В общем-то дело всегда было в моем отце...

В общем-то дело всегда было в моем отце.
С зародыша и вот до двадцати восьмого.
Я всегда видела в его лице любовь к идеалу
И ничего другого.
 
Идеалом тем всегда была я,
По пути маскируя надрывы твердью.
Только протесты ребенка простуженного
Всегда порицались оголовьем с медью.

Шатаясь куклой ряженой,
В подсознанке изливаясь мокротой соленой, 
Я никому ни разу, ни тебе ни другому
Не сказала, какой являюсь обезображеной.

Вместо силы и стойкости облицовка в три сажени.
Дверь сплошная без скважины,
Два оконца с пробитым стеклом, 
Под оконцем нагажено.

А внутри ни света, ни половицы,
Ни фундамента,  ни чертова идола.
Только тело худое, что скулит и винится,
Что тебя дитя внеутробное, выдало ?

Что тебя заставило выйти,
Обжигая хрустальную кожу лучами соломенными?
Какими такими чертами особенными,
Эхом и отзвуком, шепотом, стуком скобелевым.

Что тебя заставило выйти?
Что заставило выплакаться?
Что приневолило встать?
Что понудило выправиться?

Что вырвало, вытолкало из утробы молебенной?
Из чрева тоски.
Из холодных рук внутренней мертвенной колыбели.

Неужто чья-та дурная поступь?
Неужто поверила в чужую прыть?
Неужто призрачных признаний россыпь...
Неужто услышала нимфа слово любить...

Какая дурная новость.
Какая тонкая посредственная нить.
Что ж, я не имею право вас неволить.
И все, что я могу позволить, 
Позволить всему с тобой, дитя мое, происходить.