствую, – рассказывает он, – точно иду по воздуху… Подхожу к аналою, который выше меня. (…) Я чувствую близкое соседство священника, запах его рясы, слышу строгий голос, и моя щека, обращённая к нему, начинает гореть… Многого от волнения я не слышу, но на вопросы отвечаю искренне, не своим,  каким-то странным голосом, вспоминаю одиноких Богородицу и Иоанна Богослова, распятие, свою мать, и мне хочется плакать, просить прощения.
     – Как тебя зовут? – спрашивает священник, покрывая мою голову мягкою епитрахилью.
     Как теперь легко, как радостно на душе»
     И на следующий день этот настрой души сохраняется, всё уже видится по-другому: «лица Богородицы и Иоанна Богослова не так печальны, как вчера, лица причастников озарены надеждой, и, кажется,  всё прошлое предано забвению, всё прощено».
      Таковы сугубо личные переживания до и после исповеди. Но Федя зорко наблюдает и за другими, пришедшими на исповедь. Например, за «роскошно  одетой красивой дамой в шляпке с белым пером», которая стоит впереди его: «Она заметно волнуется, напряжённо ждёт, и одна щека у неё от волнения лихорадочно зарумянилась». Наконец,  она идёт за ширму, «подходит к аналою и делает земной поклон, затем поднимается и, не глядя на священника, в ожидании поникает головой. (…)  Вздохнув и, не глядя на даму, он начинает говорить быстро, покачивая головой, то возвышая, то понижая свой шёпот. Дама слушает покорно, как виноватая, коротко отвечает и глядит в землю.
     «Чем она грешна? – думаю я, благоговейно посматривая на её кроткое красивое лицо. – Боже, прости ей грехи! Пошли ей счастье»
     Но вот священник покрывает её голову епитрахилью.
     – И аз, недостойный иерей… – слышится его голос…– властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих…
     Дама делает земной поклон, целует крест и идёт назад. Уже обе щеки её румяны, но лицо спокойно, ясно, весело.
     «Она теперь счастлива, – думаю я…»
     На другой день вчерашняя дама кажется Феде прекрасной. Он любуется ею и даже «думает, что когда вырастет большой, непременно женится на такой женщине, но, вспомнив, что жениться – стыдно, перестаёт об этом думать…»
     Рассказывает он и о столкновении с Митькой, «оборванным, некрасиво остриженном мальчике с оттопыренными ушами и маленькими, очень злыми глазами»: «Это сын вдовы подёнщицы Настасьи, забияка, разбойник, хватающий с лотков у торговок яблоки и не раз отнимавший у меня бабки. Он сердито оглядывает меня и, мне кажется, злорадствует, что не я, а он первый пойдёт за ширму. Во мне закипает злоба… (…) Теперь очередь Митьки, но во мне вдруг вскипает чувство ненависти к этому разбойнику, я хочу пройти за ширму раньше его, я хочу быть первым… Заметив моё движение, он бьёт меня свечкой по голове, я отвечаю ему тем же, и полминуты слышится пыхтение и такие звуки, как будто кто-то ломает свечи… Нас разнимают».  А утром Федя уже «весело глядит на его оттопыренные уши» и, припомнив свою вчерашнюю злобу,  хочет ему «показать, что против него ничего не имеет», и даже зовёт его к себе на Пасху играть в бабки.
     Федя – мальчик, в церковном смысле, просвещённый – отлично знает, что после исповеди ему нельзя ни есть, ни пить. И, возвратившись с вечерней службы  домой, «чтобы не видеть, как ужинают, поскорее ложится в постель». Он страшный мечтатель! «Закрывши глаза,  мечтает о том, «как хорошо было бы претерпеть мучения от какого-нибудь Ирода или Диоскора (5), жить в пустыне, и, подобно старцу Серафиму (6), кормить медведей, жить в келии и питаться одной просфорой, раздать имущество бедным, идти в Киев».  Однако же как ему хотелось есть. Он был «согласен терпеть всякие мучения… (…)… но только сначала съесть бы хоть один пирожок с капустой!
     – Боже, очисти меня грешного, – молится он, укрывшись с головой. – Ангел-хранитель, защити меня от нечистого духа»
     «Весенний мотив» ярко звучит в рассказе: «На улице совсем весна. Мостовые покрыты бурым месивом, на котором уже начинают обозначаться будущие тропинки; крыши и тротуары сухи; под забором сквозь гнилую прошлогоднюю траву пробивается нежная, молодая зелень. В канавах, весело журча и пенясь, бежит грязная вода, в которой не брезгуют купаться солнечные лучи». Утром Федя просыпается «с душою ясной и чистой, как хороший весенний день», и приходит в церковь, где «всё дышит радостью, счастьем и весной».
     В начале рассказа читатель узнаёт, что завтра, в Чистый четверг, «к часам ударят в восьмом часу». «Часы» – это краткая служба, её начинают с удара в малый колокол. Рассказ и оканчивается ею: «иду на клирос (всё-таки упоминает о том, что обязан был в церкви петь! – Г.К), где дьячок уже читает часы». Возможно, как раз вот эти слова: «Услыши,  Господи,  правду  мою…»
          Преображена, очищена и радостна после исповеди душа маленького героя. Несомненно,  его светлый образ Антон Павлович  бережно нёс по жизни. Лучик из детства! «Свечкой чисточетверговой» (Есенин) он освещал его одинокую дорогу. Светит и нам в пути…

ПРИМЕЧАНИЯ

1) «Детвора». Рассказы Антона Чехова. Спб., издание и типография А.С. Суворина. Серия «Дешевая библиотека» №76. 1889.
2) В «Петербургской  газете» № 87, от 30 марта1887 г., на стр. 3, в отделе «Летучие заметки», за подписью: А. Чехонте.
3)Собрание сочинений в двенадцати томах. Том пятый. М.: Государственное издательство художественной литературы. 1962. С. 504
4) Собрание сочинений в двенадцати томах. Том 6. М.: «Правда», 1985. С. 450 – 451
5) Отец великомученицы Варвары, язычник, отсекший голову дочери-христианке.
6) Преподобного Серафима Саровского задолго до его канонизации (в 1903 году) почитали в народе за святого. Издавались его жития, печатались лубочные картины