Щука

1

Лежит Емеля –
не скучно ему,
неделя, неделя –
не душно ему.

Без мыслей грезит –
все вольно ему;
пока не слезет,
покойно ему.

***

Идет ли время
за годом год,
гнетет ли бремя
вокруг народ –

лежит Емеля,
как пуп земли,
не сыт, не хмелен:
всем обнесли.

***

Лежать на печке
теплым-тепло,
не надо свечки
и чтоб светло;

один Емеля –
вокруг ведет
жизнь еле-еле
свой хоровод.

2

А земля наша всяко небогата,
земледелие – скучное занятье:
что кидаем зерно, то погибает
там безвозвратно.

А в лесах наших зверя-то, следов-то!
Заплутаешь, ища, кружа, вернешься –
и следит за тобой зверь, чья охота
будет удачней.

Наши тощие, злобные говяда
так мычат, чуть ли не нутро наружу,
полхозяйства зимой съедят, чтоб летом –
сыты остатком.

Все ремесла-то наши бескорыстны,
неумелы ремесла, только хохот
на базаре, как вынесем товары:
кто их, глуп, купит?

3

Пирог с начинкою,
с мякоть-мякинкою,
шуба с починкою –
как дыра с овчинкою.

Чарка-сударушка
сухим-суха,
в скорлупе ядрышка
нет – пуста.

Для бесталанного
вот столь щедры –
нет нежеланного –
судьбы дары!

4

А чем в бедности жить,
так лучше головы сложить –
посоветовались старшИе
за дела взяться большие.

Один брат – добывать,
второй брат – торговать,
а тебе, третьему, – на печи сидеть,
но третью владеть.

5

Братья
На тебе, свет-братик, большое дело:
дом держи, хозяйство; две бабы-дуры
знай блудят, кидают добро налево –
стань им обузой.

Емеля
Хорошо, родные, большие братья,
я останусь дома – глаз, глаз за рыжей
молодой женой, за чернявой тоже,
будьте покойны!

6

И пошли по Руси гулять,
судьбу одолевать
братья – кистень да топор,
братья – день да вечор.

Не у церкви на паперти,
а у Бога на скатерти
им поставлено брашно-питие –
ешь-пей, как свое.

7

Невелика добыча – свой же брат,
нищающий мужик. Разбойный труд
к нам не щедрее всякого другого –
одни убытки. Всех мудрей Емеля:
проспит он холод, голод, он проснется –
и вот те царство Божье поутру.

8

А в бабском царстве
и Емеля господин,
как в слепом государстве
тот, у кого глаз един.

Он правит, понукает
со своей высоты
печной; смекает
от своей простоты.

9

Невестки
Дни долгие пошли. Мужья далеко.
А погулять бы. Ходят у ворот
дружочки, напевают песни громко.
Любовные. Ах, как бы выйти к ним!
Лежит, собака, смотрит. Спит не спит.
Он и во сне вполглаза наблюдает.
Он отвернется – чувствую, что он
весь слух. Как дверью скрипнуть, ускользнуть?

10

Что для коварства женского
запоры, соглядатаи!
Глуп, слаб для дела честного
ум – ловок для предательства,
для лазанья змеиного,
для похоти собачьей и
для черту угождения –
все мыслится им, можется.

Что братовы удумали?
Разлили воду по полу,
поохали над лужею
да над пустою кадкою:
ни чаю выпить крепкого,
ни щи затеять квашены,
ни постираться вечером
да ни умыться утречком.

11

Невестки
Ты сходи, Емелюшка, за водою.
Пусто в кадке, ведра, смотри, рассохлись.
Ты сходи на речку, как мы ходили
в летнюю пору.

Мы бы сами, сами, две бабы-клуши,
неуклюжи бабы, бадью свернули,
так бы нам и надо – но как прорубим
лед над водою?

Ты сходи уж, милый, сходи уж, малый,
а мы пряник тульский с печатью важной
вынем из запасов, тебя уважим
вкусным печеньем.

12

Емеля
И что им не сиделось, не
терпелось до мужей своих!
Воды им надо… По спине
их плеткой бы, одной двоих.

Теперь иди, себя труди
по холоду, где снег лежит.
Слезаю с печки. Гос-поди,
какая дрянь в очах кружит.

Беру ведро, другое где?
Беру топор – в реке рубить;
а весу, весу в той воде –
и надо на себя взвалить…

А у других колодец есть –
среди двора бери воды;
за что-то им такая честь,
а мне вставай, давай иди!

13

Тоскую смертно от работ, трудов; руки
болят мои держать любую снасть, тяжесть
и ноги не идут, куда толпой люди –
на поле, на страду, – урок мой не сделан.

***

Прокормит Бог того, кто горд и прям в мыслях,
в обетах тверд, кто за куском большим, жирным
не тянется, и попадут ему в руки
дары такие… что и ни пером-словом.

***

Забрался я повыше – все равно нет мне
покою: теребят да верещат, суки,
того-сего им надо, потрудись, сделай –
нам на потеху, сукам, расшибись, парень!

14

Только Емеля со двора –
вокруг него кишмя детвора,
песенки распевают,
на игрище зазывают.

А он дурак дураком,
от них бегом –
быстрей бы обернуться,
домой вернуться.

***

Идет, спотыкается,
с горки спускается.
Смеются над ним,
неловким таким:

«Гы-гы-гы! Емеля
среди метели –
гы-гы-гы! – среди взметенной воды
идет бог весть куды».

15

И мысли невеселые его
одолевают… Братья далеко…
Да и при братьях – было легче, что ли?..
Тоска и беспокойство…
                Зимний день
кончается, и в сумерках вода
сереет.
               Никого на берегу.
Как небо низко. Будто потолок
над печкою…
                Но только неуютно.

***

Как неуютен Божий мир вокруг!
Не выходить бы из дому.
                Пошарил
рукой по подоконнику, нагреб
себе снежку – и вот тебе вода.
Нет. На ночь глядя. По льду. В дикий холод…

16

А в дому теперь не от печки жара,
а те, кто рядом бродили с утра,
как гости дорогие усажены,
ласками сгоряча уважены.

Хохот у них – аж стекла дрожат,
забавы у них – хозяйки визжат,
дом ходит ходуном,
на дорогу смотрит одним окном –

наблюдает:

не идет ли по селу жид пархатый,
не идет ли поп, борода лопатой,
не идет ли вор, наши тащит вещи –
где он, брат-доносчик, водою плещет?

17

1-я невестка
А даров не надо, мой милый, любый,
жемчугов не надо, а чтоб задобрить
дурачка Емелю, неси с базара
пряник печатный.

2-я невестка
Золота не надо, но ты в печатный
пряник то подсыпь, что не ешь, не пробуй.
Натолки, натри, запихни в начинку!
И в штоф казенный.

1-я невестка
Дурачок? Да все он на ус мотает,
он посмотрит – жутко, как будто видит
всю меня насквозь и аршин под землю
тоже видает.

2-я невестка
Белые глаза его вроде белой
подо льдом воды; его глупость, честность –
ах! кого обманут? Змея мудреет,
лежа на теплом.

18

Упал три раза. Трижды встал, утерся
от снега, отряхнулся. Как обратно,
да с ведрами, да с полными? На дне
там разве что останется воды.
Ходи вот так до ночи, дотемна.

Ну хоть бы ручеек, чтоб полынья,
ну хоть бы прорубь кто…
                Лед, целиком
покрывший реку, крепок; топнешь – звоном
ответствует…
                Один по всей реке
гуляет невеликий человек…

Топор достал, на руки поплевал.
Ну, с Богом, что ли, раззудись плечо,
махни рука. И скользко, и опасно;
топор взлетает – мелкие осколки
небольно по лицу.
                Топор уже
вверх мокрый возвращается, вода
за ним взлетает. Вот тебе и прорубь…

В воде как будто бултыхнулось что-то
тяжолое и сильное; вода
полным-полна чудес и всякой жути;
особенно им вольно, хладнокровным,
в час на закате солнца.
                Как сейчас!

19

Наклоняется к воде,
виснет лед на бороде;
зачерпнул воды студеной –
в искры месяц отраженный
разлетелся; не беда,
восстановит вид вода,
вид небесный, вид далекий:
смотрит око – видит око.

Вынул первое ведро,
полное воды сырой,
достает ведро второе –
есть как будто что живое
в этой малой глубине,
с чешуею на спине,
плещет, воздуха хватает,
смерти близкой не желает…

20

А что в ведре, Емелюшка?
Смотри-кась – рыба знатная,
ох, бьется востромордая,
зубастая торопится
вернуться в тьму глубокую,
пока жуть-ветры-воздухи
всю жизнь с нее не выдули.
Всё зря – судьба окончена.

Ох, будет яство знатное –
уха-ушица жирная,
горячая и сытная,
Емелюшке достанется…
А как наешься досыта –
душа твоя разнежится,
душа твоя устроится,
как будто в рае радостном.

21

Щука
Отпусти, Емелюшка, в глубь воды,
отпусти запутать свои следы
между верхом, низом, меж льдом и дном,
отпусти старуху ты в ейный дом.

Что тебе за прибыль в моей беде?
Буду я те помочь всегда, везде:
за тебя сработаю, накормлю,
во карман сведу тебе рубль к рублю.

Ох, мудра я, старая, знаю, как
услужить Емелюшке, вижу знак
на тебе судьбы большой – царь царей,
сядешь на земле царить; кинь скорей

в воду меня темную, там махну
я хвостом-метелкою – звезды спну
с места, чтобы встали, тебе судьбу
новую вещая, – звезд подгребу!

22

Щука
Как отпустишь меня, щуку,
людям обо мне ни звуку,
но запомни, что сказать,
чтобы щуку обязать

дело сделать: «По веленью
щучьему да по хотенью
моему пусть станет всяк,
как хочу, желаю как!»

Значит, слово есть такое,
произносишь золотое –
происходит по нему,
что желаешь, хоть саму

дочерь царскую достанешь,
на Руси сам властью станешь:
что бесстрашно – задрожит,
что недвижно – побежит.

23

Он выпустил. Обманет, не обманет?
Кого послушал – щуку! Дураку
легко дается, ничего не впрок,
а тут с сетями, удочками – пусто…

Он прошептал, и вздрогнули водою
и потащились ведра вверх; за ними
Емеля налегке, свистит, хохочет,
как будто силой новою играет.

24

Ну, ведра,
давайте бодро
своими краями,
как ногами;
да чтоб цела,
как была,
вода-водица –
чур чуть крениться,
не расплескаться,
полными остаться!

Как щука велела –
жить хотела, –
как я сказал,
словом связал,
как слышала вода –
начнись ходьба!

25

И, слава богу, вечер, никого
на улицах, а то бы страху, смеху:
«На ведра глянь, на дурака гляди!»

***

Заходит в дом – все тихо, свет погашен,
следов не видно…
                «Ну-кась, божий свет,
пролейся ты по горнице, как будто
от глаз моих». Он видит то, что было,
недавнее и давнее; ложится,
и сны, что ему снятся, хороши!

26

А поутру у баб новая охота,
а поутру у баб новая забота –
холод избыть, хлеб испечь,
да холодна, пуста стоит печь.

А на дворе ни бревнышка, хвать-похвать –
неча в самовар, ниже в печь совать,
инеем оделась изба с утра –
за дровами-хворостом в путь пора!

27

Что ж – новая работа, новый срок
постылой меледе; ну, ты не выдай,
зубастая мать-рыбина: топор,
пилу усвой благой подвижной силой,
враждебной их всегдашней, неизменной,
неистребимой косности, покою…

А мне бежать за ними, что ли? Греться
погоней? Нет, я полежу, посплю
покамест на холодной, а добудем
сей прорве корму, так пойдет езда
проворней, веселее… Ну, савраска
где белая, где рыжая в потеках,
тащи меня, поклажу, по селу,
по полю и до леса довези…

И с места печь. И вздрогнула изба,
печь пропуская, бревна подняла
на воздух, вверх; осела невредима,
лишь пыль из всех щелей.
                Ну, в добрый путь,
печь русская…
                Скрипит, широкий путь
прокладывает… Вот и лес высокий.

28

Ну, мать пила,
давай пилить,
посредь ствола
дуб шевелить.

Ну, брат топор,
давай летать,
блескуч и скор,
сучки срубать.

Веревка, ты
вяжи, сестра,
лес как в снопы,
шустра, быстра.

29

Дров набрали, поехали; дорога
веселей пошла: в сытости да жаре
как не ехать, как силой не лихачить –
весело, быстро!

Печь идет, мнет-примнет себе дорогу,
невзирая на кочки, на деревья,
на заборы, дома, на Божьи церквы,
на бездорожье…

И пошли разговоры, тары-бары:
кто такой Москвой ездит, людей давит,
как один только царь, надежа наша,
может с народом?

30

Костный хруст,
смертный визг,
путь не пуст,
кровный дрызг.

***

Русский народ
гневить, давить
мой черед,
богато жить,

ездить не глядя,
брать сполна
дурости ради –
эх, страна!

31

Доехал, разгрузился, встала печь
как вкопана там, где была, стояла.
Ездок не шелохнулся, белых ног
на пол не опустил.
                «Давай сюда
печеное, вареное, горючим
запить неси… Уж я ли не старался,
Емеля, уработался на славу».

32

Накормили братовы,
напоили братовы,
яствия проклятого
подносили братовы,
лили – с кровью ратовать –
зелья в стопку братовы!

Хлопочут да услуживают,
хрипят да подзуживают:

«Ты иди, парень, людей посмотреть,
ты иди, парень, себя показать,
ты иди на площадь песни петь,
на широкую площадь людям сказать!»

Из дому торопят –
съеден корж, штоф допит.

33

И вышел парень голову проветрить,
а мысли злые все, одна одну
язвит, кусает…
                Отчего ж такая
тоска? И не прогнать, не разогнать
веленьем щучьим…
                Знает он дорожку,
и есть рубли. Кабак встречает гвалтом
беды, братвы, торговли…
                «Поднеси,
кабатчик, всем, чтоб за мое здоровье
сполна, до дна…»
                Косятся на Емелю.

34

И горланит песни спьяну,
песни лютые, срамные,
и грохочет фортепьяно,
клавиши, как бы живые

зубья, лязгают; мотива
не избыть вытьем, наружу
выворачиваешь душу,
уж на что, тля, сиротлива…

***

«С кабака-то нас прогнали,
и бока-то нам намяли,
до копеечки отняли
то, что сами не отдали!

И сидим посередь лужи,
хорошо-то нам и вольно –
моря синего не хуже
нас качает, гонит волны».

35

Из церкви – дочерь царская, тиха,
мила, молитвы помнит, теплый запах
от ладана за нею…
                Нищей братье
ссыпает злато-серебро, не видя
лиц, душ…
                Для ихней святости что наши
и срамота и нагота!.. Для Бога
старается…

36

Широко швыряет
одним, другим,
только забывает
грехам моим
серебра, прощенья –
противен, да?!
За мои лишенья,
жизнь без труда!

Не твоей заботой
из пут, тенет,
не своей работой
сбил, сдвинул гнет,
не молитвой Божьей
себе стяжал!
А не вышел рожей,
а воз-желал!

37

А нашему Емеле – ничего.
Всей ихней добродетели не видно
души белейшей в теле…
                «Я коплю
свои обиды, долгим будет счет,
и в нем всегда ты – первая…»
                Копейки
хватило бы… Чем этих нищих всех –
добавь тому, кто как тряхнет мошной,
то вздрогнет все: страна, кабак и церковь.
«Я тоже, знаешь… Ну, моя царевна,
по щучьему велению и так,
как я хотел, желал, влюбись в меня,
как бы какая кошка…»
                Щука в темной
воде плеснула. И отяжелела
царевна духом, телом… Полюбила!

38

Ты по мне иссохнешь,
изъешь себя,
к прочим всем оглохнешь,
твоя судьба
будет за моею –
нить за иглой,
станешь плотью всею
моей женой.

Сны мои приснятся
обоим нам,
крови отворятся
по тем делам,
будет плод и мука
во всей красе.
Не навек разлука,
не на дни все!

39

Царевна понесла, отяжелела.
Позор и страх гуляют по дворцу.
Торопится, перерывает розыск
перины, все исподнее. Готовы:
для казней – площадь, для венчанья – церковь,
для пира – зал. Тоска, разброд во всех,
какие есть тут, мыслях. А сама
как будто и не знает, кто виновник.

***

И водят перед ней людей, проводят
такие толпы, весь народ прошел:
узнает, не узнает? Есть ли кто
забытый, кто сюда не приведенный?

И по сусекам царства-государства
пошла метла летать и собирает
сор, чернь, любую мелочь, мелюзгу…

40

И к ней приводят молодца,
царевна смотрит хмуро,
на бедной деве нет лица –
вот так игра Амура!

Стоит мал ростом, видом дик,
вонючий, неумытый,
есть изо рта наружу клык,
есть язвины нескрыты.

Ей не узнать его нельзя –
есть правда, правда сердца;
и, очи светлые слезя,
она должна раздеться –

бежать к нему, к нему припасть:
так щука ей велела,
так нудит, хоть дурная, страсть
податливое тело!

41

Судьи мало рассуждали,
две души зараз пропали –
так царевну, жениха
сплавят морем от греха.

Донага двоих раздели,
в тесну бочку влезть велели,
запечатали – печать,
где орел сел Русь клевать.

Бочку по морю пустили,
полдня ход ее следили,
как носило по волнам,
не пускало к берегам.

Ночь пришла, ушли зеваки
продолжать дневные враки:
мол, Емеля – молодец,
да не тот ему венец!

Уж такой у нас обычай:
нету правды, нет мужичьей,
даже тот, кому везло,
счастье обратил во зло.

42

И гонят волны и крутят струг,
зла, тяжела вода;
с царевной с этой сижу сам-друг,
как нас свели сюда!

Огарок светит, доеден хлеб,
в щели – ливмя вода,
и вот – сплетение двух судеб
и сам-третей беда!

И неба над нами бел плат простерт,
и с неба вода, вода;
и смерть промокла, чтоб сам-четверт
быть с нами навсегда.

Вода – пять сажен под нами, и
округ пять верст – вода!
Теченья движет, течет свои
начало начал – вода.

43

Щука-мать, в твоей стихии
мы плывем пока живые,
бочку – дом наш – шевелим
нетерпением своим.

Долго ль, коротко ль скитались,
в тесноте они толкались –
вот им время умереть,
если трюм не отпереть.

Ну, по щучьему веленью,
по Емелину хотенью
встань, земля, из бездны вод,
остров, а на нем народ,

встаньте, домы, горы тоже,
и леса, и церквы Божьи,
встань, Емелина земля,
как не видно из Кремля.

44

И остров встал. Вот так же из глубин
и остальная вся земля в час добрый
творения.
                И бочка – поплавок,
без голубя ковчег – о берег тюк
и развалилась. Как ее стихия
так долго берегла? Из бочки двое.
Неужто спасены?
                Ногою топнул –
и облеклись в прекрасные одежды;
чего-то пошептал – и перед ними
стол яств, сидят, пируют – время длится!

45

Сидит Емеля –
ох, тошно ему,
неделя, неделя
тоска-смрад в уму.

Постылые виды
глядеть, не избыть;
былые обиды
вовек не простить!

***

От дому далёко
Емеля сидит,
как с печки высокой,
с утеса глядит.

И щука отсюда
не может вернуть,
по морю покуда
не ляжет сух путь.

***

Помянут Емелю
два брата, хлебнут
сполна пойла-хмеля –
их скоро убьют.

И братовы двое
помянут того
(что ж, дело былое),
боялись кого.

Емелю помянет
российский народ:
мол, время настанет –
Емелин черед.

Царь-батюшка тоже
помянет – и вот
законы к нам строже,
свинцовее гнет.

46

Емеля
Ах ты царева дочь,
оскорбила меня тогда,
заманила меня сюда,
откуда никак мне прочь!

А покуражусь я над тобою,
сука, ****ь, белая кость,
как нельзя, как никто еще, –
душу саму снасильничаю,
надсмеюсь, растопчу!
Ты виновата, ты!

47

Емеля
Ты и есть та рыбина из глубин воды,
выуженная мною заради большой беды,
большой любви, большого пути сюда.
Ты и есть та рыбина, и каплет с тебя вода.

Ты и есть остроноса, зубаста, ты
в чешуе своей святости, чистоты, наготы
молчишь, стоишь, куда завела, куда
занесла покорная тебе вода.

А я ростом мал, я судьбою мал –
для чего, почему попался тебе в оскал?!

48

Как рыба, нема царевна,
бита, но смотрит гневно,
как рыба, блестит, сверкает
золотом, полыхает.

Все по ее веленью,
все по ее хотенью
тут происходит – чудо
наше невесть откуда!

Страшно Емеле, страшно:
прахом ли станет брашно,
или земля водою,
щука – самой собою?

49

Есть земля – край,
где иссоп, мак!
Зыбей сон – рай!
Морякам – знак!

В добрый день, час
из глубин, вод
принесло вас
продолжать род!

Льется бел свет
смыть век, стыд, боль;
времени нет,
воля есть воль.

Но один страх,
но один грех:
ну как всё – прах,
над тобой смех?

50

И где-то там есть родина, за морем,
за тысячами миль его пространства…

Там печь стоит пуста под синим небом,
на полпути оставлена, еще
тепла, и люди помнят ее ход
и как давила; сдвинуты дома…

Емеля, ох, Емеля, сын крестьянский,
России без тебя стоять теперь!

А было лучше на печи, под низким,
некрашеным, щелястым потолком…