У Бога все живы...

АННОТАЦИЯ

Перед глазами читателя – во многом неожиданная, творчески многомерная работа двух современных авторов – известной детской писательницы Светланы Вьюгиной и лирического поэта Николая Коновского.
В повествовательной ткани книги «У Бога все живы» органически сочетаются воспоминания и размышления авторов о жизненном и творческом пути, о гражданской позиции ушедших от нас поэтов и писателей, таких известных, как Юрий Бондарев и Юлия Друнина, а также менее известных, – как Юрий Денисов, Иван Тертычный, Анатолий Порохин…
Тема бессмертия человеческой души и благодарной памяти об оставивших наш
мир благородных и жертвенных людях усилена стихотворными переводами из творений святителя Игнатия Брянчанинова, глубокого церковного писателя, безукоризненного стилиста, тонко чувствующего слово.
Наличие высоких поэтических образцов в книге «У Бога все живы» естественно и закономерно: ведь и сам Бог-Творец по-древнегречески – Поэтос.









I
РАЗМЫШЛЕНИЕ О СМЕРТИ
(из свт. Игнатия Брянчанинова)
1
Смерть – скрытый уголь, тлеющий в золе, –
Удел всех человеков на земле.
И мы, ещё пока в стране живых,
Оплакивая близких и родных,
Чья память нам близка и дорога, –
Глядим в неё, как в страшного врага;
Однако же, беспечно так живём,
Как будто никогда и не умрём:
То – память о конце печальном всех
Изгладил из меня вседневный грех.
Но те, кто смерть, как избавленье ждут, –
По заповедям Божиим живут,
Имея отрешённый от вестей
Ум, вставший над пучиною страстей.
Брат, на грехом усеянном пути
Нам смертную бы память обрести,
Врачевство от грехов, – горька она,
Но для спасенья, как ничто нужна;
Страшна, как меч в сиянии нагом,
Рассёкшая враз дружбу со грехом!
«Кто с ней сроднился, – рек святой отец, –
Тот может положить грехам конец».
2
Вот ночь прошла, и ты, живой, с утра, –
Как бы воскресший, восставай с одра.
Вот день прошёл – как пролетела жизнь, –
И ты на одр ночной, как в гроб ложись.
Ведь сон – как смерть, а ночь – не видишь ты? –
Предвестница могильной темноты.
Смерть грешников люта; она придёт,
Когда никто из них её не ждёт.
Она не за горами: нищ и тих,
И я пойду в след праотцев своих,
Как прочие, кто наг, забыт, убог.
Но помнит их всесовершенный Бог.
3
На человечье пожеланье сметь
С улыбкою презренья смотрит смерть.
Мыслитель ли, исполненный идей,
Художник над картиною своей,
Воитель, что пол мира покорит –
Смерть никого из них не пощадит,
В дома самонадеянных войдёт,
Свой не отсрочив роковой приход.
4
Скажите мне, вам доводилось зреть
Тела благочестивых, коих смерть
До пенья «Со святыми упокой…»
Уже коснулась властною рукой? –
Воистину, кончина их честна
И светлой тишиной растворена,
И на челах запечатлелся их
Миг целованья с ликами святых.
Так вспомнись, смерть! – но к ней я не готов;
Наставь меня на тесный путь Христов, –
Да помыслов тщеславных отрекусь;
Смирен, в одежды плача облачусь...
И ты – для шума мира – стань глухим,
Души спасенье не вверяй другим.
Нам тленное к чему, скажи, иметь,
Когда, придя, его похитит смерть?
5
«Дар Божий – память смертная», – отцы
О том предвозвестили, мудрецы.
Но тот, кто волей плоти хочет жить, –
И на святых гробницах рад грешить,
Не ведая о том, что мертвецу,
Ему предстала смерть – лицом к лицу.
(стихотворное переложение Н. Коновского)
 

1
 
ЮРИЙ БОНДАРЕВ:
Тяжелая артиллерия русской словесности
Эссе
 
Огонь прямой наводкой. Орудие, ведущее огонь прямой наводкой, открывает себя для ответного огня от цели.
Из военного справочника.
К сожалению, государство совершенно безразлично к духовному состоянию общества.
Ю. Бондарев.
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны…
А. Твардовский
***
Николай КОНОВСКОЙ
Строки знаменитого стихотворения Твардовского приведены и вынесены мною в эпиграф не случайно.
Юрию Бондареву, впоследствии уже знаменитому писателю, принадлежит такое признание: «После войны я начал писать о войне. Всё, что мной написано о ней, – это искупление долга перед теми, кто остался там…»
Это признание –повторение мысли и совестливого чувства Твардовского; следует привести стихотворение полностью, следует как можно чаще обращаться к высокой поэзии тем более, что настоящая поэзия из нашего духовного и культурного обихода сегодня злонамеренно вымывается:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе –
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, –
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же…
В лице Юрия Бондарева и его сверстников мы имеем перед своими глазами пример поколения, готового положить душу за други своя, за страну свою, оказавшуюся в тяжелейшем военном положении, как, например, поэтически засвидетельствовав, сделал это Николай Майоров:
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
А какого уровня была их душевная чистота, мы лучше всего поймём из целомудренного и пронзительного стихотворения того же Николая Майорова:
Я не знаю, у какой заставы
Вдруг умолкну в завтрашнем бою,
Не коснувшись запоздалой славы,
Для которой песни я пою.
Ширь России, дали Украины,
Умирая вспомню… и опять
Женщину, которую у тына
Так и не посмел поцеловать.
Войну выиграло в том числе и поколение романтиков-идеалистов, таких, как Юлия Друнина, Николай Майоров да и сам Юрий Бондарев; после войны он напишет:
«Мои ровесники, вернувшиеся после войны, пройдя все круги ада, сквозь кровь, пот, потери, нелёгкие победы, боялись поцеловать девушку. А ребята-то были сильные, смелые, здоровые, обстрелянные, насквозь пропитанные порохом, не раз встречавшиеся со смертью. Сейчас таких нет.»
Далее Бондарев говорит о том, что его поколение вымерло, остались единицы, к горькому сожалению; оно, его поколение вместе с народом принесло на своих плечах общечеловеческую победу и спасло мир, но человечество не всегда бывает благодарно.
Недавно, просматривая архивную запись «Встречи в Останкино» – тоже с фронтовиком и писателем Фёдором Абрамовым, – обратил внимание на его слова, – нет, не слова, а крик души о том, что они, оставшиеся в живых, должны жить и творить за не вернувшихся, ибо велики потери, и, не один возможный будущий гений не пришёл с войны.
Или, как сказал другой неравнодушный человек, что из-за гибельной войны мы потеряли, может быть поэта – великого – в масштабах всей страны.
Юрий Васильевич Бондарев, человеческая и творческая глыба, не вписывающаяся ни в какие навязываемые рамки, тем более не вписался бы в нынешние рамки «новой реальности», – был истинно свободным человеком, брезгливо отвернувшимся от хлынувших мутным потоком «демократических» свобод.
По его словам, наша свобода – это свобода плевка в своё настоящее, прошлое и будущее, в светлое, неприкосновенное, чистое…
Но:
– Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода, –
Сказано великим Пушкиным.
Этими правами и свободой руководствовался и жил свободный человек Юрий Бондарев.
Вспомним жизненный и творческий путь этого замечательного человека.
«Я сам не знаю, буду ли жить, буду ли, но люблю всё, что осталось, люблю. Ведь человек рождается для любви, а не для ненависти».
Эти слова одного из героев повести Бондарева «Батальоны просят огня» Кондратьева в полной мере применимы и к нему самому.
…Юрий Васильевич Бондарев родился 15 марта 1924 года в Орске Оренбургской губернии. В начале 30-х годов его родители переехали в Москву. Учился в средней школе, комсомольцем летом 1941 года сооружал укрепления под Смоленском. В 1942 году, после окончания 10 класса, поступил на учёбу во 2-е Бердичевское пехотное училище (эвакуированное в Актюбинск). Уже осенью курсанты этого училища были направлены под Сталинград. Юрий Бондарев был зачислен командиром миномётного расчёта 308-го полка 98-й стрелковой дивизии.
В боях под Котельниковским был ранен. После излечения назначен командиром орудия в составе 89-го стрелкового полка 23-й стрелковой дивизии Воронежского фронта. Участвовал в битве за Днепр, в освобождении Киева и западной части Малороссии, дрался в Польше и Чехословакии. Был ранен, отмечен двумя медалями «За отвагу». Учился в Чкаловском артиллерийском училище, признан ограниченно годным к службе и демобилизован по ранениям в звании младшего лейтенанта.
После войны поступил в Литературный институт им. А. М. Горького, где учился под руководством Константина Паустовского. Война, человек на войне –«окопная правда» – стали основой его творчества. В конце 40-х вышли первые рассказы Бондарева. С 1951 года он — член Союза писателей СССР.
Стоит отметить, что при поступлении в Литературный институт на Бондарева обратил внимание Паустовский и зачислил его в свой семинар без экзаменов, – такова была проницательность и чутьё на талант искушённого мастера.
Благодарно отзываясь о своём учителе, Бондарев говорил, что «Георгий Константинович Паустовский занимал в нашей литературе уникальное место. Выделялся стилистикой, выбором героев, внимательной мягкостью к человеку. Во всех жанрах – и романах, и статьях – проявлял себя интеллектуалом высшей пробы.»
Первый сборник рассказов Юрия Бондарева «На большой реке» вышел в 1953 году.
Затем последовали: сборник рассказов ( «Поздним вечером», 1962), повестей «Юность командиров» (1956), «Батальоны просят огня» (1957), 4-серийный фильм «Батальоны просят огня» по мотивам повести, 1985), «Последние залпы» (1959; одноимённый фильм, 1961), «Родственники» (1969), романов «Горячий снег» (1969; одноимённый фильм, 1972), «Тишина» ( одноимённый фильм, 1964; 1992), «Двое» (продолжение романа «Тишина»; 1964), «Берег» (1975; одноимённый фильм, 1984)[10], «Выбор» (1981; одноимённый фильм, 1987). Киноэпопея «Освобождение» (1968) по сценарию Ю. Бондарева получила всемирную известность.
В своих романах он, уже немало поживший и повидавший, размышлял об утекающем и меняющемся времени, о смысле жизни, о стоянии человека перед лицом смерти, о невозможности изменить долгу…
Юрий Бондарев по праву считается родоначальником «лейтенантской» прозы, основой которой является «окопная правда».
«Все мы вышли из бондаревских «Батальонов», – сказал известный белорусский прозаик Василь Быков.
«Все мы» – это сам Быков, Григорий Бакланов, Константин Воробьёв, Евгений Носов, другие, ставшие известными, писатели-фронтовики.
Все они в той или иной степени испытали на себе творческое воздействие Юрия Бондарева.
Отличительными чертами «лейтенантской» прозы является отсутствие в повествовании дешёвого шапкозакидательства и глянца. Напротив, в ней в укрупнённых подробностях предстаёт окопный быт, отношения между людьми, то, каким человек является перед лицом грозящей смерти, – война, глаза в глаза рассмотренная авторами, находящимися в то время в звании младших командиров. Именно: глазами младших командиров, младших офицеров.
Бондарев уточняет: я считаю, что нельзя говорить о «военном романе» как таковом, потому что в художественной литературе может быть только роман о человеке и только одна тема – человек…
И ещё: для меня окопная правда – это подробности характера… В окопах возникает в необычайных масштабах душевный микромир солдат и офицеров, и этот микромир вбирает в себя всё, –
таково было творческое кредо Юрия Бондарева, где над всеми испытаниями и мытарствами войны возвышалась любовь, – вновь приведу въевшиеся в память знаменитые слова:
– ведь человек рождается для любви, а не для ненависти.
Это, повторюсь, Кондратьев, один из героев «Батальонов».
«Окопная правда» выражена чурающегося выспренности автором простыми словами, но какова же психологическая достоверность написанного! – вот краткий отрывок из повести «Батальоны просят огня»:
– …лейтенант Прошин помнил, что он отдавал команды, но сам уже не слышал их.
Его оглушило покрывающим всё грохотом, его несколько раз подкидывало на земле. И горло, грудь удушливо забило гарью, толом, и тут же вытошнило скользкой горькой желчью.
Сплёвывая, кашляя, испытывая прежнее отвратительное чувство своего бессилия, со слезами, застилающими глаза, Прошин едва поднял налитую звоном голову, и как будто в лицо ему ударило низким, давящим рёвом, захлёбывающимся клёкотом пулемётных очередей.
Важный стилистический момент, присущий авторской манер Бондарева: здесь чувства и ощущения переносятся с одного изображаемого предмета и явления на другое: «давящий рёв», «захлебывающийся клёкот», позже – «горячий снег».
Подобную спрессованность ощущений я встречал, может быть, только у писателя-фронтовика Михаила Лобанова в главах о войне из его книги «В сражении и любви: опыт духовной автобиографии».
Из более молодого писательского поколения, можно сказать, не только руководящее кормило – руль судна, – но и взрывную стилистическую манеру унаследовал от Бондарева, сам – родом из десанта – даровитый писатель Николай Иванов.
………………………………
Шло время, уходили фронтовики, принёсшие миру победу, менялось общество, и умный и дальновидный Бондарев не мог не видеть среди образованного слоя всё больше и больше набирающую популярность систему либеральных ценностей.
Если внимательно прочитать бондаревские «Берег», «Игра», «Выбор», то нельзя не заметить подспудные, но тем не менее ощутимые, а может, и необратимые изменения в обществе,
которое вскоре станет перед пушкинским «куда ж нам плыть?..».
Тот же, ранее мною упоминаемый Михаил Лобанов, провидя дальнейшее, в статье «Просвещённое мещанство» (Молодая гвардия, 1968) писал, что «…в будущем рано или поздно столкнутся между собой… две непримиримые силы – американизм духа и нравственная самобытность народа.»
Уже в 70-е годы Юрий Бондарев понимает, что идеологические орудия должны быть готовы к бою.
31августа 1973 года Бондарев подписывает Письмо группы советских писателей в редакцию газеты «Правда» о Солженицыне и Сахарове.
Позже он напишет, что «чувство злой неприязни, как будто он сводит счёты с целой нацией, обидевшей его, клокочет в Солженицыне, словно в вулкане.
Он подозревает каждого русского в беспринципности, косности.»
В 2006 году Бондарев своё мнение о Солженицыне не меняет:
– Солженицын, несмотря на свой солидный возраст и опыт, не знает «до дна» русского характера и не знает характера «свободы» на Западе, с которым так часто сравнивает российскую жизнь…
В 1988 году на 19 партконференции Бондарев, уже, выкатывая своё орудие бескомпромиссной правды против разрушителей государства на прямую наводку, сравнивает перестройку с самолётом, который взлетел, но неизвестно, где сядет.
И надо ли удивляться тому, что «от цели» последовал ответный огонь, выразившийся в замалчивании, третировании, шельмовании его доброго имени, но Бондарев, русский писатель и офицер, выкованный войной, был готов и к этому, – иначе он не мог.
Думаю, что он мог с полным основанием повторить слова героического российского флотоводца, ныне прославленного в лике святых, Фёдора Ушакова:
«Смерть предпочитаю я бесчестному служению.»
Оценивая мужество Бондарева, современный писатель-философ
Николай Дорошенко в своей работе о нём написал: «…при этом не надо забывать, что отвага Бондарева – это не отвага Солженицына, у которого за плечами стояло ЦРУ вместе с Конгрессом США, не отвага Сахарова и Ростроповича, каждый шаг которых охранялся «прогрессивной мировой общественностью».
Желая спасти рушащееся на глазах государство, Бондарев 23 июля 1991 года ставит свою подпись под «Словом к народу».
Однако, людей, подобных Бондареву, в решающие для судьбы страны дни оказалось критически мало и свершилось то, что и должно было свершиться.
90-е годы. Бондарев не сломлен, с 1990 по 1994 год, в самое трудное для организации время, возглавляет Союз писателей России.
1994 год, 70-летие знаменитого писателя. Борис Ельцин желая примириться с Бондаревым, награждает его орденом Дружбы народов, – писатель не желает получать награду из рук, на которых кровь защитников Дома Советов…
Потом наступили годы, как нельзя более соответствующие тютчевскому : лишь жить в себе самом умей.
Находясь в одиночестве, чувствуя свою оставленность и чуждость для живущего уже по нечеловеческим законам мира, Бондарев пишет «Непротивление», философский роман-размышление, роман-сопротивление русского офицера и человека…
Юрий Бондарев со свойственными ему мужеством и твёрдостью всё, отмеренное ему на веку, претерпел до конца, а «претерпевший же до конца спасется» (Мф. 10:19 – 22).
Ныне, погружаясь в творческое и духовное наследие Бондарева, изумляешься, понимая, насколько оно велико и глубоко, и что этой «воды живой» хватит не на одно поколение, лишь бы мы были томимы духовной жаждой.
……………………………………………
Юрий Васильевич Бондарев умер 29 марта 2020 года на 97 году жизни.
Похоронен 2 апреля на Троекуровском кладбище.
Опущен в землю, которую любил и защищал, при троекратном оружейном салюте и прохождении роты почётного караула с песней «Полем вдоль берега крутого…»
Дочери писателя и воина Юрия Бондарева - Елене - Николаем Ивановым вручена медаль «Горячий снег» за №1.
***
Светлана ВЬЮГИНА
Миллионы читателей знали Бондарева как бесспорного классика русской советской литературы, со стороны – строгого, может, даже сурового и самоуглублённого, постоянно занятого какой-то своей неотступной думой.
Каким же человеком Юрий Васильевич был в жизни, в общении с рядовыми писателями и простыми людьми, расскажет не один год проработавшая под его началом в Приёмной комиссии Союза писателей России Светлана Васильевна ВЬЮГИНА.
***
Всё чаще, когда вспоминаю своего строгого и требовательного руководителя, мне на память приходят слова выдающегося французского мыслителя Блеза Паскаля: "Выше всех ценятся те благородные поступки, которые остаются неявными."
Наверное, теперь пришло время те неявные благородные поступки, проявленные в отношении ко мне, (другие вспомнят что-то своё), сделать явными.
Возможно, кому-то они покажутся не заслуживающими серьёзного внимания, но мне они сейчас, во время тотального расчеловечения, дороги как память о человеке, с годами всё более и более возрастающего в моих глазах...
… Много говорили и о его крутом нраве. Но Юрий Бондарев, этот характер, я отчётливо сегодня это понимаю, беззаветно «тратил» на защиту Союза писателей России, и на поддержку писателей- фронтовиков и у него были для этого возможности: ведь он долгие годы избирался заместителем председателя правления Союза писателей России и председателем приёмной комиссии!
Я на него смотрела, как и на других фронтовиков, почти как на героев. Так они и были самыми настоящими героями! Это были фронтовики- победители, а мы, большинство из читателей, детьми фронтовиков. Ведь война затронула каждый дом в России!
Мы дышали этим воздухом Победы и другого не мыслили!
Я проработала 20 лет только под руководством Бондарева и многие годы бок о бок с выдающимися современниками - писателями Михаилом Годенко,Глебом Горышиным, Дмитрием Жуковым, Виктором Кочетковым, Михаилом Лобановым, Семёном Шуртаковым, Георгием Ладонщиковым, Юрием Кузнецовым, Александром Романовым. Борисом Романовым, Андреем Дугинцом,Николаем Коняевым, Владимиром Корниловым, Гарольдом Регистаном Александром Бологовым, Вячесловом Шугаевым, Федиксом Чуевым, Маей Ганиной и Ириной Токмаковой . К сожалению они покинули нас …
О некоторых, отдавая человеческий долг, я написала.
Сегодня – мои благодарные слова самому Юрию Бондареву.
История первая. ЗАГАДКА.
Все говорили, что я непостижимым образом попала на должность литературного консультанта приёмной комиссии. Загадка – и только!
Во-первых, претендентов было много. Во-вторых, у меня не было «крыши», то есть поддержки сверху, мамы-папы, дяди-тёти. В третьих, я в приёмную комиссию и не просилась: я была уже на должности референта и , как временная ниша, меня это устраивало. Я всё ещё надеялась вернуться в профессию, много писала в журналы и мечтала о штатной работе в печати.
И, наконец, я из-за юношеского максимализма ухитрилась поссориться с одним властным функционером, его придирки нивелировали все плюсы правленческой работы.
Но за меня было столько благородных людей! Они уговаривали меня писать! Знакомили с редакторами детских журналов! Редактировали мои первые детские рассказики… О каждом из этих учителей и наставников хочу написать. Если время на это будет отпущено…
Дружба с этими благородными людьми притормозили мой уход из правления. Как оказалось, на долгие годы.
В моей судьбе в тот молодой период активное участие приняли Юлия Друнина (я в своей истории о Юлии Друниной об этом уже писала) и Георгий Ладонщиков.
Это они уговорили меня принять участие в совещании «Мурзилки», они нашли мне место младшего редактора в издательстве «Советский писатель», когда я собралась увольняться. Я даже успела съездить в издательство на собеседование, но всё изменил его величество Случай.
На секретариате по приёму, куда частенько привлекали молодых сотрудников для сбора бюллетеней для тайного голосования, я в какой-то момент оказалась рядом с Юлией Владимировной Друниной и она стала свидетелем грубости моего недруга. Она только глаза вскинула на меня и поняла, что ухожу с работы из-за этого супостата.
Что произошло, до сих пор не понимаю, то ли ангел хранитель мой подножку подставил моему оппоненту, то ли Друнина азы рукопашного боя применила, но мой недоброжелатель упал вместе с ворохом своих бумаг… Вскочил злой. А Друнина встала и я, дрожащая от ужаса, рядом замерла. Юлия Владимировна только на ухо несколько слов шепнула:
-Не трясись… Всё равно уходишь, ведь обещала мне, что всегда будешь давать сдачу…
И тут Юрий Васильевич, молча наблюдавший за «поединком» из президиума, подал командирский голос:
- Мне рядом встать или сами справитесь?!
Через несколько дней, когда на секретариате решалась история о моём назначении консультантом, председатель приёмной комиссии Юрий Бондарев отдал свой голос за меня. И он был решающим.
- Направим её тягу к справедливости – в приёмную комиссию, - без улыбки подытожил строгий Юрий Бондарев.
История вторая. ДОЧЬ ФРОНТОВИКА
Я с детства была заточена на соблюдение справедливости. Я разнимала мальчишек, если они дрались. Сказалось воспитание мамы-учительницы или братьев, или отца-фронтовика. Так или иначе я, когда подросла, размахивала этим знаменем – справедливости - там, где надо и где не надо. И столько тумаков мне досталось из-за этого. Многое должно было случиться, и толщу времени надо было преодолеть прежде, чем я поняла, что многим людям свойственно чувство справедливости. А тем более писателям. А считать себя самой-самой справедливой – это такой вид гордости и увы, гордыни… Особенно если эта справедливость без любви и добра…
Так вот, пребывая в иллюзии самой справедливой, честной и умной, я время от времени ссорилась с начальством, опытными консультантами.
В результате наших перепалок с одним сотрудником я чуть было не ушла с работы.
И опять на помощь пришёл строгий и легендарный Юрий Бондарев!
А дело было так. На заседании жилищной комиссии, где рассматривалась очередность на получение жилья (и такое было раньше!) мой оппонент ., кстати вполне заслуженный консультант, к тому же фронтовик , выступил против меня. И он имел на это право, так как официально состоял в этой самой комиссии.
Дословно мне не передали его возражений, но суть я поняла. Член жилищной комиссии предположил, что справки у меня все поддельные …
Документы мои отложили, вопрос об очереди завис. И я бы могла так никогда и не узнать, почему. Но мой ангел-хранитель не дремал и с помощью другого члена комиссии, главного бухгалтера Анны Сергеевны (Царствие Небесное, рабе Божьей Анне и вечная ей память!) раскрыл подробности этого заседания.
Я не знала, как поступить. Возмущению моему и обиде не было предела. Но всех фронтовиков, а значит и недруга, опекал Юрий Васильевич. А я начала работать в приёмной комиссии под его непосредственным руководством и вроде бы тоже могла рассчитывать на поддержку, хотя бы минимальную…
Жаловаться я не привыкла. Но и сдаваться тоже. Поэтому сделала последнюю попытку поговорить со своим оппонентом
К сожалению, разговора не получилось, но я хотя бы выяснила, что П. против моей, «карьеры» слишком резко пошедшей, как ему показалось, в гору.
А «сарафанное» радио прояснило, что о моей должности думал его племянник…
В общем, я написала свою первую и последнюю, надеюсь, жалобу в жизни. На имя Бондарева.
Там было 1 строчка. Воспроизвожу по памяти: «Прошу дать оценку клеветническим измышлениям …»
Мне потом Людмила Трофимовна Плужникова, многолетний секретарь нашего руководства по секрету рассказала итоги беседы П. с Бондаревым. О том, что он так кричал на этого консультанта. в запале, что-то о справедливости и честности и о том, что защищать детей фронтовиков –святая и наипервейшая обязанность пришедших живыми с войны!
А мне Юрий Васильевич Бондарев просил передать, чтобы я спокойно работала, но бумаг таких больше не писала. На собраниях надо выступать, на секретариатах…
Увидев меня в приёмной через какое-то время, мимоходом и совсем не сердито обронил:
- Смело в атаку, с открытым забралом, ведь в детях фронтовиков – ген победителей, ген Победы …
Я всегда эти слова вспоминаю, когда не хочется возражать начальству, но надо…
История третья. ПЕСТУЙ ВЕЛИКОДУШИЕ!
…Однажды мой сын Владимир, будучи подростком, услышал, как я объясняю отклоненному литератору, почему его не приняли в Союз.
- Мама, - эмоционально возразил он мне. – Ему и так тяжело, неужели ты не можешь найти слова поделикатнее?!. Ведь вроде и добрая ты, и строгость тут не к месту…
Меня тогда удивила логика 12-летнего подростка.
Но когда мне о великодушии сказал сам Бондарев…
А дело было так. Литератору С. не хватило голоса при тайном голосовании на заседании приёмной комиссии. Я понадеялась на свою тогда ещё феноменальную память, я помнила, что рецензенты хвалили вступающего и проанонсировала результат голосования, поздравила литератора С. со вступлением.
Позже, дома, я обнаружила свою ошибку и позвонила заместителю председателя приёмной комиссии Михаилу Годенко, рецензентам…
Тем временем литератор С, которого я ошибочно поздравила, уже вовсю праздновал в своём городе творческую победу…
Представляете мой ужас?!
И вот я в первый раз понесла свою повинную голову Юрию Бондареву. Ведь протокол уже был подписан. Как я скажу литератору, что ошиблась?! Вариантов не было: в любом случае я признаю свою ошибку. А вот как её исправлять? Самый простой путь – позвонить литератору и извиниться, так требовали правила, закон. Но есть и человеческая составляющая…
Как на казнь я вошла в кабинет к строгому Бондареву. Но он спокойно выслушал меня и …похвалил за то, что не наломала дров, а пришла за советом.
- Твои предложения?
- Либо литератор дожидается секретариата, который окончательно решит его судьбу либо рабочий секретариат исправляет мою оплошность. Либо…
- Либо ты казнишь абитуриента?!
Юрий Васильевич Бондарев моментально принимает решение: созывает рабочий секретариат, вызывает на него рецензентов – Семёна Шуртакова и Михаила Лобанова. Рецензенты, кстати, были за вступающего хотя и с некоторыми оговорками. И свой голос, голос председателя приёмной комиссии, отдаёт за литератора С…
Секретариат принимает решение внести поправку в протокол с учётом этого голоса Бондарева.
Я настолько переживала, что даже хотела, чтобы меня наказали, выговор хотя бы объявили. Но на секретариате меня похвалили, мол, справедливость и человечность возобладали.
И как напутствие на том же секретариате:
- Всегда (запомни – всегда!), будь на стороне вступающего.
- Пестуй великодушие! - спокойно, без эмоций и упрёков напутствовал наш классик меня, начинающего литературного чиновника. Творческие люди очень ранимы, все люди ранимы.
А без ошибок, к сожалению, не прожить…
* * *
После этого случая я НИКОГДА по телефону не сообщала о результатах голосования, не имея под рукой и перед глазами протокола.
История четвёртая. ПОДАРИ МНЕ КНИГУ!
До 1991 года, до распада СССР и, соответственно, Союза писателей СССР, наш Союз был бюджетной организацией, творческой «единицей». Мы были под крылом государства и каждый год проводили выездные приёмные секретариаты поочередно в разных городах. Я побывала вместе с приёмной комиссией и секретариатом в Республике Коми, Удмуртии, Пензе, Ленинграде, Кабардино-Балкарии, Волгограде. Всюду нам дарили книги. И мне в том числе. И писатели дарили свои книги местным литераторам и библиотекам.
Мне поручили собрать для читателей Волгограда библиотечку и я вместе с работником управления культуры обошла нашу команду, получила автографы и Бондарев торжественно вручил авторские книги на торжественном заседании, посвящённом годовщине Сталинградской битвы…Аплодисменты не прекращались долго. И было море цветов. Чествование наших фронтовиков было всенародным.
И вот в очереди на регистрацию на самолёт «официальное лицо» из Управления культуры вдруг подарило и мне огромный букет роз и попросило:
- Подари мне книгу на память!
Я растерянно оглянулась на Бондарева, который стоял позади меня вместе с женой Валентиной Никитичной и с улыбкой слушал наш диалог, не вмешиваясь. Виктор Астафьев решил меня выручить и протянул свою книгу. Но я вышла из ступора и пообещала написать книгу, издать её и в следующий приезд непременно привезти. У меня были публикации в детских журналах, но книжечка никак не собиралась…
- И про папу-фронтовика напиши! – настойчиво изрёк Бондарев. – И нам с Астафьевым не забудь книгу подарить...
Правда, в Волгоград я так больше и не попала, но книгу написала. И не одну. Жаль только, не подарила её ни тому внимательному чиновнику, ни нашим замечательным писателям…
***
На Троекуровском кладбище на сороковины со дня смерти Юрия Бондарева, будучи в составе официальной группы писателей во главе с председателем правления Ивановым Николаем Фёдоровичем, я улучила минутку и постояла у могилы своего первого «приёмного» начальника, поклонилась ему благодарно за всё доброе и попросила прощение за промахи – «вольные и невольные».

Награды, премии и звания Юрия Бондарева
Герой Социалистического Труда (14 марта 1984 года)
два ордена Ленина (22 июня 1971 года; 14 марта 1984 года)
Орден Октябрьской Революции (7 августа 1981 года)
Орден Отечественной войны I степени (11 марта 1985 года)
Орден Трудового Красного Знамени (18 марта 1974 года)
Орден Дружбы народов (14 марта 1994 года) — за большой личный вклад в развитие отечественной культуры и современной литературы; отказался принять, о чём направил телеграмму Б. Н. Ельцину
Орден «Знак Почёта» (28 октября 1967 года)
Орден «За личное мужество» (10 марта 2009 года, Приднестровская Молдавская Республика) – за личный вклад в развитие и укрепление дружбы и сотрудничества между Российской Федерацией и Приднестровской Молдавской Республикой, выдающиеся заслуги в создании высокохудожественных произведений о Великой Отечественной войне 1941—1945 гг., возрождение и пропаганду истинных культурных ценностей
Орден Почёта (14 октября 2003 года, Приднестровская Молдавская Республика) – за заслуги в создании и становлении писательской организации Приднестровской Молдавской Республики, пропаганду литературных произведений приднестровских авторов в Российской Федерации, организацию Дней литературы Приднестровья в городе Москва
две медали «За отвагу» (14 октября 1943 года, 21 июня 1944 года)
Медаль «За оборону Сталинграда»
Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»
другие медали
Ленинская премия (1972) — за сценарий киноэпопеи «Освобождение»
Государственная премия РСФСР имени братьев Васильевых (1975) — за сценарий к фильму «Горячий снег» (1972)
Государственная премия СССР (1977) — за роман «Берег»
Государственная премия СССР (1983) — за роман «Выбор»
Государственная премия Российской Федерации имени Маршала Советского Союза Г. К. Жукова в области литературы и искусства (23 апреля 2014 года) — за серию книг, раскрывающих величие народного подвига в Великой Отечественной войне 1941—1945 годов, героизм и мужество защитников Отечества
Золотая медаль имени А. А. Фадеева
Золотая медаль имени А. П. Довженко (1973) — за сценарий фильма «Горячий снег» (1972)
приз ВКФ (1984) — за сценарий фильма «Берег» (1983)
премия имени Льва Толстого (1993)
Международная премия имени М. А. Шолохова в области литературы и искусства (1994)
Всероссийская литературная премия «Сталинград»
медаль ЦК КПРФ «90 лет Великой Октябрьской Социалистической Революции»
Почётный гражданин города-героя Волгограда (2004)
премия имени А. Невского «России верные сыны»
Большая литературная премия России (2012)
премия «Древо жизни» (2012)
премия «Ясная поляна» (2013)
Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия (2015)
Таврическая литературная премия (2016)

 

Юлия Друнина – милосердная сестра немилосердной войны


Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
И. Северянин
…И вечность протекла земная.
В.Казанцев
Пусть никто не говорит: «много я грешил, нет мне прощения…»
Кто говорит так, забывает о Том, Кто пришёл на землю ради страждущих и сказал: «бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся».
(Лк 15:10)
«Встали из пропасти страхи –
Тяжкие наши долги…» –
Так один из современных поэтов сказал о страхе не отдать ещё при жизни всем – живым и мёртвым – кому что задолжал.
В серии наших с поэтом Николаем Коновским эссе – воспоминаний и размышлений - речь шла, в основном, о дорогих мне писателях, оставивших свой благодатный след в моей душе; людей, к сожалению, уже ушедших от нас, но с которыми мне выпало счастье бок о бок работать в Приёмной комиссии Союза писателей России много лет.
Георгий Ладонщиков, Николай Старшинов, Михаил Лобанов, Владимир Корнилов, Виктор Кочетков, Михаил Годенко, Дмитрий Жуков, сам Председатель Приёмной комиссии Юрий Бондарев…
Более молодые Юрий Кузнецов, Игорь Ляпин, Станислав Золотцев, Николай Коняев…
Вот уж воистину, «нет ни страны, ни тех, кто жил в стране».
Правда, остались их книги, но последнее время показало, сколь враждебно и бескомпромиссно мировое зло ко всему коренному, подлинному, настоящему, как стремится стереть его из человеческих душ и памяти…
Юлия Друнина (1924 – 1991) не была членом Приёмной комиссии, но её человеческую заботу обо мне и участие в моей литературной жизни трудно переоценить.
Помню, когда в коридорах Правления или в залах заседания появлялась она, у мужчин внезапно исчезала вальяжность и расхлябанность, все невольно, словно повинуясь какой-то команде, подбирались, как солдаты на плацу…
Юлия Владимировна Друнина, дорогая Юля (могу, наверное, любя, так сказать – я ведь уже стала старше тебя по возрасту!), как же это всё случилось? – наверное, болевой порог оказался невыносимым; Бог нам всем судья…
Не зря ведь подмечено, что сильная, внезапно налетевшая буря ломает не мелкий кустарник, а многолетние высоченные деревья, вырывая их иногда с корнем.
Таким высоким человеческим и поэтическим деревом и была наша Юлия.
А буря, погубившая страну и беззаветно любящую её Юлию Друнину, была нечеловечески рукотворной…
СУДНЫЙ ЧАС
Покрывается сердце инеем —
Очень холодно в судный час…
А у вас глаза как у инока —
Я таких не встречала глаз.
Ухожу, нету сил.
Лишь издали
(Все ж крещеная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы, —
За избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!
…Из десятилетнего нашего знакомства с Юлией Друниной я вынесла образ светлого и надёжного старшего товарища. Мы встречались нечасто. И всегда с какими-то приключениями. И двумя своими историями хочу поделиться с читателями.
История первая. КАК МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ
Вспоминая Юлию Друнину, на память приходит удивительное наше знакомство. Союз писателей России тогда готовился к переезду с Набережной Мориса Тореза на Комсомольский проспект. А сама я только-только устроилась на скромную должность в отдел творческих кадров и не собиралась на этой работе долго задерживаться. Я хотела вернуться в журналистику и активно сотрудничала со многими журналами, а в журнале «Смена» надеялась стать штатным сотрудником. В тот вечер я зашла в продовольственный магазин в Доме на набережной вместе с машинисткой Василисой Першаковой, с которой потом меня связывала многолетняя дружба. Мы с ней в тот вечер стали участниками маленькой городской драмы. Пожилой мужчина с клюшкой, споткнувшись о бордюр, «рыбкой» пролетел мимо очереди. Все сумки рассыпались: пролилась сметана, раскатились яблоки. Почему-то очень запомнились селёдки, выпавшие из пакета и сам этот бедолага, беспомощно щурившийся без разбившихся очков. Из очереди резко выступила красивая русоволосая женщина в кремовом плаще и, не обращая внимания на глупые комментарии зевак, стала помогать упавшему собирать провиант. Мы подошли к ней и предложили свою помощь и тоже посильно поучаствовали в собирании рассыпавшихся яблок. А потом, усадив старичка на какой-то приступок, немного поговорили. Но сначала наша знакомая прикрикнула на гогочущий люд.
Стало тихо и очередь моментально пристыженно замолчала.
- Девчонки, вы здесь живёте? – чуть склонив голову, позже спросила незнакомка.
- Работаем вон там, - кратко, без эмоций ответствовала Василиса и показала неопределённо рукой в сторону правления. Её муж тогда служил в Генштабе и она сохраняла сдержанность, особенно с малознакомыми.
- А вы? – спросили мы без всякого интереса, так как очередь за бананами из-за упавшего прохожего мы пропустили и спешили разбежаться по домам.
- В каком-то смысле тоже там.
Мы улыбнулись друг другу как заговорщики. Ведь дедок нас так расхваливал, просто на весь магазин скороговорил о нашей красоте и доброте - на нас все стали оборачиваться и надо было ретироваться…
- Увидимся! Земля круглая…- улыбнулась она.
Мы обнялись на прощание и разошлись в разные стороны в полной уверенности, что больше не увидимся никогда, как обычно и бывает в жизни…
Долго ли коротко, история и незнакомка стали забываться. Прошло некоторое время, а я всё ещё оставалась в правлении. К тому же начала писать детские рассказы. И вроде бы интерес появился ещё здесь поработать, хотя смущала крохотная зарплата, да и работа для молодого (и потому амбициозного) человека мне казалась очень уж рутинной. И вот иду я как-то по коридору нашего правленческого особняка и вижу знакомую даму (помогавшую попавшему в переплёт прохожему) в окружении наших руководителей, перед которыми я испытывала в то время просто священный трепет, Сергея Михалкова и Юрия Бондарева, с большущим букетом красных роз.
- И ты здесь?! – изумилась милая незнакомка, видимо припомнив меня и историю с рассыпанными яблоками.
- Юлия Друнина, - с улыбкой протянула мне руку. – Хотя мы вроде давно уже знакомы.
- Света, самая мелкая в правлении литературная сошка, - самокритично нашлась я.
Михалков с Бондаревым, на несколько минут отрешившись от высоких литературных и государственных забот, с интересом слушали наш диалог.
Я знала стихи Юлии Друниной, но не знала её в лицо! А ведь стихи её в то время были на слуху у всей читающей страны.
Сергей Владимирович Михалков, подначивая меня, спросил:
- Допустим, в лицо поэта Друнину ты не знаешь, но какие-то её строчки наверняка помнишь?!
И я отчётливо и старательно, несколько смутившись, продекламировала несколько строчек – это была её любовная лирика, которой я зачитывалась:
Ты – рядом, и все прекрасно:
И дождь, и холодный ветер.
Спасибо тебе, мой ясный,
За то, что ты есть на свете.
Спасибо за эти губы,
Спасибо за руки эти.
Спасибо тебе, мой любый,
За то, что ты есть на свете…
Михалков с Бондаревым понимающе переглянулись…
Надо ли продолжать, что и цветами Юлия поделилась, и на свой праздник в застолье в кабинет Михалкова пригласила…
Этот, его величество Случай, многое изменил в моих дальнейших рабочих и творческих планах.
История вторая. «РУКОПАШКА» ОТ ЮЛИИ ДРУНИНОЙ
Меня, как и других молодых сотрудников, привлекали на заседания приёмных секретариатов для помощи в сборе и подсчёте бюллетеней для тайного голосования. Вот на этих секретариатах, в перерывах и после, я частенько и имела возможность посоветоваться с Юлией Владимировной. Она к тому времени уже узнала, что я пишу детские рассказы и даже говорила обо мне с известным детским поэтом Георгием Ладонщиковым, с интересом смотрела мои публикации о танцах, но больше хвалила детские рассказы.
- Я насмотрелась на зло и боль. Пиши о добром…
Я делилась с ней домашними проблемами, ведь у меня в то время очень болел сынишка. И по её совету записала его в платную детскую поликлинику на Фрунзенской на консультацию к профессору.
К сожалению, из-за юношеского максимализма, я ухитрилась вступить в конфронтацию с одним из властных функционеров и еле-еле терпела его придирки…
Юлия Владимировна даже решили меня устроить на другую работу - младшим редактором в издательство «Советский писатель» и я успела съездить туда на собеседование.
Но опять всё решил его величество – Случай, который, как всем известно, случайным не бывает.
На очередном секретариате мой «обидчик» как бы нечаянно толкнул меня, и я уронила несколько папок с бумагами. Юлия только глазами спросила:
- Это он?
Мы сидели на секретариате рядом, и я только боковым зрением успела заметила, как этот супостат рухнул в проходе и безуспешно пытается подняться из положения «на карачках».
Повисла напряжённая тишина.
- Наверняка виновницей своего падения он посчитает меня, - с опаской подумала я.
Но всё-таки я сумела сохранить хладнокровие, поскольку со мной рядом была Друнина.
- Ну что ты на меня уставилась? На фронте предусмотрительные командиры и нас, санитарок и медсестёр, учили азам рукопашного боя…- сказала она мне на ухо, окончательно меня успокоив.
Юрий Бондарев из президиума наблюдал за «спецоперацией», но не вмешивался. Только обронил:
- Мне третьим встать к вам или сами справитесь?
… Когда через несколько месяцев решался вопрос о том, кого назначить литературным консультантом в приёмную комиссию, Юрий Васильевич отдал свой голос за меня, ведь он был председателем приёмной комиссии и его голос был решающим…
Светлая благодарная память тебе, Юлия Друнина!
Я всегда стараюсь поминать тебя в молитвах!
О Юлии Друниной, как о поэте, прошу сказать поэта НИКОЛАЯ КОНОВСКОГО.

«Вставай на смертный бой
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой», –
слова этой великой песни, написанной Лебедевым-Кумачом спустя три дня после начала войны, вечевым набатом звучали над Россией.
На битву с «проклятою ордой» звали и стихи даже, казалось бы, такого камерного поэта, как Анна Ахматова:
«Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки!»
Такого высокого духовного и патриотического накала была военная атмосфера!
Могла ли оставаться в стороне от главных творящихся событий романтическая девушка, поклонница Блока - Юля Друнина?!
Проследим её фронтовой путь, из этой суровой реальности и вырастет позже её поэзия; поводом для написания ею стиха станет какой-нибудь – чаще военный – случай или реальная жизненная ситуация.
Прибавив себе год, шестнадцатилетняя Юлия ушла работать санитаркой в госпиталь, затем окончила курсы медсестёр или «милосердных сестёр», что было созвучно и по глубинному смыслу - так их называли во все военные времена на Руси.
Что было дальше? – фронт, пехота, кровь, бинты; осколок, застрявший в шее, в миллиметре от сонной артерии.
«Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год.
Я пришла из школы в блиндажи сырые,
От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,
Потому что имя ближе, чем «Россия»,
Не могла сыскать».
Здесь самое место прерваться и обратить свой взор на Великое Древо Фронтовой Поэзии - «однополчан» Юлии Друниной по военной поэзии, в славном ряду которых не затерялась и она:
Политрук пулемётной роты НИКОЛАЙ МАЙОРОВ 8 февраля 1942 года убит в бою на Смоленщине:
«…Мы были высоки, русоволосы,
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы».
СЕМЁН ГУДЗЕНКО в 1942 году получил тяжёлое ранение. Имеет ордена Отечественной войны 2 степени, орден Красной Звезды, «За оборону Москвы»:
ПЕРЕД АТАКОЙ
«… И нас ведёт через траншеи
Окоченевшая вражда,
Штыком дырявящая шеи.
Был бой короткий,
А потом
Глушили водку ледяную,
И выковыривал ножом
Из-под ногтей
Я кровь чужую».
СЕРГЕЙ ОРЛОВ, в 1944 году горел в танке заживо, но сумел спастись; автор знаменитых строк:
«Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой
Без званий и наград.
………………………………….
Давным-давно закончен бой.
Руками всех друзей
Положен парень в шар земной,
Как будто в мавзолей».
СЕРГЕЙ НАРОВЧАТОВ, тоже фронтовик и участник Великой Отечественной войны:
«Я проходил, скрепя зубами, мимо
Сожжённых сёл, казнённых городов
По горестной, по русской, по родимой
Земле, завещанной от дедов и отцов.
Крови своей, своим святыням верный,
Слова старинные я повторял скорбя:
Россия, мати! Свети мой безмерный,
Какою местью мстить мне за тебя?»
МУСА ДЖАЛИЛЬ, возглавлял Союз писателей Татарии.
Был тяжело ранен и взят в плен в 1942 году, когда воевал на Волховском фронте.
За ведение в концлагере подпольной работы был отправлен в тюрьму Маобит, там написал цикл стихотворений, знаменитую «Маобитскую тетрадь». В 1944 году все узники тюрьмы, в том числе и Муса Джалиль, были казнены.
Поэту посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза:
«Душа порой бывает очень твёрдой.
Пусть ветер смерти яростный жесток,
Цветок души не шевельнётся, гордый,
Не дрогнет даже слабый лепесток.»
Душа поэта, как мы могли убедиться, оказалась очень твёрдой, а воля несгибаемой:
«Беситесь, убивайте - страха нету.
Пусть ты в неволе, но вольна душа.
Лишь клок бумаги чистой бы поэту,
Огрызок бы ему карандаша.»
ЮРИЙ БЕЛАШ, как писал в предисловии к его сборнику «Окопные стихи» (М, «Советский писатель», 1990) Вячеслав Кондратьев, - автор всего двух сборников «Оглохшая пехота» и «Окопная земля», где любители поэзии и ветераны увидели такую войну, какой она была в действительности, - жестокую, кровавую, тяжкую до невозможности.
ОН
«Он на спине лежал, раскинув руки,
В примятой ржи, у самого села, -
И струйка крови, чёрная, как уголь,
Сквозь губы неподвижные текла.
И солнце, словно рана пулевая,
Облила свежей кровью облака…
Как первую любовь,
Не забываю
И первого
Убитого
Врага.»
НИКОЛАЙ СТАРШИНОВ, замечательный русский поэт, всю войну (до увольнения по ранению) провоевавший пулемётчиком в пехоте, имеющий боевые награды:
«Ракет зелёные огни
По бледным лицам полоснули.
Пониже голову пригни
И как шальной не лезь под пули.
Приказ: «Вперёд!»
Команда: «Встать!»
Опять товарища бужу я.
А кто-то звал родную мать,
А кто-то вспоминал - чужую.
Когда, нарушив забытьё,
Орудия заголосили,
Никто не крикнул: «За Россию!..»
А шли и гибли
За неё.»
Однажды, попав в окружение, Друнина с группой пехотинцев тринадцать суток пробиралась по тылам противника к своим.
Не там ли или позже произошёл случай, описанный ею в стихотворении:
«Когда, забыв присягу, повернули
В бою два автоматчика назад,
Догнали их две маленькие пули —
Всегда стрелял без промаха комбат.
Упали парни, ткнувшись в землю грудью,
А он, шатаясь, побежал вперёд.
За этих двух его лишь тот осудит,
Кто никогда не шёл на пулемёт.
Потом в землянке полкового штаба,
Бумаги молча взяв у старшины,
Писал комбат двум бедным русским бабам,
Что… смертью храбрых пали их сыны.
И сотни раз письмо читала людям
В глухой деревне плачущая мать.
За эту ложь комбата кто осудит?
Никто его не смеет осуждать!»
Такова жестокая правда войны, от которой молодая девочка-санитарка, будущий известный поэт, не отводит глаза.
В 1943 году, в госпитале после едва ли не ставшей трагической истории с осколком, застрявшем в шее в миллиметре от сонной артерии, Друнина написала своё первое военное стихотворение, ставшее классическим, вошедшим во все антологии военной поэзии, опять же, о жестокой правде войны и человеке на войне:
«Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.»
После излечения в госпитале Юлия Друнина была комиссована, пыталась в Москве поступить в Литинститут, но безуспешно, вернулась вновь в действующую армию, на 3 Прибалтийский фронт, воевала в Псковской области, в Прибалтике.
21 ноября Юлия Друнина была признана негодной к военной службе.
Войну Друнина закончила в звании старшины медицинской службы.
Награждена орденом Красной звезды и медалью «За отвагу».
Всё-таки она поступила в Литературный институт, где встретила своего будущего мужа поэта-фронтовика Николая Старшинова.
В 1947 году Юлию Друнину приняли в Союз писателей СССР.
Пережитое на войне, фронтовые неложные ценности и мировоззрение стали в мирное время фундаментом не только её жизни, но и творчества:
«До сих пор не совсем понимаю,
Как же я, и худа, и мала,
Сквозь пожары к победному Маю
В кирзачах стопудовых дошла.
И откуда взялось столько силы
Даже в самых слабейших из нас?..
Что гадать! — Был и есть у России
Вечной прочности вечный запас.
Конечно, среди славных имён военной поэзии и Юлия Друнина занимает своё неоспоримое и достойное место. Но было бы неверно сводить всё её творчество только лишь к военным стихам. Отгремела суровая военная зима, мир вернулся к привычной жизни, в Юлии Друниной пробилось и расцвело извечное женское начало – любить и быть любимой.
Об этом великом, а порой и мучительном чувстве - подборка её целомудренной пронзительной лирики…
ТЫ – РЯДОМ
Ты — рядом, и все прекрасно:
И дождь, и холодный ветер.
Спасибо тебе, мой ясный,
За то, что ты есть на свете.
Спасибо за эти губы,
Спасибо за руки эти.
Спасибо тебе, мой любый,
За то, что ты есть на свете.
Ты — рядом, а ведь могли бы
Друг друга совсем не встретить.
Единственный мой, спасибо
За то, что ты есть на свете!
Я НЕ ПРИВЫКЛА
Я не привыкла,
Чтоб меня жалели,
Я тем гордилась, что среди огня
Мужчины в окровавленных шинелях
На помощь звали девушку —
Меня…
Но в этот вечер,
Мирный, зимний, белый,
Припоминать былое не хочу,
И женщиной —
Растерянной, несмелой —
Я припадаю к твоему плечу.
Я НЕ ЛЮБЛЮ
Я не люблю
Распутывать узлы.
Я их рублю —
Ведь боль
Мгновенье длится.
Терпения покорные волы —
Не создана
Быть вашею возницей.
Нет, если надо —
Все перетерплю.
Но если впереди
Итог единый,
Одним ударом
Цепь перерублю
И в ночь уйду,
Держать стараясь спину.
Без лишних слов,
Не опуская глаз…
Но сколько раз сутулюсь,
Сколько раз!
Я НЕ ЗНАЛА ИЗМЕНЫ В ЛЮБВИ
Я не знала измены в любви,
Я ее ощущала начало —
Легкий крен, ненадежность причала
И себе говорила: «Порви!»
Потому, вероятно, не знала
Никогда я измены в любви.
Я и в дружбе могла различить
Первый легкий снежок охлажденья.
Обрывала с улыбкою нить
И шутила еще: «До видзення!»
Только гордость —
Мой якорь спасенья…
Я ЛБЮБЛЮ ТЕБЯ ЗЛОГО, В АЗАРТЕ РАБОТЫ…
Я люблю тебя злого, в азарте работы,
В дни, когда ты от грешного мира далек,
В дни, когда в наступленье бросаешь ты роты,
Батальоны, полки и дивизии строк.
Я люблю тебя доброго, в праздничный вечер,
Заводилой, душою стола, тамадой.
Так ты весел и щедр, так по-детски беспечен,
Будто впрямь никогда не братался с бедой.
Я люблю тебя вписанным в контур трибуны,
Словно в мостик попавшего в шторм корабля, —
Поседевшим, уверенным, яростным, юным —
Боевым капитаном эскадры «Земля».
Ты — землянин. Все сказано этим.
Не чудом — кровью, нервами мы побеждаем в борьбе.
Ты — земной человек. И, конечно, не чужды
Никакие земные печали тебе.
И тебя не минуют плохие минуты —
Ты бываешь растерян, подавлен и тих.
Я люблю тебя всякого, но почему-то
Тот, последний, мне чем-то дороже других…
ТЫ РАЗЛЮБИШЬ МЕНЯ
Ты разлюбишь меня…
Если все-таки станется это,
Повториться не сможет
Наше первое смуглое лето —
Все в росе по колено,
Все в укусах крапивы…
Наше первое лето —
Как мы были глупы и счастливы!
Ты разлюбишь меня…
Значит, яростной крымской весною,
Партизанской весной
Не вернешься ты в юность со мною.
Будет рядом другая —
Вероятно, моложе, яснее,
Только в юность свою
Возвратиться не сможешь ты с нею.
Я забуду тебя.
Я не стану тебе даже сниться.
Лишь в окошко твое
Вдруг слепая ударится птица.
Ты проснешься, а после
Не сумеешь уснуть до рассвета…
Ты разлюбишь меня?
Не надейся, мой милый, на это!
ТЕПЕРЬ НЕ УМИРАЮТ ОТ ЛЮБВИ
Теперь не умирают от любви —
насмешливая трезвая эпоха.
Лишь падает гемоглобин в крови,
лишь без причины человеку плохо.
Теперь не умирают от любви —
лишь сердце что-то барахлит ночами.
Но «неотложку», мама, не зови,
врачи пожмут беспомощно плечами:
«Теперь не умирают от любви…»
ПАХНЕТ ЛЕТО
Пахнет лето
Земляникой спелой —
Снова реки
Повернули вспять…
Снова сердце
К сердцу прикипело —
Только с кровью
Можно оторвать.
Пахнет лето
Земляникой спелой,
Скоро осень
Загрустит опять.
Может, это времечко
Приспело —
Уходить,
От сердца отрывать?..
НЕ БЫВАЕТ ЛЮБВИ НЕСЧАСТЛИВОЙ
Не бывает любви несчастливой.
Не бывает… Не бойтесь попасть
В эпицентр сверхмощного взрыва,
Что зовут «безнадежная страсть».
Если в душу врывается пламя,
Очищаются души в огне.
И за это сухими губами
«Благодарствуй!» шепните Весне.
НЕ ВСТРЕЧАЙТЕСЬ С ПЕРВОЮ ЛЮБОВЬЮ
Не встречайтесь с первою любовью,
Пусть она останется такой -
Острым счастьем, или острой болью,
Или песней, смолкшей за рекой.
Не тянитесь к прошлому, не стоит -
Все иным покажется сейчас...
Пусть хотя бы самое святое
Неизменным остается в нас.
Когда "моя" часть эссе была закончена, мне вспомнился застывший в памяти эпизод, случившийся во время работы и показавшийся в какой-то степени мистическим, послуживший основой для написания следующего стихотворения:
Птичка Юлия
…Коротко если, по сути:
В мире, безлюдном, как глушь,
Есть притяжение судеб
И притяжение душ…
Длилось грозовое лето,
Шквалистый ветер кромсал
Кроны, а я о поэте,
Ныне покойном, писал…
И на краю беспредела,
Явлена, будто из сна,
Малая птаха сидела,
Не покидая окна.
---------------------------------------------
НАГРАДЫ И ПРЕМИИ ЮЛИИ ДРУНИНОЙ
Государственная премия РСФСР имени М. Горького (1975) — за книгу стихов «Не бывает любви несчастливой» (1973)
Орден Отечественной войны 1-й степени (11 марта 1985)
Два ордена Трудового Красного Знамени (8 мая 1974, 8 мая 1984)
Орден Красной Звезды (15 октября 1944)
Орден «Знак Почёта» (28 октября 1967)
Медаль «За отвагу» (23 января 1944)
Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»
Серебряная медаль имени А. А. Фадеева (1973)
другие медали
В честь ЮЛИИ ДРУНИНОЙ названа малая планета с порядковым номером 3804, открытая крымскими астрономами Николаем и Людмилой Черных 8 октября 1969 года.


Николай КОНОВСКОЙ, Светлана ВЬЮГИНА


ВЛАДИМИР КОРНИЛОВ – МАРЕСЬЕВ СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ…

 
             Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели.
             Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом чисты…
                Семён Гудзенко, поэт, фронтовик.
 
…Пока ещё есть время, продолжаю отдавать долги.
И снова, как в замедленной съёмке, в памяти всплывают дорогие мне лица навсегда ушедших людей (хотя почему навсегда? – у Бога нет мёртвых, у Бога все живы … и всё же где-то глубоко в сердце глухо отдаётся и саднит боль разлуки), людей, которые по Жуковскому, «…наш свет своим сопутствием для нас животворили»
…Георгий Афанасьевич Ладонщиков, Николай Константинович Старшинов, Михаил Петрович Лобанов, Владимир Григорьевич Корнилов, Николай Иванович Родичев – отцы не только по возрасту, но и по духовному и человеческому влиянию и ненавязчивому наставничеству, память о которых мне, занятой сейчас погружением в прошлое, нужна, может быть, больше, чем им самим.
…И ещё один бесконечно мне дорогой и так трагически окончивший свой земной путь человек – Юлия Владимировна Друнина. И ей тоже непременно надо будет выразить мою запоздавшую благодарность.
Но сейчас мне хочется вспомнить хорошо знакомого по совместной работе в Приёмной комиссии Союза писателей России Владимира Григорьевича Корнилова, благороднейшего человека и талантливейшего прозаика, отмеченного особой судьбой, с которым мы не один год близко и по-человечески дружили.
Но прежде, чем поделиться какими-то врезавшимися в память эпизодами нашего давнего дружеского общения с Владимиром Григорьевичем Корниловым, – о его творчестве и линии судьбы я попрошу хотя бы кратко сказать поэта НИКОЛАЯ КОНОВСКОГО (ниже – его текст):

*** 
Я бы к строкам Семёна Гудзенко, приведённым как эпиграф Светланой Вьюгиной, добавил бы ещё одну из его же стихотворения «Моё поколение», не менее важную:
«Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты».
Говоря о Владимире Корнилове, мне вольно или невольно придётся говорить и ссылаться на других писателей и поэтов, представителей его поколения, ибо во многом они – ветви одной кроны-судьбы, безжалостно иссечённой войной.
Владимир Григорьевич Корнилов родился 22 марта 1923 года в Ленинграде.
Первые шаги его взрослой жизни совпали с началом Великой Отечественной войны.
И, подобно лётчику-истребителю из известной песни, Владимир Корнилов
«…за пазухой не жил,
Не пил с Господом чая.
И ни в тыл не просился,
Ни судьбе под подол».

Запомним это определяющее слово «судьба», понимаемое многими как «Суд Божий».
Совсем ещё юный Владимир Корнилов ни в тыл не просился, ни судьбе под подол; напротив, добился, несмотря на свою сильную близорукость, направления в действующую армию.
По окончании Киевского военно-медицинского училища, эвакуированного потом в Свердловск, получил направление на фронт.
Даже имея возможность выбора, Владимир Корнилов попросился в обычную пехотную часть.
Тут надо сказать, что из пехоты, сей «царицы полей», в большую серьёзную литературу пришёл не только Владимир Корнилов, но и ставшие потом знаменитыми Николай Старшинов:

Под небом смоленских лесов и болот
Прошёл мой родной, пулемётный мой взвод…
Ещё и сегодня у старых солдат
Разбитые ноги от маршей гудят.
Или его другое, из боевой уже обстановки:

Ракет зеленые огни
По бледным лицам полоснули.
Пониже голову пригни
И как шальной не лезь под пули, –

Совет, спасший, может, даже жизнь сослуживцу: не зря же на фронте говорили, что пехотинец живёт три атаки.
 Пехотинцы – и Давид Самойлов, окончивший военно-пехотное училище, – будучи рядовым пулемётчиком на Волховском фронте, получивший тяжёлое ранение; и Юрий Белаш, миномётчик, окончивший войну лейтенантом и дошедший фронтовыми дорогами от медали «За оборону Москвы» до медали «За взятие Берлина» и уже упоминаемый нами Семён Гудзенко:

Я был пехотой в поле чистом,
В грязи окопной и огне…

Наконец, в пехоте всю войну «от звонка до звонка» оттрубил Василий Арсеньевич Вьюгин, отец моего соавтора, детской писательницы Светланы Вьюгиной…
Но продолжим и дальше – шаг за шагом – следовать по линии судьбы Владимира Корнилова.
С сентября 1942 года – он на Западном фронте в отдельном стрелковом батальоне 142 стрелковой бригады – военфельдшером, а затем с июля 1943 года – командиром санитарного взвода 633 стрелкового полка 157 дивизии.
Владимир Корнилов с боями прошёл Подмосковье, Ржевское направление, Смоленщину, Белоруссию, был трижды ранен…
Но! – дальше стих Юрия Белаша:
 
Противотанковая граната
Стоял – ссутулившись горбато.
Молчал – к груди прижав гранату…

 
И навсегда избавился от плена:
исчез в дыму по самые колена.
И в сторону упали две ноги –
как два полена.

Натурализм? – нет, это жестокая правда и горечь войны.
В январе 1944 года двадцатилетний Владимир Корнилов под городом Витебском был тяжело ранен (с последующей высокой ампутацией обеих ног) – как тут не вспомнить Маресьева, схожесть их судеб не только внешнюю, но и сокрытую, глубинную. Видно, хранила тогда молодого бойца некая высшая сила, покровительствовала ему судьба в том, что несмотря на страшные испытания, он всё-таки остался жив для какого-то земного, но и небесного, отведённого ему задания.
Опять же о непостижимых деяниях, о руке судьбы спустя многие годы после войны будет в своей поэзии рассуждать Юрий Белаш:

Судьба

Он мне сказал:
– Пойду-ка погляжу,
Когда ж большак саперы разминируют…
– Лежи, – ответил я, – не шебуршись.
И без тебя саперы обойдутся…
– Нет, я схожу, – сказал он, – погляжу

И он погиб: накрыло артогнем.
А не пошел бы – и остался жив.

Я говорю:
– Пойду-ка погляжу,
Когда ж большак саперы разминируют…
– Лежи, – ответил он, – не шебуршись.
И без тебя саперы обойдутся…
– Нет, я схожу, – сказал я, – погляжу

И он погиб: накрыло артогнем.
А вот пошел бы – и остался жив.

*** 

На излечении в различных госпиталях Владимир Корнилов пробудет до октября 1945 года…

«Всё смыло потоком великой беды,
Которой приходит конец, наконец», –

споёт потом известный каждому бард, сын фронтовика, и надо было вживаться в мирную послевоенную жизнь.
Корнилов нашёл в себе мужество – такова его сила духа! – подобно Алексею Маресьеву преодолеть всю тяжесть своей инвалидности.
 Он заново учится ходить, обходясь без костылей, только при помощи трости и протезов обеих ног.
В 1946—1952 годах он учится в Литературном институте имени А. М. Горького (Москва), с отличием заканчивает его и направляется на творческую работу в город Куйбышев. Здесь он проявляет свои недюжинные литературные способности, публикуя повесть «Лесной хозяин» (1954), книгу очерков «О людях хороших и разных» (1956), рассказ «Мартовские звёзды» (1957).
В 1960 году Владимир Григорьевич СП РСФСР направляется в Кострому, где создает и возглавляет Костромскую писательскую организацию. В течение 27 лет (1961—1988) он возглавляет её, занимая пост ответственного секретаря, отдавая свои силы и талант помощи молодым авторам, умножению писательских рядов, занимая при этом активную социальную позицию, участвуя в общественной жизни города и области.
Здесь же, в Костроме, развёртывается в полную силу и его писательский талант: он создаёт свой главный труд — романную трилогию «Семигорье» (1974), «Годины» (1984), «Идеалист» (1999), отдав ей 35 лет творческой жизни, а также цикл очерков о людях земли костромской и романтическую повесть «Искра» (1995).
 Уже после его смерти был опубликован сборник замечательных, лирических по форме, но напитанных глубокими философскими размышлениями, рассказов «Мои невесты».
И хотя Владимир Корнилов как писатель и философ занят осмыслением глубинных основ бытия, сложных семейных и человеческих взаимоотношений, изначальной сущности и высшей в своей заданности роли Мужчины и Женщины, переплетения в их отношениях неотступно-чувственного и рационально-холодного, мучительной невозможности жить вместе, но и невозможности расстаться, – одним словом, утверждению в человеке Человека…
Шло время, но всё же война и память войны никогда ни в жизни, ни в творчестве не отпускала Корнилова.
Так, в третьей части трилогии, романе «Идеалист» герой романа Полянин, в котором угадываются черты самого Корнилова, страдает от мысли, от памяти о том, почему он – ни в боевой обстановке на войне не пристрелил старшину Ардова, бежавшего с поля боя, хотя мог и даже обязан был это сделать, ни после войны, – уже успешного «нового русского» Ардова, бывшего у него в руках:
«Уж он сумел бы вбить ему в межглазье
Крутую каплю царского свинца», –
так по эмоционально схожему поводу написал поэт Владимир Соколов.
Сам герой романа Полянин уже почти в конце произведения ведёт такой диалог со своим всегдашним собеседником и оппонентом Кентавром.
Кентавр: если позволите, небольшой уточняющий вопрос. Я знаком с вашим художественным миром. Но одна из философских тонкостей осталась неясной для меня. В противостоянии Злу, олицетворённом в бывшем фронтовом старшине, вы справедливы. Но крайне нерешительны. Что не в вашем характере. Не единожды вы имели возможность, не единожды порывались свершить правосудие. Хочу спросить, почему в творимой вами действительности вы позволяете восторжествовать Злу?
Полянин взглянул невидящим, углублённым в себя взглядом, сказал:
– думаю, есть ответ и на этот вопрос. Я пришёл к убеждению, что Зло не единично. Уничтожить его раз и навсегда невозможно. Человечество обречено на вечное противостояние добрых и злых устремлений. Только умножением Добра возможно обессилить всё, что попадает под понятие Зла.
Утверждая Человека в человеке, мы вытесняем из жизни Зло.
Владимир Корнилов – большой писатель, мастерски владеющий словом, способный передать все оттенки природных явлений и отражённых в них человеческих чувств.
Вот, например, описание водной стихии и затерянного в её космосе двух любящих друг друга людей:
– Радость и жуть вела их встречь бури.
Лодка, едва не опрокидываясь, птицей взлетала на крутую пенную волну, на мгновение замирала и ту же падала в разверзшуюся пропасть.
Обдав лица хлёсткой россыпью брызг, снова устремлялась в небо, и снова проваливалась в зыбкое колышущееся ущелье между подступившими водными холмами…
Перекрикивая вой ветра, шум бурлящих у бортов волн, они обнимались, целовались, ударяясь мокрыми лбами в переваливающейся с боку на бок лодке и, может быть, именно в этот час, среди бушующей стихии, сознал Алексей Иванович одухотворяющую силу женской доверчивости и самоотречённости.
С Зойкой они уже не разлучались…
Какой острый художнический глаз, свободная манера повествования, владение русским словом, – точность и выверенность!
Литературно-публицистическое творчество В. Корнилова (а оно в его наследии занимает немалое место) проникнуто глубокими раздумьями о роли человека в природе, гармоничном с ней сосуществовании, упорном и каждодневном воспитании в себе личности.
В заключение своих заметок хотел бы кратко сказать о не получившей и достойной большей известности (такие уж времена ныне!) романтической повести В. Корнилова «Искра», посвящённой детям войны, написанной и изданной к 50-летию Победы в 1995 году.
«Искра» -– прежде всего повествование о дружбе и любви, о мечтах, свойственных юности, пробивающихся как первые весенние побеги сквозь ледяной плен, не уничтоженные мертвящим жестоким холодом войны.
Важно также и то, что эта книга учит и взывает к человечности в «немилосердной той войне», жертвенности и сострадательности…
Нет, не оставляла их, кровоточила давняя военная память, превращаясь то в замечательную прозу, – как у Владимира Корнилова, то в обжигающие стихи, – как у Льва Милякова:
Хочу того иль не хочу,
Война живёт во мне…
Я снова по ночам кричу –
Я снова на войне…
Или как у такого же поэта-фронтовика Юрия Левитанского:
Я не участвую в войне,
война участвует во мне.
И пламя Вечного огня
Горит на скулах у меня.
 
Спасибо, воины-победители! Вечная вам память!
 
 ***

Несколько штрихов к портрету Владимира Григорьевича Корнилова добавила ВЬЮГИНА СВЕТЛАНА ВАСИЛЬЕВНА, много лет работавшая с ним в приёмной комиссии. Она выбрала из множество других - две истории, показавшиеся ей достойными внимания читателей.

История первая. «А ЩЕКА ЗАЖИВЁТ»

Владимир Григорьевич Корнилов на заседаниях обычно присаживался в торце стола, так удобнее протягивать травмированную ногу – это пояснял он особо любопытным. Он приезжал из Костромы всегда с женой, Жанной Павловной, но та редко заходила на наши послекомиссионные посиделки, хотя мы быстро подружились и по телефону всегда решали организационные вопросы «прочтения», бывала она у меня вместе с Владимиром Григорьевичем и в гостях.
Знаю, что она и вычитывала и перепечатывала рецензии Корнилова к заседаниям, была первым читателем его книг...
Корниловы считали меня своей, землячкой: ведь папа мой был родом из знатного костромского рода Кологрива. И сетовали, что я не выбираюсь к ним в гости. (Я так ни разу до сих пор не была в Кологриве!) Советовали записать папины воспоминания. Но мне в молодости казалось, что родители – это на всю мою жизнь, время ещё много и вся жизнь впереди. Успеется…
Но так случилось, что папу похоронила я в первый год моей работы в приёмной комиссии… И с этого дня вся фронтовая рать приёмной комиссии стала меня оберегать, как дочь фронтовика, в том числе и Корнилов и его Жанна Павловна. Строго следили за тем, чтобы я не оставляла своей личной литературной работы, не ленилась…
 Собственно, эта забота обо мне, в конечном счёте повлияла на моё окончательное решение остаться, пусть и литературным, но всё-таки чиновником, а не вернуться в журналистику.
 И я никогда об этом решении не пожалела!
В основном, мы обсуждали мои первые литературные опусы перед началом заседания, а если выходили книги у писателей, у членов приёмной комиссии, то и об этом тоже говорили, но уже после, в застолье…
Известный и в ту пору детский писатель Георгий Афанасьевич Ладонщиков, когда я пришла в приёмную комиссию консультантом, уже ушёл на пенсию, «на творческую работу», как он с улыбкой пояснял, но очень помогал мне и ответственному секретарю Чехову Анатолию Викторовичу на первых порах. Ведь в приёмной комиссии Ладонщиков остался! А меня опекал и как друг, и как литературный наставник! Они частенько с Корниловым садились рядом со мной на заседании, а бывало, что и объективки быстро дописывали, те, что я пропустила или не успела сделать…
 Именно они настояли, чтобы я участвовала в семинаре молодых литераторов, который проводила редакция «Мурзилки». Этот опыт был с одной стороны бесценный – у меня появилась серьёзная публикация в издательстве «Малыш» и приличный гонорар (об этом я узнала позже!), с другой – мучительный, мои рукописные рассказы подверглись серьёзной критике со стороны семинаристов.
 Я так расстроилась из-за этой критики, что возвращаясь домой в 20-градусный мороз, от души поплакала и отморозила щёку…
 - Та-ак, -  Корнилов с Ладонщиковым с интересом рассматривали мою распухшую щёку. - Что было потом? – Я решила на другой день прийти и послушать других семинаристов – нехотя делилась я со старшими товарищами…
Около меня сгрудились мои союзники, члены приёмной комиссии, и я рассказала, как руководители семинара –Станислав Романовский и Михаил Коршунов подошли ко мне и удивлённо пожали руку. Ведь они меня по-отечески предупреждали, мол, не вылезай первая выступать, опыта мало… Я не послушалась, нарвалась на жёсткую критику семинаристов, вот и…
Корнилов с Ладонщиковым молча слушали, не перебивали.
 - Они думали, что я больше не приду, а я все три дня приходила. Мне давали тоже слово выступать, обсуждать… и настоятельно позвали на заключительный вечер. Там-то я и узнала, что в сборник «Мамино сердце» попал и мой рассказ «Вовка рисует машины». Всего в сборник попало семь рассказов. А нас было 30 семинаристов! - сбивчиво, скороговоркой делилась я.
И тут Корнилов одобрительно подвёл итог;
- Эту маленькую битву ты выиграла! Саму себя победила. Представляю, как нелегко было на другой день прийти к обидчикам!
- А щека заживёт…- сочувственно улыбнулся мой легендарный старший товарищ.
Эти слова поддержки и по сей день в душе звучат.


История вторая. «ДЕСЯТЬ БУТЫЛОК ШАМПАНСКОГО»

- И критики не бойся! – не раз повторял Корнилов. - Учись держать удар. - Жизнь прожить – не поле перейти! Хотя и поле перейти непросто, если нет ног…
Он имел право так учить, ведь даже с двумя протезами он никогда не жаловался на какие-то человеческие обстоятельства, с которыми, конечно же на протяжении жизни сталкивался. Ходил с одной тросточкой. Уму непостижимо!
Мы все восхищались этой силой духа. Равнялись на Корнилова во многом… Во всяком случае, пытались.
…У меня решался квартирный вопрос. Я застала это советское время, когда можно было встать в очередь и получить квартиру. Но и тогда – это была радость из радостей! И вот во время заседания комиссии в дверь заглянула секретарь Люся Плужникова и стала махать каким-то документом. Когда я поняла, что в руках у неё ордер на мою квартиру, я впала в ступор на несколько секунд, а потом из моих глаз хлынули слёзы. Я думала, что такое бывает только в мультиках – просто ручьи слёз ОТ РАДОСТИ! Вот из-за слёз я и не заметила, как Корнилов встал, оделся и вышел. Через минут двадцать он вернулся вместе с улыбающимся поэтом Феликсом Чуевым. В руках они держали несколько сумок с бутылками шампанского!
Всего было десять бутылок шампанского!
Как они их только донесли! Это ангел-хранитель устроил всё так, что в магазине Корнилов оказался не один… Как мы весело отметили этот ордер, эту мою радость!
Владимир Григорьевич Корнилов, светлый человек, который мог так грустить с другом и так радоваться его успехам!

***
Корнилов Владимир Григорьевич,
русский советский писатель, публицист, общественный деятель.
Родился 22 марта 1923 года в Ленинграде.
Участник Великой Отечественной войны, командир санитарного взвода.
В январе 1944 года в бою под Витебском был тяжело ранен, потеряв обе ноги.
В течение 27 лет (1961 - 1988) возглавлял созданную им Костромскую писательскую организацию.
Награждён тремя орденами Отечественной войны
орденом Дружбы народов
орденом "Знак Почёта"
Владимир Корнилов - Почётный гражданин г. Костромы
Член Совета старейшин - Высшего творческого совета Союза писателей России
Многолетний член Приёмной комиссии Союза писателей России
Награждён Государственной премией РСФСР им. М. Горького (1985) за романы "Семигорье" и "Годины"
(премия передана на нужды библиотеки села Б. Сандагора Костромской области, ныне носящей его имя).
Умер 19 июля 2002 года в Костроме от болезни сердца.
 
Светлана ВЬЮГИНА, Николай КОНОВСКОЙ
ФРОНТОВИКИ, ПОЭТЫ, РЫБОЛОВЫ…
(Георгий Ладонщиков, Николай Старшинов, Константин Воробьёв)
Рассказ-быль
 
 Смерть злым, а добрым – вечная память
Русская пословица
 
 О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были.
В.А. Жуковский
 
В нашей жизни, где «всё течёт, всё меняется», как говорил знаменитый древнегреческий философ, есть одно неизменное, способное «реку времён» повернуть вспять.
Это – добрая память об уже ушедших от нас дорогих нам людях, служивших когда-то нам духовной опорой и образцом поведения.
О двоих из них – детском поэте Георгии Афанасьевиче Ладонщикове (1916-1992) и «взрослом» поэте Николае Константиновиче Старшинове (1924-1998) хочу вспомнить и поразмышлять, «снять с души груз до конца не высказанной благодарности», как сказал по сходному поводу один хороший современный прозаик…
 
Два друга: Старшинов и Ладонщиков
 
Прославленный поэт-фронтовик Николай Старшинов частенько наведывался в своему собрату известному детскому поэту-фронтовику Георгию Ладонщикову, ответственному секретарю приёмной комиссии. В старинный особняк «с колоннами», где располагается правление Союза писателей России, он приходил стихи новые вслух почитать, поговорить о том о сём – о талантливой молодёжи, о старых знакомых, о рыбалке, наконец.
 Бывало, и я присаживалась с чашкой чая к поэтам. Я приносила Ладонщикову на суд свои первые маленькие рассказы для детей. Мы эти дружеские литературные консультации договорились держать в тайне: мол, как ещё дело пойдёт. Георгий Афанасьевич представлял меня своим друзьям-посетителям так:
– Начинающий литератор, а ещё – дочь фронтовика.
Говорил так, как будто медалью награждал. Он частенько к этому своему определению возвращался, когда надо было меня приободрить, поддержать. Как-то, помню, зашла в рабочий кабинет Георгия Афанасьевича со стопкой бумаг, а он декламирует Николаю Константиновичу какое-то объёмное сочинение (рука Старшинова подпёрла исхудалую щёку, глаза полуприкрыты веками, другая рука отбивает ритм на мягком подлокотнике). Я постояла-постояла и хотела было уйти, чтобы заглянуть к Ладонщикову попозже, но одинокий задумчивый слушатель вдруг шумно встал, легонько развернул меня за плечи и шепнул:
– Присядь, не забывай, где ты работаешь… Здесь, – повёл он перед собой рукой, – главное – стихи, литература. Впитывай атмосферу, воздух этот…
Георгий Афанасьевич с улыбкой смотрел на нас, но читать – легко, выразительно, с какой-то лихостью – не прекращал.
Старшинов шёпотом спросил:
– Сама-то, поди, помаленьку что-то пишешь?
Я отрицательно мотнула головой и даже – странное дело – пригорюнилась… Быть привеченной такими прославленными людьми, чьи сочинения звучат в «Поэтической тетради» на Всесоюзном радио, чьи книги лежат на самом виду на прилавках, перед которыми переминаются с ноги на ногу молодые дерзкие стихотворцы… и быть (имею в виду себя) никем…
Я опустила голову – и страшно смутилась: штанина Старшинова неловко задралась, обнажив протез. А где же нога?..
Я схватила свои бумаги, но Ладонщиков – вовремя он закончил чтение поэмы! – мягко сказал:
– Постой-ка, дочь фронтовика! Тебе ли бояться протеза? (Мы с Георгием Афанасьевичем частенько говорили о родителях. Он настойчиво рекомендовал написать об отце-фронтовике, а мне тогда казалось, папа скоро выздоровеет, успеется ещё многое записать, вся жизнь впереди…)
Видимо, в один миг Ладонщиков уловил причину моего смущения.
– А бумаги подписать? А чаю с нами попить?
Помолчал-помолчал и добавил:
– Небось, Старшинов в поэтессы тебя вербует?
И будто давно продуманное изрёк:
 – Не станет, Коля, она писать вирши, – словно заглядывая в будущее сказал он. – Лет через столько-то станет она прозаиком-лириком. А вот писать о ней и стихи посвящать ей будут многие и не самые худшие поэты, – с добродушной лукавинкой поглядел он на меня.
(Так впоследствии и случилось, как предрёк Георгий Афанасьевич…)
– Да писать-то сейчас у меня особо не получается, – сказала я. – Сынишка часто болеет, надо бы его к морю свозить, как советуют врачи, да нужда всякая… Наверное, буду увольняться. Мне сказала подруга, что в одном нашем журнале есть вакансия с большой зарплатой.
Поэты переглянулись. Николай Константинович коротко посоветовал не торопиться и, помолчав, добавил, что и они, мои собеседники, тоже прошли через немалую нужду и лишения. А приработок, похоже, у меня сыщется, полегче будет… «Ты ведь умеешь печатать?» – спросил он. Я благодарно кивнула.
На следующий день, кажется, я снова направилась с бумагами к Ладонщикову. Но дверь, увы, была заперта на ключ. Он уехал на выступление (а заодно и на рыбалку), пояснил вахтёр, но просил никому об этом не говорить, особенно начальству, мол, это секрет. Но мне Ладонщиков велел его дождаться.
…Зимняя мгла уже затуманила окно и невольно будила мысль о том, что скоро придётся отправляться за сынишкой в детский сад, спешить, поглядывая на часы, что, может быть, в очередной раз меня станет отчитывать за опоздание воспитательница. И будет корить за мою медлительность сынишку...
Телефонный звонок оторвал меня от шкафа с папками, где хранились документы будущих членов Союза писателей. Голос Ладонщикова был непривычно строг:
– Вот что, дочь фронтовика, купи-ка ты нам четыре недорогих сумки или пакета и быстренько к метро! У Старшинова оборвались лямки у рюкзака. Без твоей помощи нам никак.
Я взглянула обречённо на часы и вздохнула; не избежать и сегодня «воспитательской» взбучки в детском саду, но что поделаешь, надо старших выручать в трудном положении.
Я метнулась в «Весну», соседствующую в те годы рядом с правлением, схватила простенькие сумки и почти бегом бросилась к метро.
Лещи, подлещики, краснопёрки, язи, небольшая щука, всякая мелочь пузатая – открылось дивное рыбное разнообразие в горловине развязанного рюкзака. Меня иногда брали с собой братья на рыбалку, но такого улова я, конечно, не видела…
Пока Георгий Афанасьевич раскладывал рыбную добычу в пакеты, Старшинов вышел покурить.
– Ну и как, получилось? – вскоре вернулся к нам Николай Константинович.
– Пойдёмте уж, – вздохнула я.
И мы потащили почти неподъёмный груз к выходу.
Поодаль, у тротуара, стояло, мерцая зелёным огоньком, такси.
Водитель погрузил сумки в багажник и открыл дверцу для пассажира, которым оказалась я одна.
– Нам в другую сторону… – пояснил Николай Старшинов. – А ты поезжай к сынишке, поди, заждался мамку… Дорога оплочена, как говорят культурные люди.
Дверца мягко захлопнулась за мной.
…Нежданный подарок обогатил домашнее меню, да и помог дожить до следующей зарплаты. А я на всю жизнь запомнила слова Георгия Ладонщикова, изрекающего то с улыбкой, то с грустью, то со вздохом и надеждой на любую неприятную жизненную ситуацию: «А доброта всё-таки сильнее».
Кстати, сын, превратившись с годами в заботливого отца, до сих пор утверждает, когда я вдруг вспоминаю двух замечательных поэтов-фронтовиков, друзей-рыбаков – Георгия Ладонщикова и Николая Старшинова, что явственно помнит тот неповторимый вкус «сладкой» речной рыбы.
 
* * *
Забегая вперёд, надо сказать, что я не ушла в тот год из правления, впрочем, как и в следующий, так как напечатав в «Мурзилке» первый свой рассказик «Вовка рисует машины» (с доброй подсказки, в том числе и Георгия Ладонщикова), попала на совещание молодых авторов этого прославленного журнала. О людях, которые повстречались мне на первых литературных шагах, надеюсь, даст Бог, ещё написать позже.
А тогда мне хотелось просто удивить своих друзей-рыбаков.
– Удивишь, когда книжечку напишешь для детей…
Удивить сразу мне не удалось, потом Георгий Афанасьевич ушёл на пенсию, но не из приёмной комиссии. А я наоборот пришла в комиссию консультантом и снова, как бы под крылом его оказалась. А книжечка «для удивления» всё не собиралась. А потом были похороны, и я там, в храме Михаила Архангела, где отпевали Георгия Афанасьевича Ладонщикова, пообещала сама себе, что ещё удивлю, напишу про эту «рыбацкую» историю, грустно понимая, что всё надо делать вовремя…
 
Николай КОНОВСКОЙ
ЛИКИ
Георгий Ладонщиков, Николай Старшинов, Константин Воробьёв
 
Ловить рыбу удочкой так приятно, что и выразить не могу…
Поймать судака – это выше и слаще любви.
А.П. Чехов
 Займитесь ужением, вступайте в великое племя рыболовов…
и вы погрузитесь в светлую поэзию русской жизни и природы.
К.Г. Паустовский
 
 Я слышал не раз эту историю о щедром рыбацком подарке от детского прозаика Светланы Вьюгиной. Она несколько лет назад свой небольшой, ещё рукописный рассказ показывала нам, собравшимся в правлении – критику Михаилу Лобанову, прозаикам Николаю Дорошенко и Михаилу Годенко, поэту Геннадию Иванову и мне... И всё никак не могла решиться отдать его на суд читателей. Всё ей хотелось и о стихах своих друзей и учителей – Николая Старшинова и Георгия Ладонщикова – рассказать, но не знала, как она, детский прозаик, к этому подступится… по рангу ли ей и по силам ли.
В итоге Михаил Лобанов по старшинству изрёк: пусть поэты выберут стихи и напишут о Ладонщикове и о Старшинове как о поэтах, отдавших дань рыбацкой теме. Выбор пал на меня, как на самого младшего. (Кому бежать в магазин? – Самому молодому…) И вследствие этого несколько книг этих поэтов оказались у меня на письменном столе…
Сначала мне хотелось бы немного рассказать о старшем из рыбаков – Георгии Афанасьевиче Ладонщикове, детском поэте и ненавязчивом наставнике своих маленьких друзей.
 
Георгий Ладонщиков
 
 Облако плывёт куда-то,
 Над рекою тишина.
 Вовка вместе с младшим братом
 Ловит рыбу. Вот она!
 Поплавок нырнул под берег…
 Дёрнул удочку рыбак.
 Как же так? Глазам не верит:
 На крючке его червяк!
 «Хороша была поклёвка!
 Что же рыба не взяла?
 Знать умна, – подумал Вовка, –
 Или опытна была».
 А братишка хвалит Вовку:
 «Молодец не прозевал!
 Как же здорово, как ловко
 Червяка в реке поймал!».
 Какое доброе и светлое, в чём-то даже умилительное стихотворение, словно бы автор сумел заглянуть в чистый мир ангельских душ. Не зря ведь сказано: будьте как дети.
 Нет, неспроста Георгий Афанасьевич изрекал на любое непростое происшествие: «А доброта всё-таки сильнее»…
 Будущий поэт родился в смоленской деревне, вдалеке от культурных центров, но сама деревня и её жители дарили юному тогда поэту чувство первозданности жизни и желание выразить её в слове.
Взгляд будущего поэта расширяется до бескрайних границ Отечества, восхищающего своей бескрайностью:
Холмы, перелески
Луга и поля –
Родная зелёная
Наша земля.
Земля, где я сделал
Свой первый шажок,
Где вышел когда-то
К развилке дорог.
И понял, что это
Раздолье полей
Частица великой
Отчизны моей.
Позже Ладонщиков вспоминал: «Моя любовь к литературе началась на обыкновенной деревенской печке, на которой мне приходилось проводить целые зимы из-за отсутствия обуви. На печке я с упоением слушал грустные песни матери, оставшейся без мужа и с кучей детей, озорные частушки молодёжи, рассказы и сказки нищих, бродяг, торговцев и цыган, для которых наш дом был широко открыт при жизни отца и после того, как он был убит бандитами».
С 1939 года Ладонщиков воюет с белофиннами, затем проходит Великую Отечественную войну с первого до последнего дня.
Георгий Афанасьевич в своих стихах ни разу не упомянул о своём участии в войне, но в стихотворении «Вместе с дедушкой» в дедушке мне угадывается сам автор стихотворения, ветеран войны Георгий Афанасьевич Ладонщиков:
Растаял утренний туман,
Красуется весна…
Сегодня дедушка Иван
Начистил ордена.
Мы вместе в парк идём встречать
Солдат седых, как он.
Они там будут вспоминать
Свой храбрый батальон.
Там по душам поговорят
О всех делах страны,
О ранах, что ещё болят
С далёких дней войны.
Походы вспомнят и бои,
Окопный неуют,
И песни бравые свои,
Наверное, споют.
Споют о множестве друзей,
Что в землю полегли;
Споют о Родине своей,
Что от врагов спасли.
Спасли народы разных стран
От рабства и огня…
Я рад, что дедушка Иван
Берёт с собой меня.
Каким-то удивительным образом это стихотворение по духу и по приметам того времени перекликается с рассказом Светланы Вьюгиной «Нет, папа не пил!». И горько, и светло от подобных произведений. Воистину, Праздник со слезами на глазах!
 Печатающимся поэтом Георгий Афанасьевич стал не сразу.
 Связист по профессии, он 25 лет проработал на московском телефонном узле, из ученика мастера дослужившись до инженера.
«И вот однажды, – рассказывает известный детский писатель Валентин Берестов, – он чинил телефон у детского писателя Самуила Маршака. И выяснилось, что весёлый связист не только знает детскую поэзию, но и сам пишет стихи для детей. Попробуйте себе представить, что это значит: стихи понравились самому Маршаку!».
 И маститый автор посоветовал Ладонщикову всерьёз заняться поэтическим творчеством
 В 1951 году у Ладонщикова вышла первая поэтическая книга. В1958 году его принимают в Союз писателей СССР… Их потом было много, детских книг. Одну назову – «Зимние картинки», изданную известнейшей «Детской литературой» в 1988 году тиражом в два с половиной миллиона экземпляров! Сейчас такой тираж кажется немыслимым. Но и тогда, подписывая начинающему автору Светлане Вьюгиной, свою книжечку, Ладонщиков написал: «Уважаемая Светлана Васильевна! Счастья Вам и радостей!
Я книжку Вам на память шлю,
Она невелика…
Стихами Вас не удивлю,
Но тиражом – наверняка!».
Как говорится, комментарии излишни…
Надо сказать, что ещё на Первом Всесоюзном съезде писателей Маршак выдвинул основные требования к литературе для детей:
– установка на деятельное начало,
– музыкальный ритм и юмор,
– пример героя,
– познавательность,
– запрет на прямые нравоучения,
– установка на современность,
– установка на содержательность,
– подлинное соответствие детскому мироощущению и критерию детского языка.
 Всем этим требованиям творчество Георгия Ладонщикова отвечает в полной мере:
Лёня удочку поставил
У травы
Окуней там ходят стаи
И плотвы.
Вдруг нырнул его узорный
Поплавок.
Кто-то удочку упорно
Поволок.
Ухватился за удилище
Рыбак.
Ну и силища –
Не вытащить никак!
Леской тонкой режет руку…
Тяжело.
Но мальчонка тянет щуку –
Повезло!
                («Повезло»)
 Георгий Афанасьевич Ладонщиков был, несомненно, добрым человеком: «его стихи лучились добрым светом», как сказал один современный классик о другом.
 А ведь Ладонщиков прошёл через жестокие жизненные испытания, но не ожесточился, а сумел каким-то чудесным образом превратить их в чистое золото детской поэзии.
 Чехов сказал как-то, что доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой…
 Поэзия Ладонщикова полна любви и сострадания ко всем – даже самым малым насельникам Божьего мира:
 На просеке светится лужица
 Синего синей.
 Кружатся, кружатся,
 Кружатся
 Бабочки стайкой над ней.
 Любят над лужей прохладною
 Они беззаботно кружить…
 Много ли маленьким надо,
 Чтобы счастливым быть?!
                («Бабочки»)
 Когда–то великий оптинский старец Амвросий сказал, что «где просто – там ангелов со ста, а где мудрено – нет ни одного».
 Думаю, что это ёмкое изречение относится и к творчеству Георгия Ладонщикова, в поэзии которого, несомненно, присутствует «ангелов со ста».
И маленькие и большие читатели чувствуют их благотворное воздействие на душу.
Какое-то время назад, неожиданно для самого себя, я сам дерзнул ступить на тропу детской поэзии, написав стихотворение "Караси в сметане", что вполне соответствует нашей теме. Вот оно:
Ждёт нас водный окоём:
Что-то – да поймаем! –
Утром, с Вовкою вдвоём,
Червяков копаем.
Под землёй не усидев,
Окуням приманка, –
После ливневых дождей
Полезайте в банку!..
Наши рыбные места
Здесь никто не знает.
Смотрим: кто-то из пруда
Карасей таскает!
Свет по водам – как блесна:
Дорого и любо!..
Оглянулся: вот те на! –
Это ж тётя Люда!
 
Фарт рыбацкий у неё,
А у нас сноровка.
Уж кого-то, но её
Мы «обловим» с Вовкой!..
Заплутавшее в лесах
Счастье улыбнулось:
Напружинилась леса,
Удочка согнулась!
Проявив немирный нрав,
Окунь хитроумный,
Махом леску оборвав,
Лишь хвостом махнул нам...
 
Где же вы, в какой дали
Иль в глуби, незримы, –
Жереха и голавли,
Густера, налимы?..
Тишина в лесной глуши
Костерок в тумане…
До чего же хороши
Караси в сметане!
Интересно, как бы оценил мой новый поэтический опыт добрейший Георгий Афанасьевич, если бы он был жив?..
 
Николай Старшинов и Константин Воробьёв
 
Раз уж взяла меня в оборот сквозная рыбацкая тема, то продолжу её применительно к Николаю Старшинову, ведь рыбалка здесь повод для анализа его творчества и всматривания в человеческую суть поэтов.
 Николай Константинович Старшинов (1924-1998) – поэт, переводчик, критик, редактор прошёл многими фронтовыми дорогами, хорошо знал запах пороха и фронтовых госпиталей, представитель поколения, немногих из которого пощадила война. Его поэтическое творчество, а в особенности книга «Моя любовь и страсть рыбалка» завоевала такой авторитет рыболовов-любителей, что Госкомспорт РФ проводил соревнования по подлёдному лову на «Кубок памяти Николая Старшинова».
 Поэт, переводчик, редактор, лауреат многих премий – всё это есть у многих, но у Старшинова было ещё редкое качество – человеческая надёжность.
 Неспроста же, разделяя людей по их нравственной крепости, Старшинов книгу своих воспоминаний назвал «Лица, лики и личины» (1996).
Сдержанный в своих оценках Владимир Крупин писал, что «Николай Старшинов олицетворяет собой пример величайшей дружбы, которой в литературных кругах почти не бывает».
Основными темами поэтического творчества Николая Старшинова, его духовного внимания и исследования были, прежде всего, война, любовь, природа, стояние души перед вечностью.
Стихи написаны просто и глубоко-правдиво, без ложного надрыва и пафоса. Я бы даже сказал, что Николай Старшинов в какой–то степени является предтечей «тихих лириков», чьё творчество 60-70-х годов послужило фундаментом современной русской поэзии.
 В этих ложбинах, ольхой поросших,
 Каждая мелочь ласкает взгляд:
 К таволге льнёт мышиный горошек
 И горделиво глядит гравилат.
 В этих ложбинах, души не чая,
 Вижу я как на бугре, вдали,
 Розовым пламенем иван-чая
 Рвётся наружу огонь земли.
 В этих любимых мною ложбинах,
 Где и всего-то – пырей да осот,
 Сердце взлетает до ястребиных,
 Светлых и чистых своих высот.
 Так создаётся поэтическая вертикаль, связующая землю и небо, проходящая через сердце поэта.
 Как-то в разговоре со мной один из уже ставших известными поэтов-«любомудров» признался, что в своё время по причине кажущейся простоты недооценил поэзию Николая Старшинова, а теперь об этом сожалеет…
 Тема, от которой он никогда не уходил и к которой он постоянно возвращался – это тема войны.
 Кто не знает его знаменитое:
 Ракет зелёные огни
 По бледным лицам полоснули.
 Пониже голову пригни
 И, как шальной, не лезь под пули.
 
 Приказ: «Вперёд!».
 Команда: «Встать!».
 Опять товарища бужу я.
 А кто-то звал родную мать,
 А кто-то вспоминал чужую.
 Когда, нарушив забытьё,
 Орудия заголосили,
 Никто не крикнул «За Россию!»…
 А шли и гибли за неё.
 Всё вроде бы буднично и приземлено, но и жизненно и психологически достоверно. Русская пехота!
 Такую же зримую достоверность я встречал, пожалуй, только в стихах Юрия Белаша.
 Теме любви, как и все русские поэты, Николай Старшинов тоже отдал свою дань. Вот стихотворение поэта о встрече с любимой женщиной, от которого перехватывает дыхание:
 А я приеду наудачу,
 Куда бы мчаться не пришлось,
 Тебя увижу и взлохмачу
 Копну ржаных твоих волос.
 В твои прохладные колени
 Уткнусь горячей головой.
 И тихий – словно в отдаленье –
 Я слушать буду голос твой.
 Мне слушать больше и не надо,
 Не надо больше ничего.
 Так сладко замирать от взгляда
 И от дыханья твоего…
 Любовь, которой движутся солнце и светила!
 К слову сказать, знаменитая песня «Голуби целуются на крыше», исполняемая всеми – от нас, молодых, во дворе, и до известного Аркадия Северного, тоже (слова), к удивлению очень многих, принадлежит Николаю Старшинову…
 
 * * *
 Но пора уже переходить к нашей сквозной рыбацкой теме.
 В своём рассказе «Моя первая щука» Николай Старшинов рассказывает, как в далёком детстве семилетний Коля поймал на самодельную удочку с самодельным также крючком свою первую щуку.
 Эта щука затем превратила просто деревенского мальчика в заядлого рыбака и сделала его «счастливым на всю жизнь».
 Тогда маленький Коля ещё не знал, что став известным поэтом, в своей рыболовной страсти он будет иметь предшественниками знаменитых писателей. Один Аксаков чего стоит… Аксаков Сергей Тимофеевич с его хрестоматийными «Записками об ужении рыбы».
 Вот уж кто всем профессионалом профессионал, досконально знающий свой предмет, о чём и говорят разделы произведения: от «Происхождения удочки», «Выборе места, до главного – «О рыбах вообще», где описывается 25 пород рыб, которых берут на удочку: от лошка (не то, что вы подумали!) до налима и сома. Поправлюсь: в рыбалке всё главное, здесь мелочей не бывает.
 В числе знаменитых писателей, любивших порыбачить, нельзя не упомянуть Хемингуэя, которого однажды рыба весом в 300 кг утащила на 8 миль от берега.
 Эта история послужила основой для написания его знаменитого рассказа «Старик и море».
 Ещё один знатный рыболов Антон Павлович Чехов, о котором Константин Паустовский писал: «Чехов не сердился, если его упрекали за литературные ошибки, но всерьёз обижался, когда кто-нибудь не верил в его рыболовные способности».
 Паустовский сам страстно увлекался рыбной ловлей, хорошо владел этим искусством. Он написал три небольших рассказа под общим названием «Памяти Аксакова. Рыболовные заметки».
 Сказал откровенно, что «если кто-нибудь скажет мне, что мои книги ему не нравятся, я не обижусь. Одному нравится одно, другому совсем иное – тут ничего не поделаешь. Но если какой-нибудь задира скажет, что я не умею ловить рыбу, я долго ему это не прощу».
 Пора мне уже закрывать этот славный перечень имён, ибо он может выйти чрезмерно длинным. Нет, пожалуй, рано – нельзя не упомянуть о царе-миротворце Александре III. Однажды, когда Александр III удил рыбу, к нему прибежал посланник, сообщивший, что в Европе назревает дипломатический конфликт, касающийся Франции, бывшей в то время союзником России.
 Царь выслушал посланника и ответил: «Без нашего разрешения ни одна пушка в Европе не выстрелит. Пускай подождут, пока русский царь окушков наловит». И как же постыдно выглядит сегодняшнее жалкое – «наши западные партнёры» – в сравнении с этим львиным царским рыком!
 Но во главе списка следовало бы поместить… Кого? – спросите вы. Отвечу: апостолов Христовых, бывших простыми галилейскими рыбаками, ставших затем по слову Учителя «ловцами человеков».
 
* * *
И всё же мне пора переходить к нашему герою-рыболову Николаю Старшинову, а вам оценить его рыбацкую задорность и сноровку, а также качество его стиха:
 Вот камыш поднимает щетины.
 Гром гремит, предвещая теплынь.
 И тогда-то выходит из тины
 Отоспавшийся за зиму линь.
 Меж корней оживающих лилий
 С первым светом озерной зари
 Он дотошно копается в иле,
 Поднимая со дна пузыри.
 Знаю, он привередлив и чуток,
 Сам собою любовно храним.
 Я убил уже несколько суток,
 Безуспешно охотясь за ним.
 То себя за ракитою прячу,
 То и вовсе ложусь на траву.
 И, насадку меняя, удачу,
 Как дикарь, заклинаньем зову.
 
 Я наивность свою понимаю,
 Но она не смущает меня.
 Всё равно я поймаю, поймаю
 Разодетого в бронзу линя.
                («Линь»)
 Поэтическое мастерство Николая Старшинова таково, что ты слышишь и видишь, как гром гремит и как рыба дотошно копается в иле, поднимая со дна пузыри; как измаявшийся рыболов «удачу, как дикарь, заклинанием зовёт», и хотя он его ещё не поймал, но мы уже в руке его видим «разодетого в бронзу линя» – именно «в бронзу». Поэзия не имеет права быть неточной.
 В своей книге «Лица, лики и личины», которую я уже упоминал, у Старшинова есть воспоминание о замечательном русском военном писателе Константине Воробьёве, памяти которого он потом посвятил вот это стихотворение:
 Война! Твой страшный след
 Живёт в архивах пыльных,
 В полотнищах побед
 И в нашумевших фильмах.
 Война! Твой горький след
 И в книгах, что на полке…
 Я сорок с лишним лет
 Ношу твои осколки.
 Чтоб не забыл вдвойне
 Твоих великих тягот,
 Они живут во мне
 И в гроб со мною лягут,
 Война…
 Это будет потом, в 1987 году, а пока Николай Старшинов, прочитав в подаренной ему Воробьёвым книге рассказ «Большой лещ», понял, что тот «настоящий рыбак, не только влюблённый в это занятие, но и знающий в нём толк, вот и пригласил приехать ко мне на рыбалку…».
…Далее, после обязательных «фронтовых» доз самогона, разговоров о войне, цензуре и критике, донимавших Воробьёва, перед самым рассветом они всё-таки уснули.
 На предложение Николая Старшинова ловить с ним в одной лодке Воробьёв ответил, что любит ловить один и место найдёт сам.
 К полудню Воробьёв замахал рукой, дав знать, что пора кончать рыбалку и отправляться домой.
 Старшинов снялся с якоря и поплыл к Воробьёву в полной уверенности, что обловил его, имея своим уловом несколько килограммов окуней, плотвы, краснопёрки, подлещиков. Была даже пара килограммовых щучек.
 В готовности отдать Воробьёву свой улов Старшинов посмотрел в садок своего товарища и скрытого соперника-рыболова и обомлел, увидев четырёх крупных лещей, «упитанных и краснобрюхих».
 «Таких я здесь никогда не вылавливал… за долгие годы», – признал своё поражение Старшинов.
 На вопрос, где он нашёл такое место, Воробьёв (и тут его ответ надо занести в учебник рыболовства) сказал:
 – Я искал его там, где на большой глубине проходит течение… Такому крупному лещу всегда по нраву, чтобы рядом была и глубина, и течение, и его любимая трава.
 И тут Старшинов почти буквально, дословно вспомнил начало из рассказа Воробьёва «Большой лещ»:
 «В середине лета на толстого ленивого выползка хорошо берёт лещ. Рыба эта умная, осторожная и солидная…».
 Вспоминал Николай Старшинов и точное описание Воробьёвым поклёвку леща, когда тот «кладёт поплавок на воду, потом с мелкой дрожью поднимает его и решительно увлекает под воду».
 Далее Николай Старшинов признаёт, что Константин Воробьёв был выдающимся писателем, но и рыбаком не хуже.
 Несколько переиначив эту фразу, я бы сказал, что и Николай Старшинов был не только рыбаком знатным, но и лирическим поэтом не из последних…
===============================
ПРИМЕЧАНИЯ:
Георгий Афанасьевич Ладонщиков (1916-1992). Участник финской (1939 г.) войны. На Великой Отечественной – с первого дня и до последнего. На Ленинградском фронте был ранен, попал в плен, в лагере военнопленных добывал важную информацию для партизан. В 1985 году был награждён орденом Отечественной войны 2 степени. Умер и похоронен в Москве.
В настоящее время стихи Георгия Ладонщикова стали возвращаться к читателю. В 2018 вышли три книги его стихов. Самая значительная и полная из них – «Про больших и маленьких», вышла в издательстве «Нигма».






Николай Константинович Старшинов – поэт, переводчик, редактор, родился 5 декабря 1924 года. Умер 6 февраля 1998 года. Похоронен на Троекуровском кладбище.
Награды: орден Отечественной войны 1-й степени (06.04.1985), орден «Знак Почёта», орден Дружбы народов, медаль «За оборону Москвы», медаль «За боевые заслуги» (06.11.1945); Премия Ленинского комсомола (1983) за произведения последних лет и многолетнюю плодотворную работу с молодыми писателями, Государственная премия РСФСР им. М.Горького (1984) за книгу стихов «Река любви».




 
 

Константин Дмитриевич ВОРОБЬЁВ родился в 1919 году в Курской области. Писатель, прозаик, автор повестей и рассказов о коллективизации и войне.
Незадолго до Великой Отечественной после службы в армии он был зачислен в роту кремлевских курсантов.
В 1963 году в «Новом мире» напечатана повесть «Убиты под Москвой». В этой роте был и лейтенант Воробьев.
В первом же бою, под Клином, полегли почти все. Константин Воробьев попал в плен и оказался в фашистском концлагере в Литве. В 1943 году он бежал из лагеря и организовал партизанскую группу, которая вошла в состав крупного партизанского соединения. В том же году, находясь в фашистском тылу, Воробьев написал свою первую повесть «Дорога в отчий дом», опубликованную под названием «Это мы, Господи!».
Всего им было написано более 30 рассказов, очерков и 10 повестей. Скончался Константин Дмитриевич Воробьёв 2 марта 1975 года в Вильнюсе.

Михаил Лобанов: две войны Михаила Лобанова.

Две войны Михаила Лобанова
(1925 – 2016)
Николай Коновской Светлана Вьюгина
0
05.05.2021 1154
 
«Бодрствовать!.. Любовь к истине, любовь к своему народу и земле делает борьбу обязательною».
Иван Аксаков
Мне легко и интересно общаться с известной детской писательницей Светланой Вьюгиной.
Как это часто бывает у хорошо знакомых людей, мы порою ведём разговор просто ни о чём, перескакивая с темы на тему, но когда хотя бы краем сознания касаемся воспоминания о давно прошедшей войне, Светлана Васильевна делается задумчивой и строгой: её отец-фронтовик, от звонка и до звонка прошедший всю войну и чудом в ней уцелевший, открыл когда-то дочери и эту, грубую и жестокую сторону жизни, рассказал о ненадёжной исчезающей тропе между жизнью и смертью, способной вмиг оборваться.
Чаще других имён писателей-фронтовиков в наших разговорах всплывало имя Михаила Лобанова, может быть, потому что не один год они проработали вместе в Приёмной комиссии Союза писателей России или потому, что её как человека, помнящего сделанное добро, томил груз вовремя невысказанной благодарности, как сказал однажды о похожем чувстве и ситуации один хороший современный прозаик. Она об этом уже писала.
И что же она могла сделать для ушедших дорогих её сердцу людей? – поставить свечку в храме да помянуть их добрым словом.
«Река времён в своём стремленье уносит все дела людей, и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей», - частенько вспоминала она величественные и печальные строки гениального Державина, понимая, что из фронтового поколения, когда-то отечески её опекавшего, не осталось уже никого.
Годенко, Бондарев, Шуртаков – после них не осталось никого, эти были - уже последние…
Зная моё уважительное отношение к Лобанову, Светлана Васильевна предложила мне взять на себя часть «груза», не дающего ей покоя, написав краткое эссе о жизни и личности Лобанова; себе же она оставит воспоминания о Лобанове в жизни; тёплые, в чём-то забавные, в чём-то трогательные и занимательные истории, участницей и свидетельницей коих она была.
Я понимал, с какой интеллектуальной и человеческой глыбой мне предлагают иметь дело, но подумал и согласился.
С ВОЙНЫ НА ВОЙНУ
…Что ж, разворачивай, судьба,
Новорождённой жизни свиток!
И прежде всех земных забот
Ты выставь письмена косые
Своей рукой корявой – год
И имя родины – Россия, -
Так писал о своём разворачивающемся свитке судьбы младший современник Лобанова, много всяких горьких мытарств изведавший на своём веку, воронежский поэт Алексей Прасолов.
«Когда мне хочется почувствовать самое глубинное, чистое, сильное — я беру Лобанова и нужное вызываю в себе». Алексей Прасолов из места
заключения в письме к критику Инне Ростовцевой за 1963 год.
Альманах "Поэзия", 1986, № 46
Начнём и мы разворачивать – с самого начала – свиток нелёгкой судьбы Михаила Лобанова.
Итак, Михаил Петрович Лобанов родился 17 ноября 1925 года в деревне Иншаково Клепиковского района Рязанской области.
Семья была с древним патриархальным укладом, в семье поощрялось чтение и тяга к знаниям. А поскольку в семье в почёте было чтение, то не удивительно, что однажды будущий мастер русского слова на чердаке дома обнаружил сундук деда Анисима, где среди прочих книг были и стихи Есенина, ошеломившие, по его собственному признанию, с первых слов.
Особую роль в его воспитании Михаил Лобанов отводит матери, после смерти мужа (Мише было тогда пять лет) вышедшей замуж за вдовца с пятью детьми.
После в их семье появились ещё четверо общих; то есть, у неё на руках было одиннадцать детей, и всех она вырастила.
В её всегдашней радости всему и видел потом Михаил ту незримую спасительную руку, за которую она всю жизнь держалась.
Да и сам Михаил Петрович до самой смерти всегда был таким же радостным и благодушным, как и его мать – ни на одном из снимков угрюмым или насупленным мы его не увидим…
Первые рассказы Михаила Лобанова появились в районной газете «Колхозная постройка», когда тот ещё учился в восьмом классе школы…
Но вскоре началась война, стороной не обошедшая и Михаила.
10 января 1943 года Михаил Лобанов из 10 класса был призван в армию.
Семнадцатилетний Михаил в июле 1943 года из благовещенского пулемётного училища под Уфой, где поучился всего четыре месяца, рядовым стрелком с другими необстрелянными бойцами был отправлен на Курскую дугу, на передовую или « передок», как смачно сказали бы сейчас повидавшие виды окопники. Участвовал в боях на Курской дуге– стрелком первой гвардейской стрелковой роты 58-го гвардейского стрелкового полка 18-й гвардейской
стрелковой дивизии 11-й гвардейской армии.
На Курской дуге он и получил своё боевое крещение, там же 9 августа был тяжело ранен, отправлен в госпиталь сначала в Тулу, а затем в Ульяновск.
За участие в боях награжден боевыми орденами Красной Звезды и Отечественной войны I степени.
В 1944 году Михаил Лобанов, как инвалид войны, был уволен из армии.
 
Сохранилась военная фотография тех лет, где юный Михаил Лобанов в госпитальном халате и в лихо сдвинутой набок, молодцевато сидящей на голове пилотке, каким-то вопрошающим взглядом, в котором читается готовность принять всё, что ему на роду написано, всматривается то ли в своё будущее, то ли в оставшийся в душе и памяти недавний бой, из которого ему всё же повезло выйти живым, а жизнь ему предстояла длинная.
Впечатление, «рваные» воспоминания этого боя, Михаил Лобанов, человек, уже проживший большую жизнь оставит на страницах своей книги «В сражении и любви: опыт духовной автобиографии».
В названии этой книги нет ни одного случайного или неверного слова.
Несколько забегая вперёд, можно сказать, опираясь на материалы, что войны и сражения, так же, как и эта любовь, сопутствовали ему всю жизнь…
Но та, другая война, в отличие от четырёхлетней, против сознательных разрушителей государства и национальных ценностей, длилась до его последнего дня.
Не могу не привести этот, поясняющий многое в самом характере автора и его мировидении и мирочувствовании, самой манере письма, ибо давно и довольно точно сказано, что стиль – это сам человек.
И слова, и ритм, и образы повествования такие же неподъёмно простые, глубокие и в своей правдивости такие же сурово-достоверные, как и неприукрашенная судьба Михаила Лобанова:
...Неизвестно, сколько прошло времени, я писал письмо матери, и слова приходили от какого-то другого во мне человека, но и мысли не было, что, может быть, это последние в жизни слова. В окопе нас казалось мало после того, как мы шли ночью, но было уже привычно, здесь мы и должны были быть, все те, кто стоит рядом. Давно уж рассвело.
Послышалось, — но не мне одному, это я понял по лицам, — далеко в стороне или далеко впереди что-то начало происходить. Понятно было лишь то, что там были наши и только от них шло то, что там делалось. Что-то должно быть дальше. Что там происходит, связано с нами, с тем, что мы стоим здесь и ждем, но мы уже давно ждем, и это как будто происходит. Вскоре слева от окопа noявились раненые, были видны согнутые спины, стоны раздавались где-то за нами. Над окопом неожиданно вырос лейтенант, шедший с нами ночью на передовую, в памяти остался чудовищно раскрытый рот: «Впе-е-р-е-ед!»
Когда вылезли из окопов и побежали по ржаному полю, все трещало вокруг от выстрелов, но никого во ржи не было видно, мы бежали за лейтенантом. Когда залегли, я в трех шагах увидел лежавшего неподвижного человека, немолодого, понял — убитый. Наш. Он лежал на боку, с подогнутыми к животу ногами, со спущенными до колен кальсонами, обнаженный от колен до живота, я подумал, что он мучился и сам разделся. Это меня почему-то больше всего удивило, но я не почувствовал никакого ужаса, как будто я уже видел это раньше. Попадались во ржи другие убитые, один с разбитым черепом и этим он отличался от других, похожих друг на друга. Стреляли, перебегали. Непонятно, когда загорелась рожь, и сколько времени прошло, и когда появились самолеты. Их не было видно, но они летели где-то рядом, сзади, очень низко и затихали в треске горящей ржи. А после жиденьким, почти безобидным казалось это потрескивание. И вдруг буквально в десяти-пятнадцати шагах от нас, где начиналась непримятая рожь, выскочила фигура в зеленом френче с двумя парами накладных карманов, глаз схватил в какую- то долю секунды этот немецкий френч, и солдат тут же упал от соседнего от меня выстрела, сапогами к нам, с кобурой на боку — это я рассмотрел, когда он уже лежал в нескольких шагах от нас, удивительно обычный в такой же удивительно вдруг наступившей тишине.
Потом мы оказались на открытом месте — метрах в трехстах впереди два танка, странно, что не стреляют, не движутся, а стоят, и около них фигуры людей. А потом вдруг наступивший вечер, село с колокольней. Все горит. Нас собрал комбат, приказал накормить. Мне казалось, что все теперь уже позади, все люди вокруг — xoтя и почти все новые, но те самые, которые должны быть, и было спокойно перед тем, что ожидало нас завтра. Я уснул у стога сена.
Утром мы лежали в огороде, кто-то принес в котелке мед и говорил, куда за ним надо идти. Далеко внизу, в лощине, у самого как будто горизонта было видно, как стояли, медленно двигались машины, бегали около них крохотные фигуры немецких солдат. Потом мы долго шли по ровному полю, на дороге валялись убитые немцы, что-то необычное было в том, что они остались здесь и уже нет во всем этом той таинственности, которая была здесь еще недавно и есть впереди, куда мы идем.
И день, когда я был ранен, — 9 августа 1943 года. Мы опять сидели в окопе. Отдельным от нас, на каком-то особом положении, казался солдат с медалью «За отвагу», он и глядел на нас как-то по-особенному, как знающий то, чего мы не знали, как будто защищенный чем-то непонятным от опасности. Я, помню, смотрел на него, когда командир, уже новый, старше того, убитого молодого широколицего лейтенанта, выбрал нас, человек шесть, и с ним мы выбрались из окопа. Только мы подбежали к гороховому полю, как неведомая сила бросила меня к земле и дернулась правая рука с винтовкой, прижатая при падении к боку.
Там, где ударило в правую кисть руки, — удивила белизна кусочков кости, которые в то же мгновение начали темнеть. На обратной стороне что-то непонятное, и первой была мысль: застряла кость. И тут же сознание: это осколок мины. Двое солдат в нескольких шагах от меня держали судорожно мотавшего головой командира, поворачивали его в сторону окопа. Только потом я понял, что он был контужен той же миной. Когда я вернулся в окоп, меня поразило, что в нем много людей, в одном этом месте много командиров, которых я никогда не видел и которые теперь все смотрели на меня. Подошел санитар, перевязал руку, записал фамилию. «Иди в конец окопов, сам выбирайся на дорогу, а там узнаешь, где санбат», — сказал один из командиров.
За окопами опять было гороховое поле, рожь, свистели пули, потом началась лощинка. Я уже видел, куда надо выходить на дорогу (прямо на горку), как вдруг послышался гул самолетов. Они летели прямо на меня, с чужим, обращенным к чему-то далекому, гулом, и, когда они были уже почти над моей головой от них отделились и пошли вниз застывшими рядами длинные бомбы. И мне показалось, что они падают на меня. Уже очнувшись в окопчике, вбуравливаясь в него головой, плечами, всем телом, чтобы уйти в землю, услышал я грохот, от которого вздрогнула земля. Рвалось и дрожало, казалось, около окопчика, в который я впаялся, не знаю, как это долго длилось. И когда стихло, я все еще долго не верил, что все это кончилось. Надо было выходить на дорогу, и на горке, за которой должна была начинаться дорога (так вело меня какое-то чувство во мне), меня остановил капитан (но не строевой, как я понял). «Вы с передовой?» — спросил он меня. «С передовой». — «Что там происходит?» — «Наши наступают». Это был первый человек, которого я встретил после окопов, и отчетливо, впервые за все это время, почувствовал, что-то, что стало для нас там привычным и где остались те люди, с которыми я был совсем еще недавно, — это и есть та самая передовая, от которой я с капитаном отделялся непроходимой чертой.
Потом я долго шел один по дороге, послышалась машина, — я поднял здоровую руку, шофер, мелькнув по мне взглядом, сделал вид, будто не заметил меня, проехал мимо, но сидевший в кузове военный застучал кулаком по верху кабины, матерно закричал: «Ты что, не видишь, раненый солдат стоит?»
Известный русский писатель Николай Дорошенко в своей статье «Лобанов: опыт прикосновения к русскому характеру», говоря о творческой манере Лобанова, отмечает, что «одни в лобановской прозе найдут поток сознания, другие психологический реализм… А лобановское природное умение изъясняться словом – шире и глубже». Критик Николай Кузин посвятил творчеству Лобанова работу под названием «Стоическая твердыня духа». Твердь небесная, но и твердь земная, всецелая душевная сосредоточенность, самоотверженное стояние перед лицом грозящей опасности – всё это словно сомкнулось в духовном и творческом подвиге Лобанова. Признанного патриарха отечественной патриотической мысли (как его справедливо называют).
ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ И ПЕРВАЯ
В 1949 году Лобанов оканчивает филологический факультет МГУ, в 1959 году защищает кандидатскую диссертацию. С 1963 года и по 2014 год (пятьдесят лет!) занимается преподаванием на кафедре литературного творчества Литературного института. В эти годы выдающийся литературовед, критик и публицист не оставляет и дружеского человеческого попечения о своих «пасомых», о чём те впоследствии с благодарностью вспоминали. В эти годы Лобанов окончательно утверждается в самоценности и необходимости самостояния русского мира, необходимости противодействия расшатыванию его ещё оставшихся вековых основ. Приходит опасное понимание ведущейся против России другими методами незримой и, тем более опасной, никуда не ушедшей войны.
В статье «Просвещённое мещанство» (Молодая гвардия,1968) Лобанов писал, что в будущем «рано или поздно смертельно столкнутся между собой... две непримиримые силы — американизм духа и нравственная самобытность» народа. Как будто предвидя надвигающуюся «катастройку» с неизбежным за нею крахом государства, писатель доказательно обнажает перед читателем коварство и двуличие окопавшихся в государственных и культурных структурах всем недовольных, распаляемых честолюбием людей, этаких (имя им легион!) жуков-древоточцев, подтачивающих корневую систему государства, от которого получили фантастические для того времени блага, и всё же остались к нему исполненными тайной, но порою прорывающейся ненависти. В статье «Просвещённое мещанство», вызвавшей недовольство будущего главного «прораба перестройки» А. Яковлева, Лобанов чётко и недвусмысленно проводит черту, несдвигаемую границу между поклонниками западных ценностей и русскими почвенниками, мироощущение и мировидение которых выражено основоположниками русской почвеннической критики 60-80-х годов двадцатого века и творцами «деревенской» прозы. Словно желая напитаться некими необходимыми для жизни и творчества духовными силами, таящимися в прошлом, Лобанов обращается к девятнадцатому веку, пишет широко известные, переиздававшиеся сотнями тысяч экземпляров художественные биографии драматурга А. Н. Островского и славянофила С. Т. Аксакова (в серии «ЖЗЛ») — они подверглись резкой критике последователей атеистической, классовой идеологии за «внеклассовость», «патриархальность», религиозность. В 1982году журнал «Волга», редактируемый поэтом Н. Палькиным, печатает нашумевшую статью Лобанова «Освобождение», посвящённую разбору романа М. Алексеева «Драчуны», вызвавшую гнев уже самого генсека Ю. Андропова. Не принимая творящейся неправды ни в прошлом, ни в настоящем, тем более не апеллируя подобно некоторым писателям к Западу, Лобанов анализирует трагическую картину голода 1933 года в Поволжье, деяния иноплеменников-большевиков, ставя знак равенства между ужасами производимой коллективизации и ужасами гражданской войны. Речь в статье Лобанова, по сути, шла о геноциде русского народа, о русской народной трагедии. Статья Лобанова, по словам Вадима Кожинова, стала одним из самых важных духовных событий за двадцатилетие «застоя». В газете «Русский вестник» Михаил Лобанов так обозначил главные пункты русской идеологии:
- Православие как основа русской идеологии
- сильная жёсткая централизованная власть в интересах народа (децентрализация – гибель государства)
- имперское сознание
- социальная справедливость
- коллективизм
- библейско-советский принцип: кто не работает – тот не ест
- приоритет человека труда, создателя материальных, духовных ценностей
- борьба (как национальная историческая задача) с либерально-космополитическими силами, разъедающими, разрушающими христианскую основу русской идеологии.
Оглядывая 70-летнюю историю советского государства, Лобанов писал: «Считаю, что советский период, несмотря ни на что, - вершина русской государственности в тысячелетней истории России, вершина по величине нашей державы, по её влиянию на мир, по реальной силе противостояния финансово-капиталистическому разбою. Теперь-то даже самому слепому видно, какие силы зла вырвались наружу с разрушением нашего могучего государства.» Не об этой ли ни на минуту не прекращающейся войне трагически-прозорливо в своём выступлении на дискуссии «Классика и мы», состоявшейся 21 декабря 1977 года в ЦДЛ сказал один из лидеров русского патриотического движения, рано погибший Юрий Селезнёв:
«Мы не должны забывать, что сегодня идет война. Мы все ждем, когда… будет или не будет третья мировая война, ведем борьбу за мир… Но третья мировая война идет давно, и мы это все знаем хорошо, и мы не должны на это закрывать глаза. Третья мировая война идет при помощи гораздо более страшного оружия, чем атомная, или водородная, или даже нейтронная бомба. Здесь есть свои идеологические нейтронные бомбы, свое химическое и бактериологическое оружие. И эти микробы, которые проникают к нам, микробы, которые разрушают наше сознание, эти микробы гораздо более опасны, чем те, против которых мы боремся в открытую. Так вот, я хочу сказать, что классическая, в том числе и русская классическая, литература сегодня становится едва ли не одним из основных плацдармов, на которых разгорается эта третья мировая идеологическая война. И здесь мира не может быть, его никогда не было в этой борьбе и, я думаю, не будет до тех пор, пока мы не осознаем, что эта мировая война должна стать нашей Великой Отечественной войной — за наши души, за нашу совесть, за наше будущее, пока в этой войне мы не победим!»
О той же, о третьей мировой, начавшейся до первой, поэтически прозорливо в стихе, посвящённом ветерану, сказал поэт Юрий Кузнецов:
В этот день, когда трясёт державу
Гнев небес, и слышен плач и вой,
Назовут друзья тебя по праву
Ветераном третьей мировой.
Бесам пораженья не внимая,
Выпьем мы по чарке горевой,
Потому что третья мировая
Началась до первой мировой.
Третья мировая, началась, видимо, с отпадения Денницы от Бога, а полем битвы, как сказал наш гениальный писатель, стало сердце человека. Михаил Лобанов, друг и духовное чадо прошедшего лагеря отца Дмитрия Дудко, наверняка всё это знал каким-то сердечным знанием.
«Я чувствовал в Лобанове по духу сродное мне», - говорил о своём близком друге о. Дмитрий, нередко посещавший семинары Лобанова и беседовавший с его «семинаристами».
Михаил Петрович всегда помнил свою матушку, её доброту и простосердечие, сам, переняв черты её характера, всегда был заряжен на помощь ближнему и добро.
«Всему радуйтесь… За всё благодарите», - эти слова святого апостола были для Михаила Лобанова всегдашним девизом и законом.
***
Несколько штрихов к портрету Михаила Петровича Лобанова добавила хорошо его знавшая по работе в Приёмной комиссии Союза писателей России - Светлана Васильевна Вьюгина.
…Почти двадцать лет приёмную комиссию возглавлял наш легендарный лейтенант и прозаик Юрий Васильевич Бондарев. И когда консультантом пришла трудиться туда и я, добрую половину рецензентов, членов приёмной комиссии, составляли фронтовики – известные писатели - Михаил Годенко, Юрий Додолев, Дмитрий Жуков, Виктор Кочетков , Владимир Корнилов, Георгий Ладонщиков, Михаил Лобанов, Семён Шуртаков…
Весь микроклимат приёмной на протяжении долгих лет держали именно они, стараясь соблюдать принципиальность и справедливость. И многому научили меня, хотя я и сама, рождённая младшим пятым ребёнком в семье, росшая под присмотром старших сестры и братьев, была просто заточена на справедливости. Если честно, я размахивала этим флагом, где надо и где не надо.
Хотя и была ещё возрастом молодой, но вполне себе взрослой замужней особой с детсадовским ребёнком, умудрялась попадать в весёлые и даже курьёзные обстоятельства, а иногда и чудесные истории именно в погоне за непременным соблюдением справедливости.
Несколько историй мне показались достойными того, чтобы не только ближний круг, но и читатели узнали наших фронтовиков-писателей с неожиданной стороны. Вот эти четыре истории – о Михаиле Лобанове.
История первая. Пари
…В один зимний холодный день Михаил Петрович Лобанов обратился ко мне с просьбой найти приёмное дело отклонённого литератора Ц. В декабре рано темнеет и я спешила за сыном в детский сад. Искать документы не хотелось Дело было убрано год назад в наш «приёмный» архив, а Лобанову надо было срочно уточнить фамилию для статьи. По памяти называю фамилию, Михаил Петрович не соглашается поверить на слово. Я с ним стала спорить, так как мне не хотелось рыться в огромных шкафах. К тому же я была уверена в своей (в те года феноменальной) памяти. Назревала ссора. Силы были неравны. Лобанов – живой классик и по жизни боец, я - начинающая литературная сошка [хотя та ещё задира.
Члены приёмной комиссии – Юрий Кузнецов с Виктором Кочетковым минуты три молча слушали наш спор. Потом, не помню кто из них, спросил:
- Михаил Петрович, для тебя принципиально, что ты прав?!
- Да, - потому что я прав.
Потом они обратился ко мне:
- Уступи старшему…
- Ни за что, - я от своей дерзости просто впала в ступор.
Тогда Кочетков предложил нам поспорить на что-нибудь, чтобы было веселее продолжать спор.
И мы поспорили на бутылку дорогого коньяка. В то время французский коньяк «Наполеон» только появился в продаже, как сейчас помню, стоил сорок рублей. И за эти деньги я работала 10 дней! К слову сказать, я в то время к спиртному вообще была равнодушна. А коньяка в тот свой возраст не пробовала ни разу, никакого!
Разбили наш спор Виктор Кочетков и Юрий Кузнецов. Все уже были не рады, что нас подзадорили. А отступать было некуда. Кузнецов и Кочетков приволокли огромную стремянку. Впрочем, с их ростом они и так бы достали искомое. Правда, пришлось порыться в папках, бумагах. К моей неописуемой радости, память меня не подвела. Через час мы извлекли эти бумаги на свет Божий. Лобанов результатов не дождался и уехал в Литинститут на занятия. А мы, водрузив на место вытащенные архивные папки, всё не расходились.
Будущее светило отечественной поэзии Юрий Кузнецов предложил поставить чайник, чтобы отметить успешное окончание «операции». Виктор Иванович Кочетков попросил меня заварить чай Шумского. Это тогдашний руководитель Тюменской писательской организации - Сергей Шумский - нам дал рецепт – листья и цветы земляники, ежевики, малины, брусники, душицы, ромашки, зверобоя, иван-чая, таволги, смородины – всего 10 компонентов. Чай великолепный, история происхождения этого рецепта заслуживает отдельного разговора. Я собирала чай сама, только в таволге не была уверена и обходилась 9 компонентами. Пили мы этот «чай имени Сергея Шумского» и вели неожиданно неспешный дружеский разговор, напомнивший мне семейные братские посиделки. О том, о сём…
Кочетков хотел держать нейтралитет. С одной стороны, он мне подписал книгу стихов «комиссару нашей приёмной комиссии», опять же возрастом я была одним с его дочкой, с другой – фронтовое братство, что было свято, для людей, «вышедших из ада» не давало ему никакой возможности выступить не на стороне Лобанова. (Потом, когда с инсультом Виктор Кочетков попал в больницу и мы с Годенко и Лобановым его навещали, то так смеялись, вспоминая этот курьёз. Вот бы были все наши переживания и огорчения только такого рода…)
С Юрием Кузнецовым – другая история. Он рецензент был строгий. Зато бывало отыщет талантливые стихи и сразу норовит в журнале автора напечатать, ведь работал он тогда в журнале «Наш современник» заведующим отделом поэзии.
Как-то он отклонил одного автора, второй рецензент засомневался и комиссия отложила рассмотрение приёмного дела с формулировкой «до новой книги». Рассказывая исход голосования, я посоветовала абитуриенту, выпустить новую книгу. Я слова не сказала о том. кто были его рецензентами, но, видимо, сарафанное радио… В общем, попросил меня этот бедолага, ныне очень даже преуспевающий литератор, поменять на следующий раз рецензентов. Ну, это логичная просьба и обычно мы шли навстречу вступающему. Но тут какая-то незадача случилась. То ли он пришёл за книгами в неурочный час, меня не было и отв. секретарь комиссии П. отдал ему книги нескольких литераторов, не увидев моих записей. Суть не в этом. Никто не захотел забирать у Поликарпыча книги назад. И, вздыхая и маясь, сбивчиво объяснила, что обещала автору… и получается, что обманула. Юрий Поликарпович молча вернул книги, только спросил.
- Ты не сочиняешь? Т ы действительно помнишь, что я читал этого автора и тот просил не давать мне его книги при повторном рассмотрении?!Это же было 4 года назад!
- Да-а-а-а, - я даже стеснялась своей памяти.
И обычно не настаивала на своём, если со мной не соглашались. Но тут был не такой случай. К тому же с годами я начинала понимать, что моя справедливость, с которой я всю жизнь носилась как с писаной торбой, присуща очень многим замечательным писателям, а тем более членам приёмной комиссии. Так и в том, мучительном для меня случае. Юрий Кузнецов выслушал рецензентов, которые были «за» и предложил подвести черту и голосовать.
Какое же было моё удивление, когда первым сдал бюллетень с пометкой «за» наш будущий прославленный поэт…
Ну, так вот, Юрий Кузнецов уважал «мою память», но и товарища старшего, коллегу не только по приёмной, но и по работе в Литинституте, не хотел ставить в неловкое положение. В общем, договорились, что сама позвоню Михаилу Петровичу и сведу всё дело к шутке…А ещё лучше расскажу
об итоге наших поисков при случае, то есть на следующей комиссии. Но Лобанов позвонил наутро сам и с облегчением выдохнул:
- Я так боялся выиграть. Ещё не хватало мне тебя подставлять.
Наше благородное старшее поколение!..
И вот заседание. Михаил Лобанов просит слово у Михаила Годенко, заместителя Юрия Бондарева по приёмной комиссии, и торжественно вручает мне «Наполеон». Стулья весело задвигались, и поступило сразу несколько предложений продегустировать, но Михаил Петрович был непреклонен:
- Вези домой и погордись перед домашними своей памятью!
Потом многие годы он советовал членам приёмной комиссии не заспаривать со мной по поводу обстоятельств прохождения приёмных дел.
История вторая. Божья милость
Память-памятью, но бывало и меня она подводила. Так что сильно я не гордилась. Но вот с обидчивостью долго, многие годы боролась.
Вот такой случай. Очередная выплата за рецензирование. В 90-е годы пока нас не перевели из статуса творческого союза в общественный – такие платежи и в издательствах и у нас в союзе были. Деньги небольшие, но всё же.
Михаил Петрович заглянул в бухгалтерию, не увидел себя в списках, пришёл ко мне несколько обескураженный.
Я –то точно знаю, что всё, что было в папке, оформила, подписала и отдала в бухгалтерию. Пожимаю плечами.
Но не по себе обоим. Я пообещала, что исправлю оплошность. Хоть и не чувствовала вины, но дружба (а мы за те годы подружились!) была дороже. И всё-таки не удержалась и обмолвилась:
- Вы, писатели-классики, эксплуататоры-мучители, давно надо мне уйти от вас…- завела я всегдашнюю «песнь турка».
Детали не помню, что-то в этом роде.
Михаил Петрович на этих словах достал из внутреннего кармана аккуратно сложенный листок и показал мне. Это была записка о здравии, где в середине довольно обширного списка имён, была и Фотиния. Он собирался от меня в храм…
Я, конечно, растрогалась, тут же начала оформлять для оплаты новый счёт на Лобанова. Думала я в этот момент о многом, например, о том, что только о Боге вспомнили, а он уже руку помощи протягивает… Дружбу сберегает…
Михаил Петрович сидел рядом и вдруг останавливает меня:
- Не оформляй дубликат. Я вспомнил! Не был я на той комиссии, в командировку уезжал в Вологду в тот день, мы ещё всей делегацией в церковь там заходили… А значит и счёт не мог отдать…
Ну и ну! Мы смотрели друг на друга в удивлении и радости. Вот так подсказка сверху пришла. Как будто «благодатной улыбкой нас опахнуло…»
История третья. «Нагадала мне цыганка»
Как-то я оказалась с Михаилом Лобановым в Оренбурге в командировке. Прошла она вполне благополучно. Я повидалась к тому же с роднёй, у них остановилась, дела семейные, тоже ответственные, порешала.
Михаила Петровича чрезвычайно уважали в писательской организации. Он дружил и с Петром Красновым, и с Георгием Саталкиным… Я тоже писателей Оренбурга хорошо знала, некоторые у меня бывало и гостили, выбираясь в Москву…
После всех официальных и неофициальных мероприятий нас с цветами и гостинцами доставили на вокзал. Вещи занесли в вагон, на дорожку присели, Прощальные объятия. Мои родственники, проводив меня, с вокзала уже уехали… Вдруг Михаил Петрович нас ошарашивает заявлением, что этим поездом он не поедет. Как? Почему? Оказалось, что весь вагон «выкуплен» цыганами. Вместе со своим бароном они едут по каким-то делам в Тулу.
И в наши времена и прежде – большая головная боль, сдать билеты, купить новые, заказать гостиницу. Ну что объяснять… К нам вышел барон и заверил, что с нами будут в купе самые смирные цыганки, и им строго-настрого будет запрещено гадать.
Так мы и поехали. Я столько узнала неожиданного о жизни современных цыган в таборе! Но эта тема для другого рассказа. Вот тут и проявился преподавательский талант Михаила Петровича. Узнав, что табор держит путь в Тулу, он молодым цыганкам говорит, улыбаясь, проверяя насколько они хорошо учились в школе:
- Знаете, что Тула известна на весь мир поэтом Львом Толстым?
Девчата помчались к барону, тот нахмурившись, уточнил:
- Толстой – художник….
Но педагог он и в поезде педагог. К тому времени, как мы подъезжали к Москве, не только цыгане, но и я, важно считающая себя очень образованной, узнали СТОЛЬКО важного и интересного о Туле и Льве Николаевиче Толстом… А ещё мы вместе пели, а цыганки и танцевали на остановках, выходя на перрон… Но никак не хотели девушки, которые с нами ехали, нам погадать. Даже Михаил Петрович подкалывал, ну скажите, что будет и чем сердце успокоится?!
Они в ответ только посмеивались:
- Ой, дяденька, да судьба на лбу у тебя написана…
И всё, молчок. Мол, барон не разрешил. Они не смели ослушаться!
Но обнимая меня на прощание, уже на перроне, младшая девочка-цыганка Лионелла шепнула:
- Работаешь с писателями долго, столько, сколько сама захочешь. И сама писателем станешь.
И ещё кое-что мне личное сказала.
Я не удержалась и засмеялась. А Михаил Петрович собрался уже обидеться, думая, что смеёмся над ним. Вот тут-то я догадалась и спросила про него, про его судьбу.
Я, когда мы спускались в метро, рассказала о переменах, которые предрекла юная цыганка, но особой веры мой рассказ тогда у Лобанова не вызвал.
Пошутили – и забыли….
Время от времени, встречаясь в правленческих коридорах, на заседаниях приёмной комиссии и в писательских поездках, вспоминали наше «путешествие» с цыганами. И особенно - напутственные искренние слова молодой цыганки!
Ведь всё сбылось, что обещалось. Во всяком случае у Михаила Петровича Лобанова - точно…
История четвёртая. Золотое сердце
Добрый друг нашего Союза писателей России схимонах Нестор (ещё будучи монахом Германом на Афоне), автор многих книг стихов и прозы, как-то сказал, что мир, созданный Спасителем, сам по себе чудесен. (Это он комментировал мой рассказ о вагоне с цыганами и напутствие молодой цыганки.) Надо только суметь это увидеть и успеть восхититься… Вот Михаил Петрович Лобанов успел встретить любовь, друга, единомышленника- писателя – Татьяну Окулову и был счастлив четверть века с ней в браке, венчался…
В одной из паломнических поездок дружески обсуждая с Лобановым какие-то перипетии современного литературного процесса, шутливо напомнила эту историю с Лионеллой:
- Ведь обещала цыганка – красивую, умную, талантливую?!… Так сбылось! Пусть и через три года…
Михаил Петрович улыбнулся:
- Мне Таня на гитаре играет и поёт. Только для меня….
Ну что тут добавишь. Мы шли с его Татьяной к освящённому роднику и делились друг с другом чудесными историями. Неожиданно для самой себя я вдруг спросила:
- С таким умищем, с такой «глыбой человеческой» легко ли справляться жене?!
- Так у Лобанова сердце ЗОЛОТОЕ! - искренне улыбнулась Татьяна…
***
Михаил Петрович Лобанов родился в 1925 году.
Член правления Союза писателей СССР-России (с февр. 1960 г.), Приёмной комиссии Союза писателей с полувековым стажем, Высшего творческого совета СП России (с 1994 г.).
Профессор кафедры литературного мастерства Литературного института им. Горького, где преподавал с 1963 по 2014 год. Заслуженный работник Высшей школы России, почетный работник культуры г. Москвы.
Награждён орденом Красной звезды и орденом Отечественной войны 1 степени.
Автор более 25 книг, лауреат Большой литературной премии России, Всероссийских литературных премий «Сталинград», «Прохоровское поле».
Умер 10 декабря 2016 года в Москве.
Похоронен на Хованском кладбище в Москве рядом с матерью.

II

САД ВО ВРЕМЯ ЗИМЫ
(из свт. Игнатия Брянчанинова)

1
В тихую погоду как я рад
Поглядеть на заметённый сад!

Вот он весь в снегу передо мной,-
Мёртвый и возвышенный покой!

В час, когда не вьюжит, не пуржит, -
Книгою раскрытой он лежит.

В нём, читая, прозреваю я
Вещие страницы Бытия,

Спор со смертью, непреклонный спор, -
Воскресенье братьев и сестёр...

2
Не о том ли много зим подряд
Мертвенные ветви говорят:

"Скованные здесь жестоким льдом,
По весне мы снова оживём;

Выбросивши почки и листы,
Принесём хозяину плоды".

Так вот, Страшный предваряя Суд,
Кости всех усопших оживут

В новом виде, до скончанья дней,
Плотию облeкшися своей.

Грешные же, как негодный хлам,
Рухнувшим подобные стволам,

Срублены секирой на корню, –
Предадутся вечному огню.

3
Сад мой, Божьей милости пример!..
Но не верит в чудо маловер.

4
Виждь: снегами занесённый сад,
Покаянной тишиной объят,
Молчаливо, о садах в раю
Источает проповедь свою...


СВЕТЛАНА ВЬЮГИНА, НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ
У Бога все живы…

Русские стихи Анатолия Порохина (1953 – 2002)

Тёмен жребий русского поэта.
М.Волошин
И возвратится прах в землю, чем он и был, А дух возвратится к Богу, Который дал его.
Еккл,12:7

Светлана Вьюгина

…Видимо, и для меня пришла пора вслед за современным поэтом-классиком «свой архив перетрясти», чем я, признаться, с какой-то внутренней опаской и неохотой занялась.
Никогда не могла и подумать, что это окажется таким трудным и тяжёлым занятием.
Ощущение такое, что как будто года прошедшей жизни, слежавшиеся в этих папках, фотоальбомах, открытках, забытых и не вспоминавшихся письмах, – живущие уже своей, отдельной от меня жизнью; все эти вещи, проросшие друг в друга, словно начинают обступать и о чём-то вопрошать тебя, вести с тобой беседу.
Но почему-то, не знаю, при этом с печалью соединяется какая-то тихая необъяснимая радость.
Работа шла ни шатко, ни валко – своим чередом, как вдруг моё внимание остановилось на тоненькой, «неухоженной» книжечке без обложки, своим внешним видом напоминавшую дешёвые брошюры прошедших времён.
Напрягла внимание, читаю: Анатолий Порохин «Русские стихи».
Ах, Порохин-Порохин, рано покинувший этот мир, твой поэтический дар я всегда ценила, но почему твоя книга в таком растерзанном виде и и как она оказалась у меня?!
И я вспомнила, что лет двадцать тому назад я подобрала её в груде книг, выброшенных в коридор уволенной с работы одной жестокосердной интриганкой.
Да, точно: я подобрала это выброшенное на улицу живое дитя, и вот оно дождалось своего урочного часа.
Выходные данные там, разумеется, отсутствовали, тираж неизвестен (вряд ли, думаю, больше 300 экземпляров), но стоял год издания: 1993.
Кто из нас не помнит этот год, особенно его октябрь месяц!
Таить эту поэтическую находку я не стала и показала её поэту Николаю Коновскому, с которым у меня уже был опыт сотрудничества (совместное эссе о поэтах-фронтовиках Г.Ладонщикове и Н.Старшинове) в надежде что-нибудь о Порохине опубликовать пусть не в бумажных изданиях, но хотя бы в электронных.
Хорошо помню стихи Ярослава Смелякова:
Только мне обидно
За своих поэтов.
Я своих поэтов
Знаю наизусть.
Надеюсь, что придёт время «знать наизусть» и стихи Анатолия Порохина.
За разбором архива приходили на ум и стихи другого большого поэта –
Бориса Пастернака:
Быть знаменитым некрасиво.
Не это поднимает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
Знаменитым-то, может, и не стоит заводить архива, а нам, простым смертным, необходимо, о чём и говорит мой случай…
Николай Коновской моё предложение принял.
Публикую присланный им текст.

Николай Коновской
ПОЭЗИЯ И СУДЬБА АНАТОЛИЯ ПОРОХИНА

Держу в руках стихотворный сборник Анатолия Порохина «Русские стихи».
Книга открывается фотографией автора, такой же простой и неприукрашенной, как и сама наша русская действительность.
Спокойный, кряжистый, бородатый, нестарый ещё человек в рабочей одежде (я бы сказал, в форме), – а как ещё должен выглядеть труженик, на хлеб насущный зарабатывающий коренным ремеслом плотника? – воткнув край топора в деревянный настил, сидя, пристально вглядывается куда-то вперёд, вдаль.
За его спиной на дальнем плане – знаменитый шедевр деревянного северного зодчества Троицкий храм.
Но в моём сознании почему-то зрительно отпечатывается даже не изумительный по своей архитектуре храм, а этот, глубоко вогнанный в бревно угол топора за спиной поэта.
Топор – он то ли символ, то ли знак тяжёлой судьбы, выпавшей не одному русскому поэту, тем более поэтам поколения, которому принадлежал и Анатолий Порохин.
Поэтам, которым государство, не нуждающееся в настоящей культуре, сказало:
сами, ребята, сами.
Кто из поэтов, разделивших судьбу Порохина вспоминается? – прежде всего убитый Николай Мельников с его пронзительной поэмой «Русский крест»,
Александр Росков (1954 – 2011), так же как и Порохин на кусок хлеба зарабатывающий уже не ремеслом плотника, а таким же простым и земным ремеслом печника (посмертная книга Роскова «Мои печи топятся и греют» вышла в «Сибирской Благозвоннице» в 2012 году)…
Неустроенные, неприкаянные, – несть им числа, список каждый может продолжить сам.
И всё же мне кажется, что по судьбе Порохину ближе всех был
Александр Суворов (1965 – 2016) – поэт, прозаик, мыслитель, окончивший свой жизненный путь ночью 13 июля 2016 года в сторожке московского храма Трёх Святителей.
«Скончался бездомный поэт, публицист, художник Александр Суворов», – известило читателей сетевое издание.
Давайте вчитаемся в его, продиктованные ужасом жизни, строки.
«Боже, возьми меня осторожно, как кроху-жука двумя пальцами за спинку и вынь из этого мутного и страшного потока мироздания.
Я тону, меня уносит всё дальше и дальше.»
А.Е.Суворов. «Человек без паспорта».
А вот что пишет о себе близкий Суворову по духу и миросозерцанию Порохин:
«Кто я? Крохотное, беззащитное, живое существо, которое уйдёт в небытие и никто не вспомнит о нём? Но зачем я? Не для того ли только, чтоб и перед уходом поразиться грозному величию мироздания? И разве свободен я, если даже зависим от дуновения ветра?
«И снова всем существом чувствую во Всём присутствие Божественной Силы, перед которой я должен преклонить свою неразумную голову.
Иначе жизнь теряет смысл».
Но Порохин при всём при том был, хотя и оступающийся, как все мы подчас, но христианин.
А христианин по природе своей – это воин Христов, непримиримый к врагам Бога и Отечества, к соблазняющим и губящим душу силам бесовской тьмы…
Растворено и красной нитью через всю книгу «Русских стихов» Порохина проходит бессмертное державинское:
«Я царь – я раб – я червь – я бог!»,
Или не менее известное тютчевское:
«Всё во мне и я во всём».
Думаю также, что Порохину были хорошо известны строки и другого, более близкого к нам по времени поэта, погибшего от смертельной хватки
«века-волкодава»:
И не ограблен я, и не надломлен,
Но только что всего переогромлен.
Как «Слово о Полку» струна моя туга…»
(О. Мандельштам. «Стансы»)
И «переогромленному» христианским миросозерцанием и миропониманием автору даётся дар сострадания к Родине и её непростым насельникам:
А я проклятья отвергаю,
И от беды не в стороне,
И чем могу, тем помогаю
Своей расхристанной стране.
Вот уж поистине:
«И нам сочувствие даётся,
Как нам даётся благодать…»
Последние годы своей жизни Порохин провёл в поморском селе Нёноксе, где срубил дом для проживания приходского священника, был звонарём, прислуживал в храме.
Надежда на возрождение России, но и ощущение исторического трагизма, накрывшего Родину, водило пером поэта.
Четыре строчки из совершенно замечательного стихотворения Порохина
«Ночь в Нёноксе», одной из жемчужин современной поэзии:
Но смотря на головы седые
Ненокских бревенчатых церквей,
Я пойму, что значит быть России
Матерью безбожных сыновей.
Хотелось бы ещё, уже ближе к концу своих коротких заметок о творчестве Анатолия Порохина, показать его несколько поэтических строчек, по своему пронзительному лиризму не уступающим, на мой взгляд, рубцовским:
Всё тот же храм… Всё та же Русь…
Стою у высохшей берёзы
И о спасении молюсь,
И дождь мои смывает слёзы…
Снова перелистываю поэтическую книгу Порохина.
Страница 41. Фото автора крупным планом.
Здесь поэт показался мне уж каким-то вневременным, не от мира сего.
Но руки, сложенные в замок на поясе, были от мира сего.
Крупные, набухшие от тяжёлых работ, во вздувшихся искривлённых венах.
Какую мгновенную искру воспоминания он высек из моей памяти, кого он мне напомнил? Подсознание и впечатление произвольны, и напомнил он мне своей необъёмной духовной громадностью, пожалуй, пророка из картины Константина Васильева (1942 –1976) «Человек с филином».
В чём их сходство? – та же северная страна, та же строгость и человеческое достоинство, та же неистребимая сила духа и вера в Россию.
Сокрытая до времени и ждущая часа своего проявления русская историческая могучесть.
И гибель Васильева в 34 года, такая же загадочная, как и смерть Порохина.
Об этом трагическом противоречии бытия русских талантов и гениев на своём собственном примере хорошо сказал Владимир Высоцкий:
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти – вниз влекли, в могилу.
Максимилиан Волошин в стихотворении «На дне преисподней» (1922), посвящённом памяти А. Блока и Н. Гумилева, размышляя о судьбах русских поэтов, написал следующее:
Тёмен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот
Анатолий Порохин прожил 49 лет (1953 – 2002).
Стихи начал писать в 33 года.
Умер под Рождество.
По свидетельству очевидцев, во время его отпевания морозным январским днём, невысоко от земли, на небе появилась радуга…
Вот только два стихотворения Анатолия Порохина:

НОЧЬ В НЁНОКСЕ
В эту ночь, сырую и холодную
Я стоял у храма на холме.
И представил Родину свободною
Я в своем мечтательном уме.
Но смотря на головы седые
Ненокских бревенчатых церквей,
Я пойму, что стоит быть России
Матерью безбожных сыновей.
И пойму, свободы человеческой
Не видать, коль Бог ее не даст.
Только Он любовию Отеческой
От земных оков избавит нас.
И нежданно, как знаменье тайное
Для моей ослабленной земли,
Оглашая криком тьму бескрайнюю
Пролетят над храмом журавли.
И они, пронзительно курлыкая,
Чудилось, несут благую весть,
Что у этих мест судьба великая,
Что Святая Русь сокрыта здесь.
Но молчит до срока древний колокол.
И земля забылась в чутком сне.
И летят во тьме небесным волоком
Журавли, не видимые мне.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В НЁНОКСУ
Устав от скопища людей
И многодневного запоя,
Я долго странствовал, нигде
Не находя себя покоя.
И чередой кошмарных снов
Отмечен был мой путь паденья,
Когда громадных городов
Впитал я дух богозабвенья.
И всё ж в падении крутом
Я перед бездною очнулся.
И к морю Белому потом
Ненастным вечером вернулся,
И брёл под ветром и дождём
Я по дороге, словно нищий,
Что ничего уже не ждёт
И ничего уже не ищет.
И вот с котомкою пустой
Уже стою среди деревни -
У храма Троицы Святой,
Что возвышался стражем древним.
Среди всемирной суеты
Он освещал собою дали.
И потемневшие кресты
Безмолвно вечности внимали,
Напоминая мне о том,
Что всё на свете скоротечно,
Что мы спасёмся лишь Христом -
Кто путь открыл нам к жизни вечной.
Всё тот же храм... Всё та же Русь...
Стою у высохшей берёзы
И о спасении молюсь,
И дождь мои смывает слёзы.
Сентябрь, 1996, Нёнокса

Светлана Вьюгина
* * *
...И вновь меня память переносит почти на двадцать лет назад (как же быстро бежит время!)
Зима. Январь. Крещение Господне 2002 года. Храм святителя Николая в Хамовниках.
Я по дороге с работы пришла за крещенской водой.
Только что на летучке узнала печальную весть – скоропостижно скончался архангельский поэт Анатолий Порохин.
– Непременно сегодня его помяну, – сама себе напомнила я.
Был 20-градусный мороз, но очередь за водой протянулась до Комсомольского проспекта…
Поскольку Никольский храм я считаю «своим», то должна сказать хотя бы несколько слов о нём, – может, кому-то из читающих эти строки будет интересно, а кому-то полезно что-то узнать об этом замечательном храме.
Главное в истории – жизни! – Никольского храма то, что всё время с его построения в 17 веке при царе Фёдоре Алексеевиче храм оставался действующим и никогда не закрывался, даже в годы гонений со стороны безбожной власти.
Верующие видели в этом небесное заступничество святителя Николая.
И хотя многие говорят, что храм не в брёвнах, а в рёбрах, но побывавший даже однажды в Никольском храме, может по праву усомниться в сказанном: так дивен «намоленный» храм, впитавший в свои стены дух молитвенных ликований и воздыханий.
Надо сказать, что считанное число таких намоленных храмов оставалось в 80-е годы в Москве, до начала церковного возрождения.
Главной святыней храма считается икона Божьей Матери
«Споручница грешных».
Но о ней позже…
Я стояла в длинной заснеженной очереди, изрядно уже замёрзшая, удивляясь тому, как в такой мороз люди (и мой сын тоже!) среди ночи трижды окунаются в «иордань» – освящённую, в форме креста, прорубь.
Мороз крепчал, очередь к огромным бакам с крещенской водой помаленьку двигалась, особо замёрзших шутками-прибаутками подбадривали немногие, уже успевшие заметно «разговеться» мужчины.
А кто их осудит? – праздник есть праздник!..
Не забыть бы… Нет, не забуду: слишком явно и ярко запечатлелся в памяти Анатолий, взволнованно читающий стихотворение на подведении итогов Всесоюзного совещания молодых писателей во Владимире…
Многомерный и непростой был он человек, Анатолий Порохин. Я бы даже сказала, что это был странник из какого-то другого времени с подлинными или мнимыми чертами юродства. На том же владимирском совещании я была свидетельницей забавного и необычного эпизода, случившегося с Анатолием, явно нарушившим «спортивный» режим и попавшегося на глаза одной из кураторш совещания. Официальное лицо в нарядном дорогом костюме, не стесняясь в выражениях, в присутствии участников совещания обрушила свой гнев на голову бедного Порохина. Что бы сделали другие на месте Анатолия?! Наверное, что-нибудь промямлили в своё оправдание или, потупившись, виновато промолчали. Анатолий же, истово осенив себя крестным знамением, рухнул мгновенно перед своей «начальницей», громко стукнувшись лбом затоптанного пола:
- Прости меня, матушка, прости! Я самый дрянной и никчёмный человек, я хуже все!
Официальное лицо слегка покраснело. В публике смех смешался с изумлением. Но как бы там ни было, а инцидент был сглажен. Эту особенность поведения Анатолия подмечали и другие.
А потом вдруг память выхватила его счастливое лицо: он с поэтом-земляком Петром Корельским пьют у меня дома чай с малиновым вареньем…
И вот на секретариате их поздравляют с приёмом в Союз писателей России.
А они, с достоинством поблагодарив секретариат, неожиданно для всех поворачиваются ко мне и кланяются в пояс: благодарят за кров, за гостеприимство.
Благородные благодарные русские поэты!..
Смахнув непрошенные слёзы, подставила приготовленную для крещенской воды ёмкость и, наполнив её, вошла в храм.
В храме пахло ладаном, он был наполнен оживлённой праздничной суетой.
По заведённому многими годами благочестивому порядку, как тогда, так и сегодня, люди, приходящие в храм, преклоняют свои колени перед главной храмовой святыней – иконой Божьей Матери «Споручница грешных», молятся перед святыней об исцелении болезней, об избавлении от отчаяния и уныния, о даровании покаяния.
Приложившись к чудотворной иконе, затем, в специально отведённом месте я, сделав рекомендуемое пожертвование, отдала разлинованные листочки бумаги о здравии и упокоении, первым записав, как и принято, новопреставленного Анатолия и уже спокойно, не торопясь, перебирая в уме имена близких усопших, встала в очередь к кануну – поминальному столику, чтобы поставить свечу.
Невысокая, немолодая уже женщина, «хозяйка» кануна, с каким-то удивительным, редко встречающимся иконописным лицом, на котором отпечатались простота и смирение, вполголоса увещевала плачущую, в траурном платке, видимо, вдову, недавно потерявшую мужа:
– Не забывай и всегда молись о своих усопших близких.
Тут она поглядела на всех и назидательно продолжила:
– Ваши родные и близкие этого ждут, им ваша молитва необходима;
И не надо скорбеть чрезмерно: не в радость им ваши слёзы.
И запомните самое главное: у Бога все живы.
На этих словах почему-то смятенно забилось моё сердце: папа, мамочка!
Далее она аккуратно протирала залитый свечным воском канун и принимала протянутые ей свечи, а когда очередь дошла до меня, она прямо посмотрела мне в глаза и тихонько промолвила:
– Анну-то помянуть забыла!
Я почувствовала в её словах мягкую, непонятную мне укоризну и, смутившись, уже хотела отойти в другое какое-нибудь место, но моя «обличительница» меня придержала и, склонившись к самому уху, тихонько, но строго и уверенно повторила:
– Дочка, а Анну-то забыла помянуть…
Чудесно пахло праздником, ладаном; даже вода, обильно и нечаянно пролитая на пол храма, и та давала ощущение необыкновенной праздничной чистоты.
Но что не так, почему мне сделано такое строгое замечание?
И где ещё в храме я могла видеть эту строгую доброжелательную женщину?
Я приехала домой и только дома догадалась, что заполняя в храме поминальные листки в алфавитном порядке, на «А» я вписала Анатолия, а вот Анна, мать моя – прости Господи! – осталась в этот раз без церковного поминовения.
Но как об этом могла догадаться строгая, но милосердная женщина?..
Утром перед работой я снова зашла в храм.
Снова написала записку, помянула всех своих сродников, по новопреставленному Анатолию заказала панихиду.
Стала искать ту строгую женщину, чтобы сказать спасибо, но не нашла и обратилась к работницам храма.
Мы перебрали всех служащих и добровольных помощников, бывших в храме вчера, но выяснили, что такой женщины в храме не было.
Так кто же это была и что это было?
Неужели Сама Споручница грешных?
Я бы так и думала, но так думать – очень большая дерзость.

НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ

На сороковины поэта

 
1953 – 2017

«И СТОЛЬКО ЖИЗНИ МЕЖ ЗЕМЛЁЙ И НЕБОМ!»
 (размышления на сороковой день поэта Ивана Тертычного)

Эссе

1
При размышлении о поэзии и судьбе Ивана Тертычного мне почему-то на память приходят строки другого известного русского поэта – Анатолия Передреева, посвящённые Николаю Рубцову и его последнему земному приюту – кладбищу под Вологдой, где и мне довелось не так давно поклониться могиле поэта:

Лишь здесь порой,
Как на последней тризне
По стопке выпьют… Выпьют по другой…
Быть может, потому,
Что он при жизни
О мёртвых помнил,
Как никто другой!

И разойдутся тихо, сожалея,
Что не пожать уже его руки…
(стихотворение «Кладбище под Вологдой»)

«О мёртвых помнил…», – вчитываясь в эти, давно уже написанные Передреевым строки, можно сказать, что они вполне приложимы и к нему самому и к поэту Ивану Тертычному (именно в такой творческой ипостаси я его сейчас и рассматриваю, не забывая о том, что Тертычный ещё и замечательный прозаик).
При жизни мне его, к сожалению, знать не доводилось, но неисповедимы пути Господни, и вот, накануне его сороковин держу в руках, листаю страницы его книг, подаренных мне его вдовою Светланой Васильевной и словно веду с ним до какого-то урочного времени отложенную добрую беседу.
Здесь надо сказать или напомнить, что сороковой день для души ушедшего от нам близкого человека имеет особо важное значение: в этот день душа усопшего переходит грань, отделяющую земную жизнь от небесной и, по святоотеческому преданию, поставляется ангелами перед Богом, который отводит ей место до Страшного Суда и последнего окончательного определения её загробной участи.

2
Поэт Иван Тертычный хотя и при жизни, говоря словами А.Твардовского, к своей литературной персоне старался «не привлекать вниманья добрых душ», всё же был отмечен рядом значительных литературных премий, в т.ч таких, как им. Н.Гумилёва, им А.Н.Толстого, «Традиция».
Всё же, думается, учитывая наше нелитературное, непоэтическое время, главное его прочтение и признание – впереди.
Говоря о человеческой и поэтической основательности и несуетности Ивана Тертычного, Николай Дорошенко, этот многоопытный редактор, а также умудрённый знаток и ценитель литературного «качества» в своём предисловии к сборнику стихов Тертычного «Живая даль» пишет: «Я никогда не видел его имя в то и дело появляющихся и затем исчезающих «обоймах» поэтов «первого ряда», но год за годом я вынужден был всё более пристально вчитываться в его неброские, но, оказывается, весьма основательные, предельно ёмкие, вмещающие весь космос текущей жизни, стихи…». У читателя,прочитавшего даже лишь несколько стихотворений из упомянутой книги, думаю, не останется ни малейшего сомнения в поэтической одарённости автора, знании сложной, порой трагической, окружающей нас действительности, в его следовании основной линии русской поэзии, в его основательной классической «выучке».
И совершенно неслучайно эпиграфом, словно дальним поэтическим эхом у Ивана Тертычного выплывают то строка Иннокентия Анненского, то трагический образ Марины Цветаевой, то многомерный объём и свободное пространство нерифмованного стиха, то даже некая стихотворная форма, несколько напоминающая японское хайку.
И даже описанный им стол, обыкновенный письменный стол, своей печальной «энергетикой» «отсылает» нас к столу святителя Игнатия Брянчанинова, явившемуся для того предметом размышления о бренности и скоротечности всего земного: здесь сила духовной и философской преемственности.

Итак, стол Ивана Тертычного:
Сколько страстей улеглось
В стол этот, с виду обычный…
…………………………………..
Сколько – давно не вопрос,
Столько – давно не ответ,
Так как его уже нет.
Только особенный свет
Мира им прожитых лет
Стол изнутри согревает…
………………………………….
Только особенный свет.

Теперь святитель Игнатий с его расширительным взглядом на мир, в т.ч и на его письменный стол и на множество других служивших ему при жизни вещей, с которыми неизбежна разлука:
«Участь, постигшая отцов и братий моих, постигнет и меня. Умерли они: умру и я. Оставлю келью мою, оставлю в ней и книги мои, и одежды мои, и мой письменный стол, за которым я проводил многие часы; оставлю всё, в чём нуждался или думал нуждаться во время земной жизни. Вынесут моё тело из этих келий, в которых живу, как бы в преддверие к другой жизни и стране; вынесут моё тело и предадут земле, послужившей началом для тела человеческого. Точно то же постигнет и вас, братия, которые читают эти строки. Умрёте и вы: оставите на земле всё земное; одними душами вашими вступите в вечность…»
Потом, по мере углубления в содержание сборника и его духовное зерно, мы увидим, что тема бренности всего земного, тема жизни и смерти, и вновь! – жизни, стоящей за смертью, станет, на мой взгляд, основной, доминирующей – в поэтическом творчестве Ивана Тертычного.
Ну, а пока поэт, «дитя русской глубинки», как сказал о нём известный самарский критик Э. Анашкин, «под общий крест подставляя плечо», чувствуя своим плечом тяжесть русского креста, всё же пытается услышать сквозь земной шум небесные строки.
И от внимания к небесному, внимания ему, приходят такие, предваряемые словами евангелиста Матфея (5:3): «Блаженны нищие духом», – свои, выстраданные слова:

Туман упал. И я увидел выси
И широту бесчисленных светил.
И понял я тщету пытливых чисел
И нищету как радость ощутил.
Не от блаженной ли нищеты духа, понимаемом как сосредоточенность на самом главном, следовании, служение ему, в оставлении вне поля духовного зрения вещей земных, второстепенных, поэт в посвящении А.Б делится тем, как появляются «на свет Божий» стихи:

Всё гораздо проще, Анна,
Всё гораздо проще…
Выплывает из тумана
Золотая роща.

Высоко плывёт, сияя,
Как алтарь старинный…

И для него, православного поэта и человека Ивана Тертычного, вся русская земля, в конечном итоге, является таким старинным алтарём, где идёт невидимая служба Творцу неба и земли.
Весь мир для поэта во всех его земных проявлениях исполнен благодати, самое малое его явление вызывает у него пристальное внимание и тихое душевное изумление:

У чёрного сруба колодца
С тяжёлым ведром тишины
Стою
И боюсь шевельнуться…
(стихотворение «Утро»)

Всего четыре коротких строчки, а мир деревенского утра предстаёт пред нами во всей его предметной таинственности и осязаемости!

Свойственна поэту и изощрённая художническая зоркость:

Мгновенные машины.
Свистящее шоссе.
Холодные осины,
Стоящие в росе.

Сорвавшись,
Лист осины
Скользнул наискосок
И летнюю картину,
Как бритвою рассёк.

Всё зримо, всё осязаемо, всё летнее утро с невесть откуда сорвавшимся листом осины и рассёкшим её – летнюю картину – как бритвой, – словно стоит перед нашими глазами… И ещё – ощущение какой-то подспудной непонятной тревоги. Впрочем, словами пересказывать поэзию – ¬ дело безнадёжное и неблагодарное. А иначе зачем бы она, поэзия, была нужна, если бы всё можно было обрисовать и донести прозаическим словом. Но нет же, – есть тайники мира и души, доступные только поэзии.
Здесь надо ещё сказать, что настоящим поэтам, видимо, свыше дано предчувствовать, предугадывать токи, дыхание, смутный образ будущего:

Избыточная красота.
Простор, приветы света, лета…
Всё это так,
Всё это так.
Но выплывает Аю-Даг,
Как чёрный лик
Чужой планеты…

Обращаю читательское внимание на то, что это стихотворение написано, казалось бы, в благословенное, политически незыблемое время – в 1977 году.
Теперь же, сорок лет спустя, «чёрный лик чужой планеты» – вражду, смуту, братоненавидение между близкими народами мы можем наблюдать въяве.
Поэт, сам плоть от плоти бытия российской глубинки, опытно, а не понаслышке знает мир, о котором пишет: ведома ему и «чернозёма корявая мощь на осеннем распахнутом поле», дано ему видеть, как соединяя земное и небесное,

…сверкнули отяжелело
Купола над церковью белой,
Словно три золотые слезы;

Дано ему кровное ощущение родной природы, стихий, завораживающих сердце поэта, прорывающихся из неё:

Вот туча сближается с тучей…
Вот яростный проблеск из тьмы!..
А вот и волною гремучей
Накрыло дома и холмы!

Поэт чувствует «большое-большое дыханье» неназванной им ночной громады, которая – «вместо деревьев», – здесь вспоминается фетовское «Ночь и я, мы оба дышим…»;
наблюдает, весь обращённый в слух, как «паром проталины вкинутая ввысь первая, чистоголосая птица» изливает с небес

…всполох за всполохом вслед
Чистый, мгновенный, ласкающий свет
Разгорячённого свиста;

восторгается своим знаменитым, известным на весь мир «земляком» – курским соловьём, что «петь горазд», и «выдаёт за разом раз искрящиеся лунные коленца», так, что и «слабые смолкают голоса перед такой неслыханною песней.»
Никакой большой лирический поэт – вся история русской поэзии свидетельство тому – немыслим без благодарного, благоговейного преклонения перед женщиной.
Отдал свою дань любовной теме и Иван Тертычный:

Спасибо за внезапную беседу,
За радость, шедшую за мной по следу.
Твоей улыбке и простым словам
Я говорю: спасибо вам!

Спасибо тихой предрассветной рани,
Спасибо свету дальнему в окне…
Два паруса в великом океане
Соприкоснулись на крутой волне.
(стихотворение «Благодарность»)

Его любовь к своей избраннице простирается от сердечного признания:

…тебя люблю не первый день и год
и ты – моя, забота из забот…
до её физического, властного плотского осязания:

…Как пахнут губы ветерком солёным!
Как бьётся сердце сильное её!

Но Иван Тертычный не замыкается только лишь в узкой сфере личных переживаний, – свойственна ему и сильная, отчётливо слышная гражданская нота.
Поэт размышляет о давно, казалось бы, прошедшей войне, о «целом мире, увиденном с изнанки» её участниками, возвратившимися домой:

Ах, хочется всё высказать, сказать!..
И петь-плясать под выкрики тальянки!
Но вдовьи, но сиротские глаза…
Но целый мир, увиденный с изнанки…
(стихотворение «Эшелон 45-го»);

Он вживается в физическое состояние и психологию человека на войне (стихи «Раненый», «Минное поле»), ему дорога судьба всего православного мира, потому так и кровоточит в его стихах трагедия сербов, их исход из Сараево:

Оставляя домашний очаг,
Мы на пагубу ближних не бросим.
И, гробы унося на плечах,
Мы с собою отчизну уносим.

Сербы всё же уповают, что не смотря на всё, не смотря на злобу к ним Запада, хотя и:

Невыносим урок.
И враг жестокий – в силе.
Но есть на небе Бог,
А на земле – Россия.

Душа поэта болит о сербах, но и проблемы своей русской, всё более и более становящейся разорённой земли, её покинутости хозяином, – не оставляют поэта:

КОЛОДЕЦ

В деревне – ни души, и потому
Старинная тропа к нему пропала,
И зеркало бревенчатого зала
Ушло в глухую, нежилую тьму,

Ушло вослед за временем былым,
За теми, для кого закрылись дали.
И только эхо – вялое, как дым, –
Плывёт из тьмы на зов твоей печали…

Мы видим, что проблематика тем, затронутых Иваном Тертычным, требующих своего не только философского и поэтического, но и практического разрешения, многообразна и глубинна (война, православное славянство, уходящая с лица земли деревня и люди на ней), но также и другие стороны жизни русского сердца – родная природа, чередование времён года как радостей и горестей жизни, любовь к прекрасной женщине, – всё это хотя и имеет важное значение для поэтического творчества Тертычного, – подспудно-преобладающей, главной его мыслью и темой всё же не является; главной его мыслью и концентрацией, средоточием духовного внимания является другое, –

3
Красной нитью сквозь всё его творчество проходящая другая, важнейшая для него тема, – тема хрупкости земного бытия и приковавшая к себе всё внимание внутреннего «я» поэта – неотступная тайна смерти.
И здесь, остановившийся перед нею в глубоком раздумье Иван Тертычный, не одинок: в памяти всплывает уже упоминавшийся нами Н. Рубцов, который «о мёртвых помнил, как никто другой», вспоминаются имена классиков двадцатого века С. Есенина,  Б. Пастернака, М. Цветаевой, Н. Заболоцкого, Я. Смелякова; великих представителей века девятнадцатого: Г. Державина, А. Пушкина (одно лишь «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» на весах мировой поэтической классики чего стоит!), М. Лермонтова, Е. Боратынского («Смерть дщерью тьмы не назову я…»).
Мне же хочется вспомнить подлинный поэтический шедевр, стихотворение «Переход» незаслуженно забытого поэта пушкинской плеяды Владимира Бенедиктова (1807 – 1873), если только это слово («шедевр») уместно в контексте нашей печальной темы (привожу полностью, здесь важно и дорого каждое слово):

Видали ль вы преображенный лик
Жильца земли в священный миг кончины -
В сей пополам распределенный миг,
Где жизнь глядит на обе половины?

Уж край небес душе полуоткрыт;
Ее глаза туда уж устремились,
А отражать ее бессмертный вид
Черты лица еще не разучились, -

И неземной в них отразился б день
Во всех лучах великого сиянья,
Но те лучи еще сжимает тень
Последнего бессмертного страданья.

Но вот - конец! - Спокоен стал больной.
Спокоен врач. Сама прошла опасность -
Опасность жить. Редеет мрак земной,
И мертвый лик воспринимает ясность

Так над землей, глядишь, ни ночь, ни день;
Но холодом вдруг утро засвежело,
Прорезалась рассветая ступень, -
И решено сомнительное дело.

Всмотритесь в лик отшедшего туда,
В известный час он ясностью своею
Торжественно вам, кажется, тогда
Готов сказать: "Я понял! разумею!

Узнал!" - Устам как будто нарушать
Не хочется святыню безглагольства.
А на челе оттиснута печать
Всезнания и вечного довольства.

Здесь, кажется, душа, разоблачась,
Извне глядит на это облаченье,
Чтоб в зеркале своем в последний раз
Последних дум проверить выраженье.

Но тленье ждет добычи - и летит
Бессмертная, и, бросив тело наше,
Она земным стихиям говорит:
Голодные, возьмите: это ваше!

Не знаю, был ли знаком Иван Тертычный ( а это был 1977-79 год и духовная, святоотеческая литература простому читателю была недоступна) со следующими словами святителя Тихона Задонского: «…видишь, что заведённые часы непрестанно идут, … непрестанно движутся и приближаются к пределу своему. Такова и наша жизнь – от рождения до смерти непрестанно течёт и убавляется; покоимся или трудимся, бодрствуем или спим, беседуем или молчим, непрестанно совершает она течение своё и приближается к концу. И уже стала ближе к концу сегодня, чем была вчера и третьего дня, в этот час, чем в прошедший. Так неприметно сокращается наша жизнь, так проходят часы и минуты! А когда кончится цепочка и перестанет ударять маятник – этого мы не знаем. Промысл Божий скрыл от нас это, чтобы всегда были готовы к отходу, когда бы ни позвал нас к себе Владыка наш Бог.
«Блаженны рабы те, которых господин, придя, найдёт бодрствующими» (Лк.12.37).
Окаянны те, которых он застанет погружёнными в греховный сон».
1977 год, поэту двадцать четыре года, но его взгляд уже устремлён за пределы земного, в сферу, которая «молчаньем величала то, что я не мог постичь пока»:

Чёрный стриж над миром сельских улиц
Прочертил мгновенный след.
И ворота, скрипнув, распахнулись
В колыхающийся свет…

Люди, тихо гроб подняв на плечи,
Мимо окон медленно прошли…
(стихотворение «Воспоминание»)

В стихотворении 1979 года, посвящённом памяти В.И.Шикаревой, поэт уже понимает, что на земле хотя и «шумят берёзовые рощи, и негромко песня раздаётся, но! – «по пятам неслышно смерть крадётся.»
А раз по пятам неслышно смерть крадётся, то, как учат святые отцы, надо приготовиться к ней и встретить её в духовном всеоружии, ибо, как сказал Антоний Великий: «ежедневно умирай, чтобы жить вечно, потому что боящийся Бога будет жить вовеки». В том же наставляет и святитель Игнатий Брянчанинов, говоря о том, что забывая о смерти телесной, мы умираем смертью душевной, – об этом раньше помнили все христиане, особенно монахи – «отцы пустынники» по Пушкину; преподобный Арсений Великий, к примеру, о котором у современного поэта есть такое стихотворение:

Когда приблизился конец,
Смутился плачущий отец:
– Арсений, ты ль томишься страхом?
– В святой сокрытый глубине,
Страх, вами видимый – во мне
С тех пор, как сделался монахом.

Порой поэтом – и это в нашей человеческой природе – овладевает духовная расслабленность и уныние:

Я к житью на белом свете
Крепко попривык,
Да вот только не заметил.
Что уже – старик.
…………………………………………………
Вспомню – вздрогну. И кручина
Затуманит взгляд…
День рожденья, день кончины…
Я – на кой я ляд?

Поэт, однако же помнит, что «человек, имеющий смерть перед очами, побеждает уныние», благодарно, как из руки Божьей, приемлет всё с ним случившееся в его земной жизни, умиротворённый приходит на дорогое своему сердцу кладбище, «мир поделившее на две половины», где:

Девять берёз между мной и другими –
Дальними, ближними и дорогими…

Девять берёз между мною и теми,
Чьё на земле подытожилось время;

Девять берёз у кладбищенской чащи,
С ветром шумящих, поющих, молящих;

Старые сказки о вечном покое!..
Рядом живое. И вечно живое.

«Вечно живое»! – какой всепобеждающий, жизнеутверждающий христианский аккорд! – ведь «Бог же не есть Бог мёртвых, но Бог живых, ибо у него все живы» (Лк:20,34-38).
Когда-то я написал краткое стихотворение, посвящённое памяти всех ушедших, дорогих моему сердцу людей; ныне к ним я причисляю и раба Божьего Иоанна, замечательного поэта Ивана Тертычного:

УШЕДШИМ

Не странно ли: кого любили,
В глухие пропасти земли
Ушедши, дверь не затворили,
А, может, вовсе не ушли.

Не странно ли: в закрытой зоне,
В незаходящем свете дня
Душа моя – как на ладони
У вас, а ваша – у меня…

18 декабря – сороковины поэта Ивана Тертычного, канун Николы Зимнего…


НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ

СРОДНИ ЛЕТОПИСИ
(Размышления о творчестве Александра Ракова)

Эссе

…Жить, как живёшь своей страдой бессонной,
Взялся за гуж – не говори: не дюж.

С тропы своей ни в чём не соступая,
Не отступая – быть самим собой.
Так со своей управиться судьбой,
Чтоб в ней себя нашла судьба любая
И чью-то душу отпустила боль.
А.Т.Твардовский.

 Имя это – Александр Раков – я впервые узнал в году в 2007-м, по какому-то наитию взяв в руки в книжной лавке подворья Оптиной пустыни его книгу «У раскрытого окна».
Стараясь уловить дух и суть написанного и не имея возможности на ходу этого сделать, всё же приятно был удивлён необычной манерой изложения «материала», уже получившего своё литературное бытование под названием «былинки», обилием присутствующих – знакомых и малознакомых мне поэтов разных времён и литературных направлений, но, по преимуществу, поэтов русской классической традиции; не могли не обратить на себя внимание выношенность авторской мысли и простота изложения, слога.
Так, вроде бы случайно (но есть ли что случайное в нашем мире, где и крыло мухи на Божьих весах взвешено?) я вступил в духовный мир поэта, – поэта не только по литературной склонности, но и по пронзительности и глубине мироощущения, – Александра Ракова; в мир, который по неисчислимому множеству населяющих его лиц, событий, явлений, взаимосвязей и взаимопереплетений, скорее, следовало бы назвать мирозданием…
Меня подкупили его простота («Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено, там ни одного. Где нет простоты, там одна пустота». Прп. Амвросий Оптинский) и нелукавство – авторское и человеческое, и я сам решил, что почту за честь быть в числе поэтов, призванных в свои литературные ряды и избранных Раковым, а посему и отправил ему по почте свою стихотворную книгу «Тростник» (М,2010).
Надо ли говорить, как я был обрадован, узнав от него о том, что в одиннадцатую книгу «былинок» под названием «Поэзия делает землю красивой» (2014) включены и три моих стихотворения…
Затем уже было личное знакомство на вручении литературных премий в Александро-Невской лавре с подаренной ему моей новой книгой, сотрудничество с редактируемой им просветительской газетой «Православный Санкт-Петербург» (там А. Раков длительное время печатал близкие ему по духу и по пониманию надвигающейся мировой апостасии мои стихотворные переложения изречений современных подвижников благочестия), переписка с установившимся отношением друг к другу: «брат Николай» – «брат Александр», – с пониманием единомыслия во Христе:
«…Один у вас учитель – Христос, вы же все – братья».
(Мтф.23,8-10)

***
Имя Александра Ракова хорошо известно православному читателю, однако, думаю, не лишним будет напомнить новому читателю, незнакомому с творчеством Ракова, его основные жизненные и творческие вехи:
Родился 9 октября 1947 года в Австрии, в Вене, сын Победы.
С 1993 года главный редактор всероссийской просветительской газеты «Православный Санкт-Петербург» с четырьмя дочерними изданиями: «Горница», «Чадушки», «Правило веры», «Соборная весть».
Создал новый литературный жанр миниатюры – «былинки» и в 2014 году завершил 12-томное собрание, включающее в себя двухтомную поэтическую антологию «Поэзию любят красивые люди» (1030 поэтов, 2000 стихов) и «Поэзия делает землю красивой» (700 поэтов, 1040 стихов).
Собрание завершила книга «Избранные былинки» (100 лучших миниатюр из всех изданий).
Александр Раков – лауреат Международной премии имени М. А. Шолохова в области литературы и искусства, 2009.
Лауреат Всероссийской премии имени А. К. Толстого, 2014.
Зная любовь Ракова к поэтическому слову, его проникнутость поэтическим словом, естественно было предположить, что и ему самому не чуждо желание излиться в стихотворном произведении
Да, это желание ему, отнюдь, не чуждо! – и он подтверждает наше предположение публикацией своих стихов в книге «Незабудки» (2016), посвящённой незабвенным родителям – Григорию Ивановичу Ракову и Вере Георгиевне Сироткиной, делая удачную, на мой взгляд, попытку, –продолжая жанр «былинок», художественно подкрепляет и завершает размышления о сложности и трагичности земного бытия уже своими собственными оригинальными стихами.
Надо сказать, что Александр Раков, видимо, по своей при своей природной склонности к «самокопанию» и скромности, присущим сложным и глубоким натурам, себя профессиональным поэтом не считает, однако же во многих его стихах со всей очевидностью наблюдается несомненное присутствие признаков поэтической даровитости, – как в этом, может, стихотворении о молитвенной помощи матери в момент смертельной опасности для сына:

***
Я по тебе скучаю, мама,
И даже смерти не боюсь.
Плоха моя кардиограмма –
Но я пока что не сдаюсь.

А ты к всемилостивому Богу,
Который всемогущ и строг,
Нашла молитвенно дорогу,
Чтоб сына Он спасти помог.

И материнскую молитву
Услышал любящий нас Бог,
Помог врачам в смертельной битве, –
И мамин вздох: «Живи, сынок».

Краткое – всего в двенадцать строк стихотворение, – а сколько в нём сконцентрировано христианского видения жизни – земной и загробной, – в вечности у Господа не имеющих разделения!
У Бога нет мёртвых, – у Бога все живы, все спасённые видят и помнят друг друга, всё в Царствии Божием объемлется Христовой любовью, ибо:

Мы молим Бога, плачем, судим
От неизбывности любви.
(стихотворение «Непокой»)…
«Неизбывность любви» – вся и всё связующая нить…
Образ матери, к которому так часто в своих стихах возвращается поэт, в самой русской поэзии, в памяти русских поэтов (даже леденисто-сурового Юрия Кузнецова) вечен; занимает он и своё, освящённое сыновней благодарностью место, в поэтическом творчестве А. Ракова
 Жизнь матери в блокадном Ленинграде, которую иначе, чем подвигом и назвать нельзя,- дежурство на крышах обстреливаемых домов, копание противотанковых рвов в Пулково, собирание мёртвых, умерших голодной смертью, по квартирам, выживание её самой благодаря свёкру, каким-то чудом доставшим ей, весящий в то время тридцать килограммов, мешок сушёной яблочной кожуры…
Две, сверхчеловеческим трудом и испытанием заслуженные медали: «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945гг».
Вот об этих материнских медалях и всей той беде и подвиге, что за ними стоят, поэт пишет своё следующее замечательное стихотворение


БЛОКАДА – ЖУТЬ ЗЕМНОГО АДА

Эти скромные медали
Для меня – безценный клад.
Вы фашистам не отдали
Русский город Ленинград.

Мама, дух твоих медалей
В плоть мою, как сталь проник,
Словно мне награды дали.
А пишу лишь я дневник.

Подвиг ваш мы помним свято,
Вечный пусть огонь горит.
Вы – блокадные солдаты,
Немец вами был разбит.

«Мужество есть твёрдость в опасностях», – уже за пределами стихотворного текста поводит черту под темой словами святителя Григория Богослова поэт Александр Раков.
Везде в своих произведениях, и даже в исполненных описательности прозаических текстах, как, например, в данном, приводимом ниже, взятом мною из его книги «Монашеское царство», повествующем о своей поездке в Пюхтицу, Раков остаётся поэтом со своей узнаваемой любовью к миру видимому, за которым читателем явственно ощущается мир невидимый; с его, раковской, мягкостью и теплотой слова; со своим ритмом повествования, простым и отчётливым, как сердечное биение:
Здравствуй, родная! Не родился ещё тот писатель, способный описать тишину Пюхтицы.
Такая она густая, напоённая хвоей и молитвой. И работой женской, посильной только для Богом призванных. Она так нужна людям – эта тишина целительная, лежащая на Обители.
Ты ещё только первый шаг в монастырь, а уже иной мир, и Матерь Божия с любовью принимает тебя, и душа устраивается поудобнее – наконец-то в родное место привели.
Тихо становится внутри, а неугомонная совесть, наоборот, всё громче. Ты бы замолчала, совесть, – всего меня извела за долгую неприкаянную жизнь. Дай насладиться тишиной души и тела. Но нет, не уговорить её уговорами. И гонит она тебя, совесть колючая, в родной Дом под епитрахиль батюшки – тишину заслуживать.
А когда выскребешь грязь до последнего скребочка, когда вместо слов – только слёзы чистые, раскаянные, да если сподобит Господь принять Страшное Таинство Тела и Крови, – как раз тут она и наступает – та тишина долгожданная, которую ты на время заслужил.
Но не родился ещё тот писатель, способный описать благорастворённость в небе тишины Пюхтицы.
А я, раб неключимый, тихо ступаю по святой пюхтицкой земле и слушаю тишину, которая во мне и вокруг. Только бы не расплескать…
Приведённому мною отрывку, полному поэтического дыхания, для своей литературной законченности, подумал я, не хватает соответствующей его содержанию поэтической формы, огранки, а именно формы верлибра, наиболее подходящейдля данного случая, и да простит меня Александр Раков, графически его блестящий отрывок с небольшой редактурой (попытка эксперимента!) я вижу так:

БЛАГОРАСТВОРЁННОСТЬ ТИШИНЫ ПЮХТИЦЫ

Здравствуй, родная обитель!..
Не родился ещё писатель, способный описать тишину Пюхтицы.
Такая она густая, напоённая хвоей и молитвой, и работой женской,
Посильной только
Для Богом призванных.
Она так нужна людям – эта тишина целительная,
Лежащая на обители…
Ты ещё только первый шаг в монастырь –
А мир уже – иной.
И Матерь Божия с любовию принимает тебя,
И душа устраивается поудобнее –
Наконец-то в родное место привели.
Тихо становится внутри, а неумолчная совесть – всё громче.
Ты бы замолчала, совесть, –
Всего меня извела за неприкаянную жизнь.
Дай насладиться тишиной души и тела.
Но нет – не уговорить её уговорами,
И гонит она тебя, совесть колючая,
В родной Дом под епитрахиль батюшки –
Тишину заслуживать.
А когда выскребешь грязь до последнего скребочка,
Когда вместо слов – только слёзы чистые,
Раскаянные,
Да если сподобит Господь принять
Страшное Таинство Тела и Крови, –
Как раз тут она и наступает – та тишина долгожданная,
Которую ты заслужил временно.
Но не родился ещё писатель
Способный описать
Благорастворённость в тебе тишины Пюхтицы.
А я, раб неключимый,
Тихо ступаю по святой земле пюхтицкой
И слушаю тишину,
Которая во мне и вокруг.
Только бы не расплескать…

Остаётся только сожалеть, что, живя стихами других авторов, жертвуя своим временем для их памяти и введения многих из них в литературный оборот, Раков оставил в значительном небрежении своё поэтическое творчество, требующее, как известно, всего человека, человека, «упорно размышляющего над генеральной думой своей», – как некогда сказал известный современный поэт Владимир Костров об одном из своих литинститутских питомцев…
Не доверяя силе своего творческого дара, поэт обращается к Богу (по-древнегречески – к Поэту, Творцу), прося наделить его способностью «пронзать сердца людей», «чтобы Словом открыть им глаза».
Обратим внимание на то, что здесь «Слово» (стихотворение «Научи писать стихи») написано с заглавной буквы, то есть, всё своё упование автор как человек глубокой веры, возлагает на Господа:

НАУЧИ ПИСАТЬ СТИХИ

Научи, как писать стихи,
Но не надо про «кровь-любовь»,
Пусть бредут по строкам грехи,
От стыда умирая вновь.

Пусть отстанут, исчезнут в тень
Истомившейся плыть луны.
Пусть сверкнёт чистотою день,
Словно луч золотой струны.

Где, скажи, живёт благодать,
Нет ни фальши, ни зла, ни лжи?
Нет, не стану я зря гадать –
Ты стихами мне расскажи.

И меня научи писать –
Подари поэтический ключ,
Чтобы рифмой себя спасать,
Испуская заветный луч.

Пусть пронзает сердца людей,
Изменяет застывший дух.
Дай мне, Боже, Твой дар скорей,
Чтобы Словом открыть им слух.

С какой силой здесь отражено сомнение в своих поэтических способностях «глаголом жечь сердца людей», свойственное людям даровитым!
И как тут не вспомнить знаменитое Е.А. Боратынского:
Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие…
Перекличка поэтов разных исторических эпох, но одного христианского миропонимания и смирения.

***
Теперь обратимся к особенностям «нового литературного жанра», его формальным признакам и содержательной составляющей этого литературного явления, – о раковских «былинках».
Лучше всех об их жанровой и духовной сути сказали два наших современных выдающихся писателя – Юрий Бондарев и Владимир Крупин.
«…У меня окрепло впечатление, что Вы создаёте новый жанр в литературе.
И это прекрасно, ибо наступает время, когда толстенный роман немного потеснится и пригласит в близкие соседи прозу короткого жанра. Впрочем, дело не в количестве страниц, а в глубине этих страниц, которые могут сказать о жизни такую же масштабную правду, как роман.»
(Юрий Бондарев)
Владимир Крупин так же высоко, как и Ю. Бондарев отзывается о «былинках» Александра Ракова, говоря, что в них «та жизнь, которой мы живём… сострадание и милосердие, которых сейчас не хватает. Здесь сердце болящее, голова думающая, душа, чающая очищения. Здесь опыт создания человеком самого себя, воспоминание о том, что мы созданы по образу и подобию Божиему».
Надо ли говорить, насколько окрылило А. Ракова как писателя-новатора литературное признание его труда из уст известнейших русских писателей, выдающихся мастеров художественного слова, знатоков тончайших движений души человеческой!
А. Раков, пытаясь нащупать свои литературные первотолчки, свои «исходные», «времён перебирая даты», анализируя порядок, причину и сцепление событий своей жизни, – в размышлении о своём отце, офицере и фронтовике Григории Ивановиче Ракове, приходит к мысли, что «главное его наследие – мудрые мысли» и что «одно из его высказываний помогло мне открыть новый литературный жанр – короткие былинки».
Вот его слова: «Как в прозе, так и в стихах нельзя «разжёвывать» читателю все детали, а следует добавить только «узловые», наиболее выпуклые черты повествования, так «сгустить» текст, чтобы читатель сам увидел, соучаствовал в создании той атмосферы эмоций, которых добивается автор. Иначе и стихи, и проза будут «вялыми», растянутыми, малодейственными».
И ещё:
«В творчестве нельзя навязывать, нельзя указывать дороги, иначе все авторы были бы шаблонизированы и походили на деревянных матрёшек. Я ставлю одну задачу: приподнять завесу над тем, чего, может быть, ты не знаешь или не обратил внимания.
Творчество слагается из определённых индивидуальных данных, способностей, культуры, социального «заказа» своего времени. То есть, надо не только писать, но и учиться писать, не останавливаться на одном уровне».
Таковы заветы отца, которым Александр следовал всю свою сознательную творческую жизнь, наращивая своё литературное мастерство от года к году, от книги к книге, что и нашло отражение в словах его матери: «Ты, Саша, у меня молодец. И всё, что ты пишешь, мне нравится. И я рада за тебя. Ты нашёл себя».
Сравним слова родителей Александра Ракова с горькими есенинскими:
«…Что где-то у меня живут отец и мать,
И что им наплевать на все мои стихи»…

***
Поистине необъятна вселенная Александра Ракова, состоящая из его внутреннего мира, – мира его сердца и ума, и мира окружающего – внешнего, материального, так же требующего от автора своего отображения в слове.
Всё, своим существованием волнующее и задевающее авторское внимание – от размышлений о судьбах России («Тяжёлым сном спит моя Родина. Буди – не добудишься) до боли от зрения мук и страданий «братьев наших меньших» – находит отражение в его «былинках» – уникальном литературном жанре, где воедино сплавлены и взаимно дополняют друг друга два начала: раковское – выверенное, прозаическое и другое – тщательно отобранное, по преимуществу художественно безукоризненное, поэтическое, – создавая в своём естественном синтезе объёмную и многомерную картину изображаемого.
Для стороннего, казалось бы, чего проще: подбирай стихи да дополняй ими свои тексты, – ан нет! – стоит только лишить текст раковской простоты и глубины его мироощущения, исповедальной открытости перед Богом и перед людьми, его духа, и какой-то щемящей тональности, – одним словом, его творческой единственности или того, что сейчас называют штучностью, – и весь приготовленный холодными руками текст превратится в мертворождённую, лишённую жизни и не задевающую сердце конструкцию.
Вкратце хотя бы – а перечень этот бесконечен – напомню некоторые узловые темы его творчества, к которым чаще всего бывает приковано его авторское внимание, и к которым он постоянно возвращается: Бог, вера, молитва, храм, отец духовный, война, Победа, жизнь после смерти (в частности, посмертная судьба Сталина, Льва Толстого, Лермонтова…), экология, чистота языка, последние времена… и так до бесконечности, до философской и духовной неисчерпаемости всех двадцати, написанных им, книг.
«Былинки» А. Ракова служат крепкой духовной опорой не только живущим в миру, но и подвизающимся в обители.
Монахиня Павлина из Свято-Введенского женского монастыря г. Иваново так оценивает литературно-духовное делание А. Ракова:
«Вы, Александр Григорьевич, собрали в свои книги множество русских бриллиантов – наших поэтов, которые светят каждый своим светом, своей гранью, но все вместе выражают эпоху и каждый – своё сердце. Сколько же хороших людей жило и живёт среди нас! Я даже подумала, что «былинки» сродни летописи, так точно они отражают наш век и человеческие души, в нём живущие».
Слова «сродни летописи» настолько точно отражают философскую и духовную сущность «былинок», что я счёл обоснованным и необходимым поставить их в заголовок эссе.
***
Скол бы ни был обширен диапазон затрагиваемых Александром Раковым тем, всё же об одной следует сказать особо.
Тема эта: духовный отец и наше отношение к нему в свете святоотеческого опыта.
Александр Раков считает себя счастливым человеком, обретя в отце Иоанне Миронове своего духовного руководителя, молитвою своею о духовном чаде отвращающего того от пути погибельного и поставляющего на прочный путь, путь благого и спасительного.
Он не скрывает своей любви и благодарности отцу духовному, и в одном из своих интервью с о. Иоанном спрашивает того: «Батюшка, вот что меня ещё мучает: стыдно говорить, но я чувствую, что люблю только Бога и вас. Даже самые близкие кажутся мне временами далёкими. Почему так?
– Так бывает… Мы привязываемся к духовному отцу, а своих близких видим каждый день: чем-то они нас прогневляют, чем-то расстраивают… Тяжело становится всё покрывать любовью… Надо так своё духовное устроить, чтобы к любому человеку, который хоть чем-то тебе в жизни послужил, чувствовать благодарность и стараться отблагодарить его в свою очередь, чтобы круг любви не размыкался ни на минуту».
«Круг любви», – как образно и точно по своей христианской сути сказано!
Святой Ефрем Сирин в своём слове «О послушании» о важности послушания своему духовному руководителю говорит следующее: «Блажен, кто приобрёл истинное и нелицемерное послушание, потому что такой человек подражатель благому нашему Учителю, Который послушлив был даже до смерти (Флп.2,8).
Итак, подлинно блажен, в ком есть послушание: потому что, будучи подражателем Господу, делается Его сонаследником.
В ком есть послушание, тот со всеми соединён любовью», – вспомним здесь о «круге любви» духовно мудрого о. Иоанна Миронова.
Однажды, в 1954 году, о. Иоанн, будучи ещё студентом Духовной Академии, с иеромонахом Иоанном, всегда ходящим в подряснике, – будущим знаменитым митрополитом, по возвращении в город на вокзале встретили женщину, которая им заявила: «А нас учили, что религия – опиум для народа!», на что студент Миронов, не задумываясь произнёс: «А нам Господь наш Иисус Христос сказал, что мы – свет миру!», чем очень растрогал своего старшего товарища.
Вот об эту его простоту и смиренномудрие многие затем разобьются козни людские и басовские, воздвигаемые на подвижника врагом нашего спасения.
Поражаясь глубине духовной мудрости и смирения, я бы в доказательство этого привёл некоторые его ответы на вопросы духовного чада, – скорее, диалог между ними:
– Ты чем пишешь?
– Вечным пером, батюшка.
– А вот раньше гусиным писали вечные мысли, а теперь вечным – глупые;
– Во время пения Херувимской песни, – признался я батюшке, – едва закрою глаза, вижу плавно летающих ангелов.
– Бесы это, – заключил сразу о. Иоанн. – Ты глаза-то не закрывай, чадо;
– «Дней лет наших – семьдесят лет, а при большей крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим» (Пс. 89,10)
– Проходят быстро… Поэтому и старость Господь даёт, чтобы было время остановиться, оглянуться, задуматься и передать свой духовный опыт молодым, наставить их на путь истины, дать им хороший пример своей жизни;
–Посетовал батюшке, что не получается, по совету святых отцов, перевести Иисусову молитву в верхнюю часть сердца.
– Бей воздух! – наставляет батюшка, – бей воздух, не оставляй молитву! Больше от духовных чад и не требую;
Батюшка не осуждает никого и жалеет всех:
– Не судите никого, ибо каким грехом осуждаешь, в то и впадёшь, – поучает он;
– Может быть, это глупый вопрос, но не хотелось бы вам вернуть молодость?
– Да нет, Саша, что ж?.. В молодости мы тоже допускали много глупостей. Нужно благодарить Господа, что извёл нас из рова погибельного…
Батюшка не благословляет называть хлеб чёрным – только ржаным…
Наблюдая вблизи людей высокой духовной жизни, священнослужителей, – таких, как о Иоанн Миронов или архимандрит Амвросий (Юрасов), видя их труды, а также зримую и незримую борьбу с врагом нашего спасения, Александр Раков пишет такое стихотворение:

***
Священник – это не работа.
Он нас к спасению ведёт,
Грехи прощает у киота
Тем, кто к Причастию пойдёт.

Священник – это отблеск Бога,
Пример служения Ему.
Полна ухабами дорога.
Но милосерден он всему.

Враги каменья подставляют,
Чтоб он от Бога отступил.
Но верен церкви он, и знает –
Господь его благословил.

Говоря об о. Иоанне Миронове как о духовнике и старце, необходимо указать, что свой дар духовного рассуждения – один из высших духовных даров – он, как бы в свою очередь, принял от своего духовного отца и старца – отца Николая Залитского.
«Я-то больше всех знал батюшку Николая и видел, что его жизнь была в Боге и с Богом. А больше ничего и не надо знать… А когда его Господь прославит? Не наше дело. Время торопить нельзя… Если не мы, то наши дети или внуки будут присутствовать на празднике прославления батюшки Николая». – говорит духоносный старец.
«Не сообщай другому, чего сам не испытал, чтобы не было тебе стыдно себя самого и по сличении жития твоего не открылась ложь твоя», – именно этому совету преп. Исаака Сирина и следует честный повествователь своей жизни Александр Раков, порой шокируя читателя чрезмерной, может быть, исповедальной откровенностью, понимая, что здесь, при жизни исповеданный грех на Страшном Суде в вину уже не вменится.

***
И ещё признания от Александра Ракова, – сдержанным голосом – перечень объектов его внимания, но в которых, затаив боль и душевный надрыв, дышит подлинная поэзия, –
Не люблю: заброшенного жилья; беспомощности инвалида; белую трость незрячего; оставшихся зимой на ветке листьев; презрения к нищим; голодных животных; искусственных цветов; торопливых священников; одинокой старости; оттепели зимой и похолодания летом; неухоженных могил; бездомных детей; пьяных женщин; людей, навсегда оставивших родину (под любым предлогом); жизнь – временами…
Люблю: ветерок в лицо; длинные девичьи косы; правильную русскую речь; острова на реке; живые цветы на могилах; беззлобные розыгрыши; талантливо сработанные вещи (не безделушки); рубленые избы; простецов; Вологодчину; полевые ромашки; жизнь – временами…
Мне жаль: бездумно растраченной молодости; бомжей у помоек; собственных глупостей; безбожников; потерянного времени; дерущихся женщин; кичащихся богатством нуворишей; живность, которую убивают на охоте; зверей в тесных клетках зоопарка; родителей, которых так обижал; брата, не ставшего родным, и дочки, оставшейся чужой; привычки к вещам; иногда себя.
Почему так трогает душу этот простой, через запятую перечень вещей и явлений? – потому что, думается мне, в нём – указание на несовершенство мира, которое мы усугубляем своим ледяным равнодушием друг к другу; неумолимо, – к нам самим и миру земному приближающееся томление смертного часа, желание благодарно, пусть через утраты и обиды, полюбоваться напоследок миром, всё же оказавшимся Божьим…

***
Говорят, что у кавказских народов есть обычай дарить свою вещь, если та понравилась кому-то.
Александр Раков в пятом номере своего «Православного Санкт-Петербурга» дал большую подборку моих стихотворений, особо отметив стихотворение «Кормление птиц».
Мне не остаётся ничего другого, как следуя кавказскому обычаю, посвятить понравившееся стихотворение (верлибр) Александру Григорьевичу и подарить ему его в таком виде:

КОРМЛЕНИЕ ПТИЦ
Александру Ракову

…Рассказывают, в каком-то монастыре
Старец-подвижник сказал
Кающейся женщине:
– Грех твой так велик,
Что простить его невозможно;
Правда, есть одно средство:
Иди, и где ни встретишь, –
Корми голодных птиц,
Может, они умолят Господа
О твоём прощении.

Живу, старюсь,
Вспоминаю прожитую жизнь,
Выхожу из дома прогуляться,
Вижу молодых мам, детвору,
Беззаботно гоняющуюся за голубями;
Стариков, сыплющих пшено в кормушки;
Сам, виноватыми руками
Кроша припасённый батон,
Умоляю небесных
Замолвить слово пред Господом…

Многая и благая тебе лета, дорогой брат Александр! – живи долго, как и благословил тебя твой отец духовный протоиерей Иоанн Миронов, а слово духоносных старцев неложно, – сам знаешь.

Книги Александра Ракова:
1. В ЛАДОШКЕ БОЖИЕЙ. ЗАПИСКИ РЕДАКТОРА.
М. Издательство свт. Игнатия Ставропольского, 2001.
2. СТРАНИЦЫ ДУШИ. ЗАПИСКИ РЕДАКТОРА.
М. Издательство свт. Игнатия Ставропольского, 2002.
3. ЗАВЕТНЫЕ УЗЕЛКИ. ВРЕМЯ СТРАНСТВОВАНИЯ.
ЗАПИСКИ РЕДАКТОРА.
М. Издательство свт. Игнатия Ставропольского, 2003.
4. БЫЛИНКИ.
СПб, Сатисъ, 2004.
5. У РАСКРЫТОГО ОКНА. БЫЛИНКИ.
СПб, Сатисъ, 2006.
6. НА МИЛОСТЬ ДНЯ. БЫЛИНКИ.
СПб, Сатисъ, 2006.
7. ЗНАКИ ПРИПОМИНАНИЯ. БЫЛИНКИ.
СПб, Сатисъ, 2007.
8. ПОВТОРЕНИЕ ПРОЙДЕННОГО. БЫЛИНКИ.
СПб, Сатисъ,2008.
9. ГОНИ, СТАРИК, СВОЮ ЛОШАДКУ. БЫЛИНКИ.
СПб, Сатисъ,2009.
10. О, ЖИЗНЬ, НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ.
СПб, газета «Православный Санкт-Петербург», 2010.
11. СУНДУЧОК ВОСПОМИНАНИЙ. БЫЛИНКИ.
СПб, газета «Православный Санкт-Петербург», 2011.
12. ПИШУ СВОЮ СУДЬБУ ДО ТОЧКИ. БЫЛИНКИ.
СПб, издательство писателей «Дума», 2012.
13. ПОЭЗИЮ ЛЮБЯТ КРАСИВЫЕ ЛЮДИ. ИЗБРАННЫЕ СТИХИ
ИЗ КНИГ «БЫЛИНОК».
1030 поэтов, СПб, издательство писателей «Дума», 2013.
14.ПОЭЗИЯ ДЕЛАЕТ ЗЕМЛЮ КРАСИВОЙ.
ИЗБРАННЫЕ СТИХИ ИЗ КНИГ «БЫЛИНОК».
700 поэтов, СПб, издательство писателей «Дума», 2014.
15. ИЗБРАННЫЕ БЫЛИНКИ.
СПб, ООО «Контраст», 2014.
16. НЕЗАБУДКИ.
СПб, ООО «Контраст», 2015.
17. МОНАШЕСКОЕ ЦАРСТВО.
СПб, ООО «Контраст», 2016.
18. РАСКРЫТАЯ КНИГА.
СПб, «Царское дело», 2016.
19. ПО ТРОПИНКЕ ЖИЗНИ.
СПб, ООО «Контраст», 20017.

PS. Даже не мог и предположить, что через такое краткое время придётся писать ему стихотворение на годовщину смерти.

БРАТ АЛЕКСАНДР
памяти Александра Ракова, к годовщине смерти

…Ещё один – так говорят –
Ушёл с лица земли.
И на твоей могиле, брат,
Былинки проросли.

Вошёл в отворенную дверь, –
Где райские сады,
И вижу, до тебя теперь, –
Как до ночной звезды.

Ты был, напраслины терпя,
К себе чрезмерно строг.
Но обличающих себя
Не обличает Бог…

И вновь звучат – их слышу я! –
Сквозь тлен земной трухи
Тобою от небытия
Спасённые стихи,

Способные душевный мрак
Сияньем побороть…
Каких людей! – за что? – за так
Нам посылал Господь…


ЮРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ДЕНИСОВ

К ТВОЕЙ, ОТЕЦ, СКЛОНЯСЬ МОГИЛЕ…

Наставникам, хранившим юность нашу
Всем честию, и мёртвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
А. С. Пушкин

Краткое слово об учителе

Юрий Васильевич Денисов, мой скромнейший и ненавязчивый наставник, и в быту, и в отношении к слову учил нас своим примером, скорее, не поэтическому мастерству, а человеческой основательности и порядочности.
В детстве он рос и воспитывался на Украине (не оттуда ли у него такая безобидная хитринка и лукавство да и сами стихи «не в лоб»), хватил военного лиха, послевоенного барачного скудного существования, служил в армии, до выхода на «литературные хлеба» более двадцати лет работал плотником на стройках Москвы, руководил ЛИТО строителей «Искра», куда благосклонная судьба привела и меня.
Юрий Денисов – один из тех немногих, кто отдаляясь по времени, становится для души ближе и необходимей, – о нём мой стихотворный верлибр «Памяти Юрия Денисова».
Также в своём эссе я счёл уместным представить читателю внутреннюю рецензию тогда ещё молодого и малоизвестного поэта Юрия Кузнецова – 1969 год! – на рукопись Юрия Денисова «Этажи» в издательстве «Молодая гвардия».
Для представления о Юрии Денисове как о поэте публикацию завершаю подборкой его стихотворений, в которых душа и судьба поэта.


ВНУТРЕННЯЯ РЕЦЕНЗИЯ ПОЭТА ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА НА РУКОПИСЬ ЮРИЯ ДЕНИСОВА «ЭТАЖИ» В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ «МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»

…Это будет замечательный сборник.

Сейчас у нас печатается множество стихов. Бывает, читаешь иные и всё там есть: и мысль, и образ, и интонация, но всё это какое-то необязательное, вялое, можно заменить одни слова другими – ничего не изменится.

Встречается часто другая крайность: всё сбито, подогнано, размер чёткий, рифма звонкая, а не задевает за душу, – всё холодное, заданное, «головное», – рационализм выдаётся за эмоцию.

Это не искусство, а ремесло.

И в том, и в другом случае стихи неистинны, коэффициент передачи жизни у них ничтожно мал.

Вот как раз в этом нельзя упрекнуть Ю. Денисова. Его стихи поражают душевным здоровьем, активным отношением к окружающей жизни. Молодое чувство так и бьёт в них ключом.

В едином сплаве будничного и высокого, прошлого и настоящего он запечатлевает то, что имеет глубокий смысл, высказывает своё отношение, светлое и гуманное, к действительности. Его стихи не оторвёшь от нашего времени – они в полном смысле современны.

Ибо именно в поэзии простых вещей коренится новая поэтика двадцатого века. Стихи полны внутреннего движения. Динамичность поэтического характера поэта Ю. Денисова выразилась, в частности, в неожиданном сопоставлении.

В стихотворении «Так вот. Пока на огневой рубеж…», положительно отмеченном рецензентом В. Харчевым, говорится о практических занятиях на стрельбище. Вот заключительное четверостишие:

«Отметь мелком все попаданья те,
К мишени ближе подойди при этом,
И тень твоя сольётся на щите
С простреленным тобою силуэтом».

Да! Это не только наводит на глубокие поэтические раздумья о драматических противоречиях мира, но чувствуется вот что – ощущение гигантских скоростей, при которых спрессовывается время и сокращается расстояние, вследствие чего сдвигаются, налетают друг на друга самые далёкие подобия, самые глухие ассоциации. Так человеческая тень скользнула по силуэту простреленной мишени и – мгновенье! – слилась с ним. Ещё мгновенье – и тень скользит дальше, но, как говорил Блок, творческий разум уже осилил, цепкий взгляд поэта схватил соответствие. И какой напряженный образ!

Какая динамичность! И всё – в продолжении!

А ведь ощущение пространства – одно из замечательных свойств русской поэзии. В стихотворении «Выхожу я спозаранку», полном здорового озорного чувства, Ю. Денисов уловил буквально пространство из-под руки:

«Что есть радостней на свете,
Коль кружатся голубки
Так, что с завистью соседи
Смотрят вверх из-под руки?
А они уходят в точки –
Но видать, слепит глаза.
Их увидеть можно в бочке,
Отразившей небеса.»

Бочка и небо! Какой неожиданный фокус пространства!

В этой наметившейся особенности дарования Ю. Денисова – новая для него перспектива.

Главная тема его стихов – любовь к работе. В связи с этим поэт С. Наровчатов написал следующее:

«Человек, встающий из стихов Денисова, заслуживает всяческого уважения. Это тип современного рабочего, который в литературе нашёл пока очень робкое и поверхностное отражение. Деятельный, энергичный, хорошо ориентирующийся в широком круге вопросов, волнующих общество, он соединяет работу с учёбой в силу своей внутренней потребности, и то, что раньше называлось тягой к культуре, преобразовалось у него в привычку».
…………………………….
Что же касается разработки такой формы как верлибр, то у Ю. Денисова есть ряд удач, но поиски в целом оставляют желать лучшего.
….
От необходимого сокращения сборник только выиграет.

И, повторяю, это будет примечательный сборник.

11 июля 1969г.
Ю. Кузнецов
В заключение мне хотелось бы привести три стихотворения Юрия ДЕНИСОВА и поучительный эпизод, случившийся с ним в беседе с замечательным поэтом Ярославом Смеляковым.

* * *
В начале 60-х годов по просьбе Комиссии по работе с молодыми литераторами Ярослав Васильевич Смеляков читает рукопись моих стихов.
- Ты почему слово «руберойд» написал через «и» краткое? – спросил он меня.
- На стройке иногда приходилось разгружать руберойд. На одном из рулонов – на этикетке я прочитал это слово. Там было «и» краткое.
- Мне тоже приходилось его разгружать, – заметил Смеляков, – но я на это как-то не обратил внимание.
Ярослав Васильевич встал из-за стола, подошёл к книжному шкафу, достал «Орфографический словарь», быстро нашёл нужное слово. Я был прав. Он с теплинкой посмотрел на меня и продолжил чтение моих рифмованных и нерифмованных опытов. После написал письмо в одно из московских издательств с рекомендацией издать мою книжку стихов.

ПОДСОЛНУХ

До боли глаз улыбчивым и рыжим
Вдали от жадных поцелуев пчёл,
Среди домов, асфальта и булыжин
Подсолнушек – хороший мой! – расцвёл.

Предвидя то, что я его привечу,
Вихры поглажу, зла не причиня,
Он каждый день выходит мне навстречу
И смотрит, как мальчишка на меня.

Предчувствуя во мне большого друга,
И то, что я без слов его пойму,
Букашкою, в горсти зажатой туго,
Не терпится похвастаться ему.

Вокруг оглядываясь воровато,
Чтоб скрыть от всех привязанность свою,
В сообществе зелёного собрата
С душою просветлённою стою.

Пора идти, и вот я понарошку,
Таясь, как будто он и впрямь дитя,
Его листа шершавую ладошку
Небольно пожимаю, уходя.

ОТЕЦ

Стою, как будто в землю врос,
К твоей, отец, склонясь могиле,
С тобой всю жизнь мы жили врозь,
Всю жизнь мы врозь с тобою жили.

И вот сейчас стою, скорбя
Вблизи твоей простой оградки.
Так редко видел я тебя,
Так наши встречи были кратки.

...Есть фото у меня твоё:
На нём – твоя рука упруго,
Весь день сжимавшая цевьё,
Навек легла на плечи друга.

Ещё ты молод, но война
Не за горами. На примете
Ты у неё уже: она
Уменьшит жизнь твою на свете.

Ещё смешлив ты, ладен весь,
Ещё ты счастлив на пределе,
А значит, я уж где-то есть:
Смеюсь и плачу в колыбели.

...Отец, как жаль, что не пришлось
Избыть разлуку нам, но если
С тобой всю жизнь мы жили врозь,
Зато всю вечность будем вместе.

РАДУНИЦА

Ливню, радуге радуются –
Корни злаков усохших...
А сегодня ведь радуница –
День поминок усопших.

Сколько горести в шествии
Столько бед переживших
Старичков, старушенций,
Сыновей переживших!

Мало мы понимаем их,
Старичков понимающих!
Сколько их, поминаемых!
Сколько их, поминающих!

Старушенции в вышивках,
Нафталином пропахших,
Поминают невыживших
И без вести пропавших.

Сердце колко колотится.
Стал я словно потерянный.
Подобрав у колодца
Лист бумаги потерянной

И прочёл не без боли я,
Сквозь туман, словно сослепа:
«Помянуть Анатолия,
Власа, Дороша, Осипа,

Ярослава, Арсения,
Савву, Власия, Конона...»
Вот он, видимый всеми
Среди птичьего гомона

Скромной крашенный краскою
Серебристого колера,
Над могилою братскою –
Монумент, близ которого

Ливню, радуге радуются
Корни злаков усохших...
Люди, ныне ведь – радуница.
Помяните усопших!

* * *
Юрий Васильевич Денисов (1936-2003) - поэт, переводчик. Родился в г. Камышлове Челябинской области в семье военнослужащего. Детство прошло у родственников на Украине.
Срочную службу (1957-1960) проходил в Заполярье.
Двадцать лет, до поступления на Высшие Литературные Курсы, работал плотником на стройках Москвы.
Первая отдельная поэтическая книга «Этажи», за которую получил премию ЦК ВЛКСМ, вышла в издательстве «Молодая гвардия» в 1971 году.
Переводил многих поэтов с языков народов СССР.
Руководил семинаром переводчиков в Литературном институте им. Горького и литературным объединением «Искра», из которого вышло несколько членов Союза писателей России.
Последние годы жизни тяжело болел.
Умер и похоронен в Москве на Митинском кладбище рядом с могилой матери.

III

ДВА МОРЯ
(из свт. Игнатия Брянчанинова)

1
Кончаясь за гранью и твердью земной,
Безбрежное море шумит предо мной, –
Порою мятежное, ярое, но
В полдневном покое прекрасно оно;
Какой-то сокрытою тайною вод
К себе непреклонно и властно влечёт.
О, так глубока эта смертная гладь,
Что мысль не могу от неё оторвать,
И, чуя с творением Божьим родство,-
Насыщу ли взгляд созерцаньем его!

У самого моря, Владыко, мой скит,
Поставлен Твоею рукою, стоит.

2
Страша, приближается вечность. И нам
По бурным житейского моря волнам
Сквозь бури и грозы приходится плыть, –
Лишь только б на берег спасенья ступить.
Пусть тщетно добычу ждёт жадное дно:
Нам странствие по морю – Свыше дано.

3
О щепка, носимая штормом, – смирись:
Нагим ты когда-то пришёл в эту жизнь,
И так же бесследно уйдёшь из неё
Нагим, даже тело оставив своё…
(стихотворное переложение Н. Коновского)

СВЕТЛАНА ВЬЮГИНА

Алексий – человек Божий
Рассказ-быль

Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдёшь его.

(Еккл.11,1)

Сделал добро - забудь, сделали тебе - расскажи всем.

Народная мудрость


Вот уж, действительно, неисповедимы пути Господни!

Лет десять назад навалились на меня неразрешимые, как мне тогда казалось, жизненные проблемы.

Не знаю и не помню, как это случилось, но ноги сами привели меня в храм "Всех скорбящих радость", что на Большой Ордынке.

Случайность? Но говорят, что случайностей не бывает.

Огромный храм с чудотворной иконой Божьей Матери, множество икон с горящими перед ними лампадками, громадные подсвечники, чудом спасённые из приговорённого к взрыву храма Христа Спасителя, невыразимый дух чего-то вечного, неземного.

В этом храме, говорят, любила бывать Анна Ахматова...

Увидев мою растерянность, ко мне подошла пожилая женщина, служительница храма и участливо поинтересовалась, что меня привело сюда и чем она может мне помочь.

Я ей в общих чертах всё, тяготившее меня, рассказала.

Тогда она меня взяла за руку, повела вперёд, ближе к главной алтарной части, и указала на незнакомую мне доселе икону.

- Это - Алексий, человек Божий, он помогает с верой к нему обращающихся.

Святой Алексей был изображён не в канонической церковной, но в живописной манере, с глазами, словно устремлёнными в вечность, пишущим хартию, в которой он сам изложил историю своей жизни и просит прощения у родителей и у каждодневно и безутешно оплакивающей его невесты.

(Житие Алексея, почувствовав внутреннюю тягу к этому святому, я прочитала позже).

Поставив свечку святому, я вышла из храма и направилась в сторону находящейся рядом станции метро "Третьяковская".

Около церковной ограды увидела нескольких бомжей.

Моё внимание привлёк один уже не молодой человек с болезненным страдальческим лицом: он стоял на коленях на куске обледеневшего картона словно бы кого-то ждал.

Шапка, приготовленная для сбора милостыни, была обильно запорошена снегом. И я, увидев это, невольно приостановилась…

- Помогите Христа ради многогрешному Алексею, - были его слова, обращённые ко мне.

Я дала ему купюру, сейчас уже не помню какого достоинства. Дала и быстро пошла к метро.

- Спаси тебя Господь, сестрица, - дошли до меня его слова, сказанные мне вслед.

В те лихие для меня дни, перечитывая поэта Юрия Кузнецова, остановилась в стихотворении "Завещание" на эпизоде, удивительно схожим с моим, случившимся у храма "Всех скорбящих радость":

Мне помнится, в послевоенный год

Я нищего увидел у ворот -

В пустую шапку падал только снег,

А он его вытряхивал обратно...

- Ну и ну, - только и подумала я, вспомнив «своего» бомжика.

Стихи стихами, но дела мои после того похода в храм стали потихоньку устраиваться…

- Алексей за меня молится, - с благодарностью и надеждой думала я, вспоминая свой поход в храм на Большой Ордынке…

Туда я за эти годы так больше и не выбралась.

А когда накатила новая беда, касающаяся уже не только меня одной, а всей страны и, пожалуй, даже всего мира – коронавирус, и в нашу жизнь требовательно и жёстко вошли такие слова-понятия, как пандемия, дистанционная учёба-работа, самоизоляция, штрафы, маски и перчатки, я в этот храм засобиралась. Да не тут-то было, ввели пропуска на вход в метро да и на посадку в такси тоже…

И я сама себя успокаивала – вот снимут карантин, отменят ограничения, потом…

К тому же сын на мои просьбы свозить в храм «Всех скорбящих радость» - привёз Акафист святому Алексию и виновато развёл руками:

- Пока вот только так…

Я была на самоизоляции, времени было предостаточно, и я, виноватясь сама перед собой, читала этот акафист несколько дней подряд. А сыну, пытаясь объяснить своё непослушание (самостоятельная покупка еды во время весенней самоизоляции в условиях пандемии), приводила, как мне казалось, разумные причины . Во-первых, я хожу в магазин в маске и перчатках, во-вторых, в магазин шаговой доступности, в третьих, и это самое главное. – ни в каком возрасте, если ты ходячий, не хочется терять самостоятельности. Раз в неделю мой взрослый сын привозил много вкусного и нужного. И я помалкивала о своих набегах в магазин, чтобы не умалять его замечательную заботу.

…Как-то утром раздался звонок и ангельский голосок, обозначив себя волонтёром ОНФ, предложил привезти лекарство и продукты. Девушка была настойчива: она убеждала меня помочь подрастающему поколению проявить себя на ниве сострадания. Я ответила на несколько дежурных вопросов и развеселилась, услышав неподдельный ужас моего диспетчера-волонтёра:

- Сколько, сколько вам лет?!

Я догадалась - для 18-летней первокурсницы, пенсионный возраст был катастрофой. Я тоже в её возрасте думала, что 30 лет – это беда… Уже в хорошем настроении я участвовала в опросе, после которого меня передали с рук на руки другому волонтёру, такой же молоденькой первокурснице мединститута. И вот я заказала лекарства, хлеб, молоко… А ещё две плитки шоколада – хотелось хоть чем-то порадовать молоденьких волонтёров.

Заказала я немного, ведь девчонкам-тростинкам жить и жить, натаскаются ещё сумок ... К тому же наличных у меня было чуть более тысячи.

Мне пояснили, что номер моего заказа назовёт тот, кто привезёт еду. Надо будет расписаться в ведомости и расплатиться. - Девушки терпеливо повторяли подробности доставки: я их предупредила, что опыта такого у меня не было… «- За доставку, волонтёрскую, платить не нужно. И чужим двери не открывать»...

Забота девушек тронула, если честно.

…Утром, услышав мужской голос, я поняла, что парню можно заказать побольше – и попросила добавить 5-литровую бутыль с питьевой водой, овощи…

Сначала всё шло по плану: я была в маске и, так как в подъезде начинался ремонт, решила встретить волонтёра у лифта. А потом всё неожиданно поменялось. Я увидела вместо худенького студента-волонтёра – модно одетого молодого мужчину в маске и перчатках.

Пол на лестничной клетке был усыпан строительным мусором, чуть выше пролётом строители отбивали старую побелку и краску, и мой волонтёр, спросив разрешения, занёс сумки в прихожую.

- Где расписаться? - я понимала, что из-за строительного шума и пыли волонтёру захотелось убежать быстрее.

- А деньги?, - спохватилась я, протягивая накладную заказа.

- Это вам подарок. Сегодня 30 марта - чудесный день…

А шоколад?! – я растерялась…

- Я шоколад купил разный, так как не знал, какой вы любите.

- Это я для вас шоколад заказала!

Мой милый волонтёр улыбнулся:

- Я шоколада не ем, только леденцы.

И шагнул к лифту. Я всплеснула руками:

- Как вас зовут?

- Алексей.

- И всё?

- Алексей, Божий человек!

Лицо Алексея закрывала маска, но глаза смотрели весело и дружелюбно.

Я в закрывающийся лифт крикнула:

- Спасибо, Алексей!

В прихожей стояли три огромные сумки с продуктами и пакет с шоколадками. Хотелось этим добром делиться и делиться…

На другой день я рассказала эту историю, приключившуюся со мной 30 марта, как я позже догадалась - в день святого Алексея, старшей сестре. И поделилась своей придумкой - я собиралась порадовать первых Алексеев, которым расскажу о благородном волонтёре.

. - А одного нашего дедушку, композитора Глуховцева, сто лет назад молодым ушедшего на тот свет, звали Алексеем - назидательно напомнила мне любимая старшая сестра. - Закажи ему панихиду.

И я так и сделала.

- Как здорово, что твоего волонтёра зовут Алексеем, - сказал мой добрый друг на даче – Алексей, узнав что я решила подарить ему крохотный автомобильный фонарик.

- «Алексей – Божий человек» - назови свою быль так, - улыбнулся на мой рассказ старинный друг Сергей Алексеевич.

- Как хорошо, что вашего папу звали Алексеем, - подумала я.

И я в тот же день папе Сергея - Алексею - тоже заказала панихиду.

- Алексей, мой муж, любит мидии, а я редко их покупаю, - виновато вздохнула моя племянница.

И я купила её Алексею эти странные (на мой вкус!) мидии.

…Где-то бродит по московским улицам славный волонтёр Алексей. А я его в лицо даже не знаю. Ведь он был в медицинской маске…

***

КРАТКО ОБ АЛЕКСЕЕ – ЧЕЛОВЕКЕ БОЖЬЕМ

Прп. Алексей - человек Божий родился в четвёртом веке в Риме в богатой семье.

По достижении совершеннолетия Алексей должен был вступить в брак.

Сразу же после свадьбы Алексей вышел из брачного покоя и той же ночью покинул отчий дом.

Семнадцать лет преподобный находился в Едессе, прося милостыню в храме Пресвятой Богородицы.

Через какое-то время корабль, на котором Алексей решил покинуть город, попал в шторм и пристал около Рима. Алексей в этом увидел промысел Божий и направился к дому отца, будучи уверен, что его не узнают.

Там он прожил ещё семнадцать лет.

Жил в подклети дома, с радостью перенося оскорбления и издевательства слуг и завидующих ему нищих.

Как и ранее, он питался хлебом и водой, а по ночам молился.

Когда приблизился час его кончины, преподобный написал свою жизнь и то тайное, что было известно отцу с матерью и слова, сказанные жене в брачном покое.

После смерти тело блаженного было поставлено в центре городской площади.

К нему стал стекаться народ, немые начинали говорить, слепцы прозревали, одержимые и душевнобольные выздоравливали.

Мощи святого были обретены в 1216 году, его житие с древних времён стало одним их самых любимых на Руси, особенно чтил его царь Алексей Михайлович, для которого Алексей был небесным покровителем.

***
День памяти святого 30 марта.

К святому Алексею - человеку Божьему обращаются с молитвой о выздоровлении при душевных и физических заболеваниях, об избавлении от страха перед испытаниями судьбы, о смиренном приятии непростых жизненных перемен.

Величание преподобному:

Ублажаем тя, преподобне отче Алексие, и чтим святую память твою, наставниче монахов и собеседниче ангелов.


НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ, СВЕТЛАНА ВЬЮГИНА

МАТУШКА
Рассказ одной прихожанки

Дух дышит, где хочет.
Ин. 3:7

Не воструби, а где надо не премолчи.
Прп. Серафим Саровский

1
Начнём плясать, как говорится, от печки, в моём случае – от расположенной в тридцати километрах от Троице-Сергиевой Лавры небольшой, но уютной и обжитой дачки, расположенной даже не шести, а на пяти сотках: что дал Господь – то и дал.

А строилась она на месте бывшего песчаного карьера, впоследствии засыпанного привезённой землёй.

Мы даже пытались бросить её строительство, но что-то не отпускало, какая-то непонятная сила притягивала к этому малому клочку бывшего заброшенного карьера.

Потом, спустя время, когда дача приобрела более-менее подобающий вид и уже не стыдно было пригласить гостей, один из них – писатель, известный буддийский лама (у меня нет категорического отторжения иноверных – был бы человек хороший), немало изумив меня, сказал: Васильевна, а ведь на этом месте когда-то стояли терема.

Я сначала не взяла это в толк, но потом само течение жизни многое для меня прояснило.

Наш небольшой домик, в грозу похожий на утлое судёнышко, затерянное в бурном океане, со всех сторон окружён вековым изумительным сосновым лесом.

Летом, когда солнечно и безветрено, тогда «дремлют чуткие леса, бронзу выкованных сосен над собою вознеся», – как сказал один хороший поэт.

Только стекает, застывая на шероховатых стволах пахучая смола, солнце золотой россыпью просеивается сквозь высоченные кроны, неутомимый пёстрый дятел занят своим насущным делом, с ветки на ветку перелетают клесты, синицы, зяблики, да пронзительно о чём-то своём печалится пеночка-тиньковка.

Но вот, постепенно нарастая, поднимается ветер, соприкасаются своими кронами, словно сдвинутыми чашами, верхи деревьев, а в густом шуме звучащих вершин вполне можно уловить привычную уху мелодию знаменных распевов или сурово и неотмирно звучащие стихи Шестопсалмия, а ведь, по церковному преданию, Страшный Суд будет по времени длиться столько, сколько занимает времени в храме чтение Шестопсалмия…

Знакомясь с местными жителями, я узнавала вещи, казавшиеся мне странными: будто бы здесь, на этом самом месте, давным-давно когда-то был богатый женский монастырь, следы которого стёрло время; более того, эти места находятся под незримым присмотром игуменьи монастыря, хранящей хоть сколько-нибудь верующих от напастей, неусыпно бдящей за территорией своей бывшей обители.

2

В жаркое августовское утро, когда наши дачи и всё вокруг окутал плотный белёсый туман, невольно вспомнилась песня о. Романа, которую я очень люблю:

Туман, туман, туман меня окутал,

Но только не дано ему согреть.

Туман, туман, туман всё перепутал,

И без Тебя дорог не рассмотреть…

Туман, туман, туман покрыл просторы,

С лица земли стёр старый отчий дом,

И на кресте могильном чёрный ворон

Глядится благородным сизарём.

Лёг очень благодатный туман, хотя кажется, что проник он в самые лёгкие, залёг во все складки одежды.

Но – воздушно, сказочно - и тепло, ведь лето на дворе. Благодать!..

- Это к грибам, – так опытные грибники радуются.

Моя же мама уверяла, что туман – для сладкого сна. А наш друг и сосед по даче Дмитрий рассказывает сказки внукам про туман. Он им увлекательно привирает перед сном, что, мол, в тумане чудеса родятся…

Но тем, кому на работу, с тревогой смотрят в окно, придёт ли автобус и как будет ходить транспорт вообще, если не видать ни зги?! Мы друг друга успокаиваем – нам не привыкать: и в метели, и в морозы, и в распутицы добирались. А уж в туман…

Вот и я собираюсь в Москву. Лесной тропинкой иду в Запольское (сейчас этой тропинкой из-за буйно разросшегося борщевика не пройдёшь) на остановку: муж с сыном провожают.

С нами верная псина Дик. Сегодня пёс почему-то нервничает, фыркает, далеко не отбегает. И в деревне становится совсем беспокойным и лает без умолку. Местные псы охотно отвечают.

- Идите уж домой, автобус будет скоро, Дик волнуется, - отправляю я свою

свиту, - Телефон со мной, если что…

Обычно утром на остановке собираются дачники. Сегодня я одна: видно, туман отпугнул. Но нет, не одна - из белого, почти недвижимого воздуха вдруг возникла размытая фигурка, начавшая приобретать зримые очертания. Приблизилась. Я всмотрелась: маленькая ладненькая старушка, поздоровалась чинно, негромко. Нет, пожалуй, не идёт к ней это определение – старушка. Скорее, это милая бабушка из русских народных сказок. Беленькая, как родниковой водой умытая, в простенькой косыночке, видно, что на ночную рубашечку плащик одет и в руках плетёная сумочка, лёгкая и пустая, и несколько ромашек полевых из неё торчат. Так на минутку из дома выскакивают. Опять же - мы привыкли, что в руках наших женщин сумки – на дачу с гостинцами и провиантом, с дачи – с ягодами-грибами, урожаем. А тут ничего. Только на тонком запястье – коралловый браслет. Как будто меня мама (бабушек, к сожалению, я не застала) вышла проводить на автобус и сейчас вернётся домой досыпать.

Стоим мы с этой чудесной женщиной, автобус ждём, о жизни говорим, но во мне подспудно растёт чувство, что я разговариваю с непростым человеком.

Под мышкой у меня книга Олега Платонова «Терновый венец России» я собиралась её в дороге почитать, хотя и понимаю, что электричка – не совсем подходящее место для чтения подобного рода книг. Сумки с яблоками я поставила у ног.

Милая спутница просит посмотреть книгу, листает её и вдруг спрашивает неожиданное для раннего утра и этой деревенской глубинки:

А ты, – и тут она называет моё имя, –знакома с его трудами по истории русской цивилизации?

И вдруг цитирует этого писателя, книги которого и у меня есть в московской библиотеке.

– Деточка, это очень хорошо, что ты Платонова читаешь, но и святоотеческое наследие забывать не след. Кстати, ты знаешь, что сейчас Успенский пост? – и она внимательно посмотрела на меня, а затем, как бы про себя добавила для меня совсем непонятное: Олег, бедный Олег, не избежать и ему тернового венца.

- Наверное, преподаватель-профессор на отдыхе, не иначе… – пытаюсь догадаться я.

-А вы не из монастыря, не из монастырской библиотеки? – зачем-то шутливо и, может, не совсем к месту любопытствую я.

Моя спутница в ответ только задумчиво покачала головой.

…Мы говорим и говорим. Так интересно и неожиданно… Но откуда она знает моё имя?

– Как жаль, что сейчас придёт автобус, надо в автобусе поменяться телефонами, – думаю я. Но милая «старушка», как будто мысли прочитала, поспешила упредить мою просьбу о телефоне:

- Я телефоном не пользуюсь, ни к чему он мне. Я за грибами вышла, а вообще я живу в Охотничьем Хозяйстве (есть такое поселение в этих краях).

- Так Охотничье Хозяйство, - заволновалась я за бабушку, – в другую сторону! И одеты вы слишком легко для лесных прогулок!

– Я – местная, каждую травинку здесь знаю, не волнуйся за меня. А автобус мой придёт только через час, - успокоила меня незнакомка. - Я к тебе через шоссе перешла, чтобы ты в этот ранний час одна на остановке не стояла…

- Я хотела о книгах с тобой поговорить. Но вижу, ты и так много читаешь.

- Сейчас много можно найти душеполезного в церковных киосках, не то, что раньше. Но – и тут её лицо омрачилось, – как сказал вам мой брат Лаврентий, –придут такие времена, что все храмы откроют, все купола позолотят, а в храм зайти невозможно будет. Будет ещё Господом попущено наказание мором, от которого погибнет много народа, но больше всего духовенства, будет Пасха без прихожан и без крестного хода, чего и при коммунистах не было; много чего будет, деточка.

– Как же так, матушка! – в сильном волнении я произнесла ранее не употребляемое мной слово, – наверное, оно дремало до времени в моей душевной глубине.

– И откуда вам моё имя известно, матушка? – робко пискнула я.

– Милое моё дитя, я о тебе знаю больше, чем ты сама о себе, – произнесла моя нежданная наставница и стала по порядку перечислять все самые значительные события моей жизни, не обходя и те, о которых я горько сожалею и которых стыжусь.

Затем она перенеслась в моё настоящее и сказала: с работы не уходи (я как раз собиралась увольняться), – всё со временем образуется; только не вяжись ты с сотрудницей Х – она тебе не по зубам, тем более, что ею правят тёмные силы, и она в их власти. А ты пестуй великодушие. Ведь я вижу, что вокруг тебя много света, и вижу, что свет летит на свет, и ты береги всех, кому искренне нравишься, ибо подобное притягивается подобным, но я о другом, тоже важном… Она на минутку задумалась, как будто вспоминала что-то.

- Ты в лес за грибами на своей стороне, на дачной, ходи. На другую сторону пойдёшь – только время будешь терять, там лес дремучий, время по-другому течёт. Будешь там часто бродить, время тебя слушаться перестанет, всюду опаздывать станешь. Если нечаянно забредёшь в тот лес – быстро уходи, домой возвращайся.

У меня испуганно забилось сердце: я вспомнила, как заблудилась на той стороне и страх, который там испытала…

- Не волнуйся, – тут она снова назвала меня по имени, – сейчас автобус придёт, успеешь ты на работу. Ты вот что, дочка, – почему в брюках стоишь, а не в юбочке?!

- Так по лесу в брюках сподручней идти. Трава по ногам не хлещет, – я плечами пожала, удивившись матушкиному замечанию.

– А ты длинные юбки носи, по годам, взрослая поди… А то мимо церкви пойдёшь, а внутрь не зайдёшь, скажешь сама себе: я в брюках… Сегодня не зайду, – в другой раз… И так каждый день… Вот лукавому-то радость!

Матушка улыбается мне и помогает занести в автобус сумки, как будто я бабушка, а не она. И я вижу, как пассажиры в автобусе с улыбками смотрят на нас, как осторожно закрывает двери водитель, убедившись, что бабушка вышла…

Вот правду говорят, что не только зло заражает, но и добро.

– Купи сегодня себе длинную красивую юбочку, – напоследок просит она, как будто напутствие даёт, – или в другой день; как вспомнишь меня, так и купи…

Я, чтобы не обижать милую наставницу, согласно киваю головой, и тут же забываю, погрузившись сначала в книгу, а потом в текущие неотложные дела.

Цепь моих нескончаемых забот к концу дня прервала школьная подруга Т., успешная «бизнесменша». Она просит меня съездить с ней в модный магазин на Университете.

Вот тут я и вспомнила «свою» матушку:

- Поеду, если ты мне одолжишь денег до получки: я юбку хочу длинную купить…

И вот мы в магазине. Красивая и не бедная подруга с ворохом одежды устремляется в примерочную кабинку. Я подхожу к стенду с длинными юбочками из тонкой шерсти и внимательно рассматриваю их. Первый день скидка – огромная, но юбка всё равно дорогая. И нет моего размера. Беру на размер больше и тоже иду к Т. с которой переговариваемся через занавеску.

Юбочка мне велика. Я в раздумье. Подруге ничего «из вороха» не подошло.

Я почему-то «упёрлась» и юбку решила купить и ушить потом, но когда подошла к стойке, то увидела одну-единственную юбку моего размера. Кто-то вывесил или вернул из другой примерочной пока я в своей «примерялась». Длинная модная юбка как будто меня дожидалась…

Это судьба, – говорят в таком случае мистически настроенные люди. Я так тоже подумала, но подруге не стала рассказывать про бабушку, а юбку купила…

Дома мы с подругой пьём чай с тортом – обмываем покупку. Юбка сидит идеально.

Забегая вперёд, скажу, что служила юбочка мне верой и правдой несколько лет.

И даже по некоторым важным случаям я несколько раз в ней на сцену поднималась. А уж мимо храма в ней никогда не проходила. И очень мне хотелось в этой юбочке матушке показаться. Но такого случая мне, к сожалению, не представилось.

…На выходные мы закрывали дачный сезон и жарили шашлыки. К нам заглянули на огонёк наши многолетние друзья-строители из Селково, Юрий и Александр. Я, несколько смущаясь, показала новую юбку и рассказала про бабушку. Ребята переглянулись и как-то растерявшись даже (не хотели меня, видно, обижать), промямлили, что таких бабушек в округе нет. А уж они-то всех местных знают.

Тем временем веселье набирало обороты. И пост кончился, и Праздник, и в конце концов, юбочка новая… Я не стала никого ни в чём переубеждать. Ведь домашние поверили и этого мне было достаточно.

Первым мне после выходных позвонил наш дачный сосед Дмитрий:

– Краеведы-любители из Селково выложили в инете информацию о богатом женском монастыре якобы существовавшем на этих землях в 15 веке…

– И к чему ты клонишь? - рассеянно перебирала я листочки, которые сама распечатала про храм Рождества Христова в Иудино, в 7 км от Запольского.

Там вскользь напечатали об иконе Казанской Божьей Матери, пулевые отверстия на которой, сделанные безумными безбожниками, боголюбивые реставраторы закрыли кораллами…

Дней через десять и друзья-строители отзвонились и удивленно и взволновано рассказали, как в автобус к ним, возвращающимся с рабочей смены, вошла милая, какая-то почти бестелесная бабушка, всем пожелала лёгкой дороги и пока они в онемении её рассматривали, на первой же остановке, в Заполье, вышла.

На ней был тот же лёгкий плащик, коралловый браслет на тонкой руке и ромашки в плетёной сумочке. Белое личико излучало её всегдашнее радушие. Всё было, как я и рассказывала…

Юрий мне в трубку, помню, кричал:

- Ей было обидно за тебя, что мы не поверили. Она улыбалась и с укоризной на нас смотрела…

Потом и другие дачные соседи мне говорили, что время от времени бабушка проезжает на автобусе одну-две остановки мимо Заполья, мимо наших дач, потом куда-то исчезает, словно бы растворяясь в воздухе; где она живёт – никто не знает. И появляется она почему-то всегда только летом…

Мой муж, человек верующий и церковный, попытался однажды с ней вступить в беседу. Но она была замкнута, задумчива и ничего ему не ответила. Вскоре мой муж умер…


НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ

Преступление и наказание пенсионерки Александры Михайловны Степановой
Поучительный рассказ-быль

На Благовещенье девка косу не плетёт, птица гнёздышко не вьёт
Русская пословица

Александра Михайловна Степанова, давно уже пенсионерка – человек старой закалки, закалки, скорее, русско-советской, но с преобладанием в составе – русской, старинной.

Иначе бы откуда у неё в душе эта печаль, эта тоска-кручина из-за невозможности сегодня, на Благовещение, побывать в храме, находящемся буквально в шаговой доступности?

Силён лукавый, большой мастер под благовидным предлогом отводить человека от святыни, – так вот и сегодня, в праздничный день, словно сговорившись, ей позвонили дочери, изъявляя своё непременное желание вместе со своими детьми посетить дорогую мамочку и бабулю, у которой уже и забыли, когда были в последний раз.

Времени до приезда гостей было в обрез, и Александра Михайловна, тяжело вздохнув, понимая, что идёт на сделку с совестью, прикинула в уме объём предстоящей чистки-уборки: не след хорошей хозяйке принимать гостей в неприбранной квартире.

Правда, от предстоящей уборки, – находящаяся где-то на дне сознания, – её отвращала одна мысль: мало того, что из-за уборки по дому она не сможет побывать в храме, так ещё её младшая сестра Светлана (по церковному – Фотиния), неосознанно подливая масла в огонь терзавших Александру Михайловну сомнений, спросила, знает ли она, почему у кукушки гнезда нету, на что сама же и ответила: да потому что Господь наказал её за ослушание.

Мало того, что рассказала ей просвещённая и многознающая Фотиния (и где она раскапывает эти истории!), так Александре Михайловне вспомнился едва ли не трагический случай, аккурат год назад случившийся с её родственницей Лионеллой.

Тогда Лионелле тоже на Благовещение вздумалось поменять на окне занавески, – будто другого времени для этого не было.

Так вот, Лионелла, человек всегда решительный в достижении своей цели, без чьей-то посторонней помощи, без страховки, поставив на стул табуретку, а на табуретку ещё одну табуретку, кое как дотянулась до верхних крючков, на которых крепились упомянутые занавески.

И тут Лионелла сделала какое-то нерасчётливое движение, табурет под нею зашатался, и она, – эквилибрист, по правде, никакой, – потеряв равновесие, с высоты более чем полутора метров впечатала свой немалый вес в гостеприимный паркет, надраенный ею до блеска.

Хорошо, дочь была дома и быстро приехала, но как результат самовольства – перелом ноги и два месяца в гипсе, а ведь косточки-то уже немолодые.

И ничего тут не поделаешь: если не понимаем по-хорошему, то свыше нас вразумляют по-плохому.

И хотя не случившегося с беззаботной кукушкой и Лионеллой опасалась Александра Михайловна, но всё же в её душе поселилась какая-то непонятная ей тревога.

А тут ещё вдобавок ко всему, не давая хозяйке и шагу ступить, у её ног терлась ещё одна обретающаяся в доме живая душа – старый мудрый кот Гордей, вместе со своей ворчливой хозяйкой проживший здесь жизнь, вместе с нею и состарившийся.

Дети Александры Михайловны давно уже разлетелись по белу свету, осталась только она со своим неразлучным Гордеем, да в сердце её поселилась неизбывная боль по-доброму, но непутёвому мужу Василию: Вася, Васятка мой, золотая душа, мог бы ты ещё жить и жить, да сгубила тебя горькая зараза эта проклятущая!

Кот Гордей, Вася, – мысленно она продолжала обращаться к ушедшему мужу, –это ведь твой воспитанник и выкормыш; помнишь, как мы с тобой – теперь уже кажется, что жизнь тому назад – направляясь домой, выходили из лифта, а этот жалкий беззащитный комок, жалобно пищавший в углу, вдруг обрёл удивительную для слабого существа решимость, подпрыгнул, вцепившись когтями в твои брюки и, карабкаясь по одежде, как альпинист по склону вершины, достиг твоего лица, всматриваясь просительно в него своими желтоватыми тигровыми глазами.

Пришлось, – а куда нам деваться – взять его.

Ну, и хорош же он стал потом – рыжая грациозная бестия!

Далее, когда Гордей (дали ему такое имя за его гордый и бесхитростный нрав) подрос, то для общего блага ты захотел везти его в ветлечебницу для проведения известной операции, но тут воспротивилась я: тебе бы, Василий, сильно понравилось, если бы тебе собрались сделать то, что ты собираешься сделать с котом?

Смущённый Василий не нашёлся с ответом.

Правда, для умиротворения буйных гормонов Гордею приходилось в зооуголке универмага покупать таблетки, но это уже были мелочи жизни.

Зато на даче Гордей, законный житель первопрестольной, гроза окрестных котов, оттягивался, как говорит сейчас молодёжь, по полной, и вскоре на дачных участках можно было наблюдать множество комичных, цветом в Гордея, котят.

Так мысленно и неспешно переходя из прошлого в настоящее и наоборот, Александра Михайловна включила пылесос, единственную вещь в доме, которой при всей его храбрости ужасно страшился Гордей; при визжащем звуке работающего пылесоса его тут же как будто ветром куда-то сметало…

Затем для хозяйки наступил черёд столовых приборов, ножей, вилок, ложек, фужеров – всё, без чего не обходится ни одно застолье; доставать, протирать, раскладывать их в надлежащем порядке.

Александра Михайловна, не желая подвергать возможной порче подаренный когда-то мужем перстень, отвлекаясь, сняла его с руки с одновременно зазвонившим телефоном.

О перстне следует сказать особо.

Это был настоящий образец ювелирного искусства, – перстень с вправленным в него большим изумрудом, кристаллом глубокого зелёного цвета, дивно преломляющим в себе игру солнечных лучей.

Перстень был куплен мужем, когда они ожидали своего первенца, и на вопрос Александры, зачем такие безумные траты, Василий ответил: а ты разве не знаешь, что изумруд является камнем матерей, лучшим, по преданию, оберегом для женщин, отгоняющим все болезни и невзгоды.

Ах, Вася, какой же ты был заботливый и как же я тебя любила!..

Но ничего, не за дальними горами уже наша встреча!..

Продолжая своё рутинное занятие, Александра Михайловна, в прошлом многолетний преподаватель русского языка и литературы, мыслью своею перенеслась в годы давнего своего учительства, в те времена, когда литература облагораживала человека и учила его доброму, служила некой высокой цели, да и какие авторы современные были: Белов, Распутин, Рубцов, Тряпкин!

Ныне же литература духовного смрада и расчеловечения с её, потерявшими совесть и чувство слова «певцами»: Быков, Рубина, Яхина, Сорокин, Виктор Ерофеев (бедный бездарный графоман с его потугами на оригинальность!) да и все они – один к одному по глубинной вражде и недовольству Россией.

Был у Александры Михайловны когда-то в классе любимый ученик, строптивый, но и вдумчивый Никон, учащийся, судя по его школьным сочинениям, с большими литературными задатками. Способный ученик впоследствии оправдал её надежды.

Никон окончил школу, затем, дождавшись призывного возраста, не стал «откашивать», как это стало уже модным у призывного возраста молодёжи, а, собрав всё требуемое, прибыл по повестке на призывной пункт.

Служба ему выпала нелёгкая, как говорили, – через день на ремень, через два на кухню, но даже тогда в его голове рождались какие-то поэтические строчки, не до конца выбитые из головы громом не успевающего менять своё покрытие плаца, тяжёлой дисциплинирующей «шагистикой».

После армии у Никона был Литературный институт, первые публикации в столичных изданиях, первые книжки в издательствах, членство в Союзе писателей России.

В это время разгулявшаяся на одной шестой части земли «перестройка» уже сделала своё чёрное дело, казавшаяся несокрушимым монолитом страна развалилась, как карточный домик, бывшие братские республики, обретшие независимость, притихли, словно намереваясь вцепится в глотку друг другу.

Людям стало совсем уже ни до какой литературы, ни до какой публицистики – быть бы живу.

– Что же делать, дорогая Александра Михайловна, – спрашивал свою учительницу зашедший в гости ученик, – когда даже не страна, а обломки былой страны катятся в пропасть, а о востребованности литературы, особенно поэзии, и говорить смешно?

– Вот в таких обстоятельствах и проверяется преданность человека своему делу, – отвечала учительница своему бывшему, ставшему уже седеть ученику; вспомни притчу о рабе, закопавшем свой талант в землю, и что потом с ним сделал возвратившийся хозяин.

Если уж дан тебе талант свыше, то надо его совершенствовать, чтобы его свет, – а это непременно должен быть свет – падал и на прикасающихся к нему; времена же всякие на Руси бывали и ещё будут.

– Но это ещё не конец, – ни к кому не обращаясь, задумчиво проговорила Александра Михайловна и замолчала…

Так вот, ни шатко - ни валко, но работа по превращению квартиры в божеский вид была закончена; последние штрихи, как говорят художники, были нанесены.

И тут Александра Михайловна каким-то острым внутренним чутьём ощутила, что ей не хватает чего-то очень важного, сущностного.

Она хлопнула себя по лбу: ах ты, старая растяпа! – где же мой многолетний «оберег», перстень с волшебным изумрудом, который покойный муж заповедал никогда не снимать с руки?

Кинулась туда, кинулась сюда, заглянула во все углы, – может, куда закатился – пусто везде.

Пересмотрела всё – до последней бумажки – содержимое мусорного ведра – нет там моего перстня. Стала читать «Отче наш» – тот же результат.

Позвонила сестре, многознающей Фотинии, поведала ей свою беду, – та посоветовала просить помощи у святого мученика Фёдора Стратилата, которому молятся в подобных случаях: святый Фёдоре Стратилате, помоги найти пропажу»; увидишь, пропажа тут же найдётся.

Стала многогрешная Александра – теперь она себя так стала называть – настойчиво читать молитву Фёдору Стратилату, одновременно продолжая поиски, «но только воз и нынче там», как сказано в известном произведении.

Однако же не даром говорят в народе, что когда Бог даст, то он и через окошко подаст.

Александра Михайловна уже распрощалась с надеждой найти пропажу, как вдруг боковым зрением увидела своего любимца, кота Гордея, увлечённо играющего каким-то блестящим предметом.

Александра Михайловна пригляделась и ахнула: так это же её, бесценный её перстень, и как же ты и где ты его, проныра рыжая, нашел!

Наверное, сам апостол Пётр, извлекший статир изо рта пойманной им рыбы, был изумлен не больше оторопевшей от неожиданной радости Александры Михайловны…

Да, – позже себе самой признавалась она, – и на старуху бывает проруха, особенно на старуху, поставившую житейское впереди божеского…

Вовремя ли приехали гости, обилен ли был стол, какие за ним произносились речи, – да так ли это уж важно для нашего повествования.

Важнее, пожалуй, то, что услышала Александра Михайловна сквозь сытое мурчание разлёгшегося на коленях кота:

– Скажи, мне, хозяйка, когда же мы, наконец-то, на дачу поедем? – в печёнках моих уже сидит вот эта – мурр-мурр, – твоя Москва…

НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ

По дороге в Посад
Дорожное повествование-размышление

У Бога всего много
Русская пословица

1.Золотая подмосковная осень

Золотая подмосковная осень, благословенные октябрьские денёчки – звонкие, хрустальные, сухие, дышишь – не надышишься.

Невысокое уже солнце ещё отдаёт своё последнее тепло начинающему зябнуть телу, и в воздухе явственно чувствуется смутное наитие каких-то тревожных перемен; ветер гонит по дороге опадающую листву, и прикосновение воздушного потока бывает иногда подобно прикосновению бритвы – острым и холодным.

А по сторонам трассы, уходящей в невидимые горизонты, – справа ли – слева – застывшее горящее разноцветье: вспыхнули бронзой и золотом подступающие к трассе леса; стоящие ещё пока в желтизне и багрянце; первыми начали терять листву тополя и берёзы, затем на очереди – коричневая листва дубов с опадающими вместе желудями, а уж когда последней облетит рябина, оставив свои яркие красные плоды голодающим зимой птицам, то это значит, что наступило предзимье – ненастное промозглое время коротких дней и холодных, заходящих с севера ветров.

И лишь одни вековые сосны и ели всё так же зелены, высоки и невозмутимы, разве что вздрогнут иногда распластавшимися по небу кронами от налетевшего откуда-то внезапно ветра.

Вспомнилось мне тут по случаю о характере лесов: в берёзовый лес – жениться, в сосновый – веселиться, в еловый – вешаться; а говорят, что народная пословица зря не молвится.

Но нам бездумно-сладко и хорошо, и мы отдаёмся кажущемуся вечным безостановочному движению машины, обозревая открывающиеся дали, скорее, даже не зрением, а душою и чем-то таинственным, глубоко запрятанным в подсознание.

Не об этом ли душевном состоянии – хорошо помню эти строки – сказал один современный поэт:

Днём угасающим летним,

Упоены красотой

Невыразимою, – едем,

Едем и едем с тобой.

Именно так: едем и едем и едем – как же хорошо, покойно и благодатно!

А тут ещё, добавляя туманной сентиментальности, из мобильника Никона (о нём позже),заполняя кабинное пространство грузовика, зазвучал известный романс в исполнении замечательного тенора Александра Подболотова:

По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень

Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть,

Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,

Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась.

И слава Богу, что упоминаемый в романсе Загорск давно уже не Загорск, а исторический старинный Сергиев Посад, но слова-то, как говорится, из песни не выкинешь.

К тому же, Сергиев Посад – это наша духовная незыблемая константа, утверждённая в вечности, и тщетны жалкие потуги её ниспровергнуть всяких там дышащих ненавистью, злобствующих бесов и бесенят.

2. Никон.

Теперь всё же надо сказать о причине и цели нашей поездки и то, куда мы едем.

Мы – это я, Светлана В, подающая надежды мелкая литературная сошка, хозяйка дачи, куда правит свой путь наша немногочисленная братия; Никон К, поэт и эссеист – его имя слишком известно в узких литературных кругах, чтобы называть его полностью, друг и, мягко говоря, сотрапезник моего

мужа, оставшегося дома; и ещё – лет сорока водитель Александр, вахтовым методом зарабатывающий свой хлеб насущный в Москве.

- Лет сорока, – сказала и задумалась… Сорок, но во всяком случае, нам с Никоном уже, к сожалению, в сыновья годится.

Эх, тоже катит необратимо, дребезжит на ухабах телега жизни, но – слава Богу за всё!..

Так что же мы с таким усердием, отринув начавшую овладевать нами лень, везём на дачу?

А везём мы вполне себе новый, двуспальный, с красивой модной обивкой диван, от душевных щедрот своих подаренный родственником.

Мне сначала показалось хлопотно везти диван за город, думалось, перевозка обойдётся дорого, но родственник уговорил – сам заказал машину, помог с водителем погрузить тяжеленное спальное ложе; увидев наши смущённые лица, поспешил успокоить, сказав, что, может, когда приедет за грибами, то с нашего любезного разрешения заночует на этом, ставшем ему уже чужим, диване.

Здесь самое время рассказать о моём спутнике Никоне, без которого я бы ни за что не решилась на поездку.

Сказать по правде, толку от него, переломанного, в погрузке-разгрузке с его больными руками-ногами – никакого, но его мощная, внешне оставшаяся от прошлых занятий фигура и тем более, суровый бандитский, как сказал о нём один мой коллега, – вид, в возможных дорожных непредвиденных обстоятельствах могли оказаться незаменимыми.

Никон, друг и сотрапезник моего мужа, как я уже сказала, тот ещё фрукт.

Так кто же он? – удивитесь, но я скажу, что это настоящий лирический поэт тютчевского философского склада.

Это ему со свойственной прямотой сказал однажды ныне считающийся классиком Юрий Кузнецов: тебе дорогу перебежал Тютчев, на что никогда не робевший перед авторитетами Никон ответил: что ты такое говоришь, Поликарпыч? – Тютчев заяц что ли, дорогу мне перебегать? Ну хорошо, пусть даже так, но будь любезен, скажи, кому он ещё из нынешних перебежал дорогу?

Кузнецов задумался и ничего не ответил.

Такой вот он человек, Никон К: с одной стороны, досконально знающий русскую классическую поэзию, но с другой – не отвращающий свой слух и от солёных анекдотов.

Кстати, думаю, что даже при самом строгом отборе десятка два-три первоклассных стихотворений у него останется.

Редким даже для середины прошлого века именем Никон, его, с его же слов, назвали по настоянию бабушки, матери отца, необыкновенно почитавшая угодников радонежских, особенно почему-то преподобного Никона.

Человеку, в венах которого текла вольная донская кровь, любителю нахождения «мрачной бездны на краю», ему, как и многим русским людям была свойственна душевная и поведенческая двойственность: то со своим другом они так куролесили, что – прости, Господи, употреблю здесь гоголевское частое слово – всем чертям становилось тошно, то с наступлением Успенского или Великого строгих постов так постился, что еле ноги таскал.

Не могу сказать, может быть, это была гордыня, оборотная сторона смирения.

«Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», – к Никону эти слова подходили, как к никому другому.

И как тут, по другому мыслителю, в конце жизни принявшим монашеский постриг в Троице-Сергиевой Лавре, противнику «всечеловечества» Достоевского, можно было «подморозить Россию», если каждый второй, если не первый, был в ней Никон?..

У нашего Никона было такое всегдашнее дорожное обыкновение: пока мы выбирались из московских пробок, он не позволял себе ни капли, сидел тихо, задумчиво и молчаливо; может даже, молился про себя.

Но стоило лишь нам вырваться на «оперативный простор», пересекши кольцевую линию, как тут же им из сумки доставался стакан, открывалась бутылка и вдохновенно звучал тост-пожелание: с Богом! Легкого пути!

На протяжении всей дороги это действо под скромную конфетку повторялось несколько раз, причём умиротворённый Никон при всём этом не забывал креститься на купола стоящих в отдалении храмов, а их по дороге в Сергиев Посад было множество.

Тут следует сказать, что и в Москве, на улице, Никон никогда не страдал ложной стыдливостью: остановившись, широко и степенно осенял себя крестным знамением, говоря нам: Николай Гумилёв и великий Иван Павлов в годину лютых гонений на церковь не стыдились и не боялись исповедовать свою веру, а мы? Нам-то пока бояться нечего.

Так вот, ни быстро, ни медленно, в своё время, –

кто за баранкой, кто за рюмкой ядрёной настойки, я – за словесным описанием Никона, мы и доехали до Сергиева Посада, откуда до нашей дачи совсем ничего.

Вдруг Александр притормозил машину: навигатор показывал объезд города.

Мы возразили своему водиле, приводя свои доводы:

Давай, брат, через центр! – и время сэкономишь и бензин, мы покажем дорогу, если навигатор заартачится; и мимо святого места, если не удалось зайти, так хотя бы проедем.

- Хозяин – ба-а-рин, – шутливо протянул наш водитель, въезжая в город.

Излишне описывать и без меня тысячекратно описанную святую Лавру, и всё же всякий раз меня приводила в восторг и умиление вознёсшаяся над Посадом монастырская колокольня, слепившая глаза блеском словно плывущего в небе золотого креста.

Колокольня, кстати говоря, была построена будущим святым, епископом Белгородским Иоасафом, в пору постройки – наместником святой Лавры, чем Никон, уроженец Белгородской области, необыкновенно гордился, – кто сказал, что изжило себя землячество?..

Жалко, необыкновенно жалко было проезжать мимо Лавры не зашедши в неё, не написав поминальных записок, не приложившись к мощам угодника Божия Сергия, не поставив у священной раки свечу.

Но машина была арендована на строго определённое время, к тому же, в тот же день, разгрузившись, следовало возвращаться в Москву.

3.Александр.

… И тут Александр, почти не участвовавший в общем разговоре, несколько смущённо глядя на Никона и на его наполовину опустевшую бутылку настойки, неожиданно проговорил:

– Вижу, что вы люди верующие, а иначе для кого и перед кем это обрядовое благочестие; что-то очень важное у меня в душе проснулось навстречу вам, и я хочу поделиться, рассказать два случая из моей жизни, о которых я никому никогда не говорил.

– Женился я по любви, и у нас почти сразу родилась дочь.

Жену свою, она тоже из Россоши – это город такой в Воронежской области, если вы когда-нибудь ехали поездом в южном направлении – вы его обязательно проезжали, – я привёл в свой дом, в тесноту, поскольку других вариантов проживания у нас не было.

К несчастью, моя мать невзлюбила Таю.

Пока они целыми днями пропадали на работе, приходили усталые, было не до ругани и особых проблем не было, а вот когда родился ребёнок… Ну, две хозяйки на кухне – вы всё понимаете. Дело дошло до того, что мы с женой сняли какой-то дешёвый убогий закуток и взяли в банке кредит на строительство квартиры.

Выбрали самую маленькую однушку на окраине, экономили на всём, но тут грянул кризис 2008 года. Взносы же надо было каждый месяц делать, а зарплату на работе задержали аж за три месяца, и было видно по всему, что выплачивать её не собираются.

В какое-то утро, устав от затянувшейся неопределённости, я вместе с товарищами отправился на приём к руководителю фирмы.

Такие же работяги, как и я, все мы обречённо стояли у проходной с «вертушкой», но угрюмая вышколенная охрана, наверное, из бывших ментов, к начальнику нас не пропускала.

Нот вот и он, спортивный и загорелый, появился ближе к концу дня и , не обращая на нас никакого внимания, спокойно прошёл к себе.

А нас к нему так и не пропустили…

Кто-то вздыхал, кто-то молился, кто-то зло и непечатно ругался, но итог в этот день был для всех один: зарплату нам не отдали.

Мне даже билет в автобус не на что было купить, и решил пешком пройти через весь город к маме и попросить у неё хоть немного денег взаймы…

Шёл-шёл, стало смеркаться, и тут на пути сквозь уже сгустившиеся сумерки я увидел церковь.

Моя душа в этот день, а тогда уже вечер, инстинктивно искала какой-то опоры.

Неожиданно вспомнился отец, и я подумал, что дай-ка я его помяну, хоть свечку поставлю, запамятовав о том, что у меня в кармане нету ни копейки.

Вот, думаю, был бы жив отец, – он бы обязательно помог, научил бы, что делать, последнее бы отдал… Помню, в далеком уже детстве отец рассказывал мне сон, показавшийся ему странным и страшным; будто бы он идёт берегом реки и вдруг из реки на берег выбрасывается ужасное чудовище и тащит его в реку, а река кишит какими-то омерзительными гадами.

Сердце отца было готово разорваться от ужаса, но тут он слышит некий повелительный голос:

- Обязательно выучи девяностый псалом, он тебе будет защитой от всех зол и напастей.

Отец потом с трудом – времена-то какие были, – но нашел у какой-то старушки девяностый псалом, начинающийся словами «Живый в помощи вышнего…» и заповедал мне выучить наизусть этот псалом.

Я мало читал духовной литературы – то работа, то домашние дела, то нехватка времени, то просто обычная лень-матушка, но разбуди меня ночью, – и девяностый псалом будет только от зубов моих, как говорится, отскакивать…

Зашёл я в храм, а там уже было пусто и полутемно, все люди разошлись, и только пожилая женщина мыла полы.

Она на меня внимательно так посмотрела и с жалостью говорит:

– Завтра, сынок, приходи, поздно уже.

А я, весь униженный и растоптанный, без копейки денег, вдруг такую несвойственную мне решительность проявил, сбивчиво ей так и настойчиво объясняю, что у меня вопрос жизни и смерти, что надо отца помянуть, но денег на свечу даже нету.

– Ну, это ещё не беда, – говорит пожилая женщина, оказавшаяся для меня спасительницей; достаёт из кармана ключ, открывает шкаф, даёт свечу.

– Иди помолись, я полы помою и закрою за тобою дверь; в храме мы одни.

Я подошёл к иконе Николая Угодника, потому что других и не знал.

Хотел помолиться своими словами, но слова застревали в горле, и вдруг слёзы из моих глаз полились ручьём, – я такого со мной с детства не помню.

Я вытирал слёзы, а они всё лились и лились.

Тут меня за рукав тронула моя добрая спасительница, заканчивающая наводить порядок в храме после вечерней службы:

– Вижу, что тебе со своими проблемами не справиться. Вон батюшка Пахомий выходит из алтаря, скоро к себе уедет; бросайся к нему в ноги, умоляй тебя выслушать; к нему за советом ба-а-льшие люди приезжают.

Долго меня уговаривать не надо было.

Я, как был в слезах, бросился к удивлённому батюшке в ноги, схватил его за колени и не отпускаю, – так утопающий, наверное, за соломинку хватается.

Батюшка выслушал, посоветовал рано утром прийти на службу, исповедаться у него и причаститься; дал мне маленький молитвослов, отметил молитвы, которые надо читать утром и вечером. Потом он сказал, что помощь обязательно придёт и придёт скоро, но только чтобы я дал зарок – себе и ему – побывать в Троице-Сергиевой Лавре, помолиться у святых мощей преподобного Сергия.

Я, как в тумане молился, мне показалось, всю ночь.

А утром – в храме первым стоял; с батюшкой, стоящим у исповедального аналоя, поздоровался. Батюшка – и откуда он их только знал – не спрашивая меня, перечислил все мои грехи. Сказал, чтобы я исправлялся, ибо грешник никогда не будет счастлив – ни в этой жизни, ни в той, что всем предстоит после смерти.

Закончив с этим, батюшка так спокойно неторопливо спрашивает: а где ты работаешь и за сколько месяцев тебе не заплатили? Выслушал всё так же спокойно и велел сегодня же идти требовать деньги. Исповедал батюшка , а у меня снова, только начал говорить, – слёзы из глаз.

Но это были уже слёзы радости: мне было на кого опереться и у кого спросить совета.

Не помню дальше, как шёл, с кем говорил, помню только, что пришёл к своей фирме, стал у проходной и как столб два часа стоял, настолько я поверил батюшке.

А дальше было вот что.

Наш спортивный красавец-начальник, выйдя из своего кабинета, быстрым шагом прошёл проходную и, спросив мою фамилию, пригласил пройти за собою. Та была, доложу я вам, ещё сцена. Вот я и начальник, которого все боятся , у него в кабинете, и начальник – да может ли такое быть! – молча подходит к сейфу и достаёт требуемую сумму.

– Забирай трудовую книжку, иди в отдел кадров, сошлись на меня. И ищи себе новую работу – на днях мы закрываемся. У тебя права есть? – он достаёт листок с телефоном, – звони в транспортное агентство, им нужен водитель на «газель», зарплата нормальная, выплатишь свой кредит; правда, вахтовым методом придётся работать…

Не помню, как вышел, как до дома дошёл.

Жена побежала взносы в банк отдавать ипотечные, а я с ребёнком на улицу вышел.

И такой мне жизнь показалась прекрасной – солнечной, радостной!

Жена потом сказала:

- Саша, да весь день дождь шёл...

Через месяц я уже рассекал по просторам Подмосковья. Но всё никак не получалось у меня в Сергиев Посад выбраться

А тут позвонил начальник и попросил в один подмосковный городок стройматериал завезти, – мол, домой утром на попутке тебя подбросят. Я гнал машину со скоростью света. Выполнив задание руководства, поставил машину в гараж в 7 вечера и, не теряя ни минуты времени, бросился на Ярославский вокзал.

В полупустой электричке в Сергиев Посад я примчал около 9 вечера. Время поджимало очень сильно, а от платформы до преподобного ещё дойти надо было, но мне показали короткую дорогу и в 21-30 я уже стоял у закрытых кованых ворот Лавры.

- Буду на лавочке всю ночь сидеть, - памятуя о слове, данном батюшке, - думал я; утром к мощам приложусь, благодарственный молебен закажу и бегом на электричку, в Москву – попутка ждать не будет. Ночевать на лавочке при моей работе и наступивших временах для меня было не внове, а уж ночлег в кабине моего грузовичка был поистине царским.

– Нет ли здесь гостиницы на ночь? – спросил у старичков, видимо, припозднившихся и торопящихся домой.

Они вполне доброжелательно указали на двух мужиков, которые как и я, оказались в чужом городе без ночлега, и теперь спешили по узкому тротуару в сторону платформы. Но мне-то уезжать нельзя было ни в коем случае.

–Вон там, недалеко есть гостиница, – снова рукой указали мне местные жители; попросись поселиться, может, и повезёт.

Маленькая гостиница приветно блестела огнями, но, увы, на входной двери была надпись как будто из прошлых советских лет:

МЕСТ НЕТ.

Те двое мужчин, видимо, здесь пробовали попытать счастья, но не повезло.

Но я почему-то всё равно позвонил в дверь, которую тут же открыла миловидная приветливая женщина в платочке и пригласила войти.

– Проходите, располагайтесь, – и она протянула мне ключи от номера. Тут до меня дошло, что я пришёл в очень дорогую, не по моему чину гостиницу, и вряд ли у меня хватит денег расплатиться. Но дежурная, словно угадав мои мысли, снисходительно-добродушно взглянув на меня, пояснила:

– вам же очень надо к Сергию попасть, а Спаситель что сказал? – она строго-назидательно подняла палец вверх, – если вы сделали одному из малых сих, то это вы мне сделали…

Утром я в числе первых подошёл к мощам преподобного Сергия…

Рассказ Александра закончился аккурат ко времени нашего въезда в притихшие дачные владения, где мы взяли в помощники (Никон-то не помощь) скучающего на шлагбауме охранника Василия и, торопясь, но благополучно втиснули наше диванное сокровище в коридор дачного домика.

С началом нового летнего сезона определимся с его местонахождением…

Александр, человек всё-таки деревенский, с любопытством и интересом осматривал мои, начинающие облетать, дачные насаждения.

Его внимание больше всего почему-то привлёк не желающий поддаваться увяданию пышный куст гортензии.

– Могу подарить в качестве бонуса за добросовестную работу, – сказала я, и тут же он с Никоном стали выкапывать, стараясь не повредить корни, упрямо цепляющийся за землю куст, подарок, – если не будет дерзостью так сказать, – от земли Сергия Радонежского земле Митрофания Воронежского…

Дела наши были сделаны, и мы отправились в обратный путь.

Но на подъезде уже ближе к городу Пушкину случилось событие, чуть не стоившее всем нам жизни: на «встречку» на бешеной скорости, почти уже лоб в лоб, вылетел красный «порш».

Как Александр сумел увернуться от удара, одному Богу ведомо.

Были только слышны быстро и внятно произнесённые им слова: до воскреснет Бог… Слова молитвы, или псалма, заповеданного ему отцом.

Никон был бледен, как полотно, а что было со мной – лучше и не вспоминать…

У Ярославского вокзала мы обменялись телефонами, обещали друг с другом созваниваться, но до сих пор этого так почему-то и не случилось.

А мне хотелось бы знать, как дальше сложилась жизнь Александра, прижилась ли на воронежской земле подаренная нами гортензия…

СВЕТЛАНА ВЬЮГИНА

Дядя Петя
Рассказ

О моя юность! о моя свежесть!
Н.В.Гоголь

Город детства. Далёкое время, когда мир казался прочным и незыблемым, а все люди добрыми и бессмертными.

Мир, увиденный широко открытыми детскими глазами…

* * *

Снег в марте не выпадал. Ну, почти совсем… Его и зимой-то не особо много видели! Вот в тот бесснежный март мы частенько и собирались вечерами на лавочке у подъезда. Вовка Евграфов, Люба Рыжая и я – все учились в одном классе, пятом «А», и жили в одном подъезде стандартной девятиэтажки. А ещё мы вместе ходили в лыжную секцию. В неё нас зазвал-заманил учитель физкультуры Николай Иванович. Ему надоели постоянные побеги учеников с уроков. Вот благодаря физруку я и полюбила лыжи! Да и по физкультуре вытянула отметку на крепкую четвёрку.

Но когда снега нет – как кататься? Вот и просиживали свободное время у телевизоров. А когда приходили родители с работы и прогоняли нас, непутёвых чад, от теликов – то выходили во двор и рассаживались на лавочке. У нас было в то время такое поветрие – все хотели научиться играть на гитаре.

А на первом этаже жил дядя Петя. Если он находился в хорошем настроении, то выходил с гитарой, в своей неизменной тельняшке, и устраивал всем желающим мастер-класс.

Не поверите, но все ребята с нашего двора научились, пусть и простенько, но вполне сносно бренчать на трёх аккордах... А нам с Любой родители даже купили гитары. Я потом свою гитару Евграфову подарила, когда расхотелось учиться. Сейчас, спустя годы, благодарно поражаюсь терпению жителей тех квартир, окна которых выходили на нашу «музыкальную» лавочку!..

Как-то раз к дому подъехал огромный фургон, и рабочие в спецовках стали разгружать мебель. Вместо нашей добросердечной Веры Ивановны, уехавшей к сыну в Севастополь, в доме поселилась модная молодая женщина.

– Леонелла, – так кокетливо представилась она нам и дяде Пете, который не только был нашим соседом, но и последние годы после увольнения в запас с военной службы, о которой он никогда не распространялся, – бессменным дежурным (консьержем) в нашем подъезде. Тогда эти дежурные только появлялись в округе… Нам Леонелла понравилась: красивая, высокая, она, возвращаясь с работы, иногда даже подпевала дяде Пете…

Но как говорится – «новое не всегда лучшее». Ссоры начались через несколько недель. У Леонеллы, оказывается, был свой пунктик – ей не нравилось, что дядя Петя кормил у подъезда птиц. Они слетались со всей округи на хлебные крошки. А может, на залихватские песни.

Раньше с жильцами из-за этого никаких ссор не возникало. Ведь дядя Петя брал шланг у дворника Мурата и тщательно смывал последствия птичьего пиршества. А бывало, после изучения новых аккордов и мы в этом помогали. Да и Мурат – сначала усмехался на причуду жильца часами кормить птиц, но вскоре сам влился в дружную компанию и в любую свободную минуту присаживался к нам на лавочку и пел грустную песню про далекую возлюбленную Изабель.

А тут вдруг новая соседка объявила непримиримую войну птицам, а значит – и дяде Пете. Однажды мы увидели нашего учителя на стремянке, моющего окно строптивой соседки.

– Чего не сделаешь ради пернатых… – кратко, без эмоций прокомментировал дядя Петя.

Как позже выяснилось, Леонелла пожаловалась в домоуправление: мол, прикормленные дядей Петей птицы пачкают подоконник.

Но и этого Леонелле показалось мало. Один раз во время нашего концерта она, открыв окно, выставила магнитофон на подоконник и включила его на полную мощность. Мол, мало птиц, так он всю ребятню под крыло собирает…

В другой раз, как самый настоящий пират, она гитариста без припасов оставила…

А дело было так. В то время из-за «внезапно» напавшей на страну перестройки в магазинах случались перебои с продуктами, например, вдруг на какое-то время пропали из продажи соль и мыло. Некоторые стали закупаться впрок, создавая ненужный ажиотаж. А вот дядя Петя и в ус не дул! Припасы не делал, в очередях не стоял: сидел на лавочке и весенним солнцем наслаждался. Он много лет жил со старенькой мамой, пережившей военные тяготы, а потому и сделавшей внушительные запасы и соли, и мыла. И много чего ещё…

– Мало ли что… – рассуждала эта немолодая и очень достойная женщина.

Так вот, после смерти мамы дядя Петя раздавал всем на память кусочки ароматного туалетного мыла. Что было – то и раздавал. А соляных запасов – так вообще после мамы много оставалось. Поэтому пока магазины разбирались со сложившимся немудрёным дефицитом, дядя Петя делился с каждым соседом, кто попросит. И бойкая Леонелла тоже, видимо, обратилась с просьбой. И он, добрая душа, пустил козу в свой соляной «огород». Вечером, сварив картошки, Петя обнаружил, что солонка пуста. Полез в свой пятикилограммовый жбанчик. Тоже пуст! Но дядя Пётр не растерялся – картошку съел с солёным огурцом. А вечером попросил ребят со двора купить ему, при случае, утащенные Леонеллой «дефициты». Ведь ушлая соседка и всё оставшееся мыло из дома прихватила – вот какая припасливая и хозяйственная!

– А что? Сам разрешил взять сколько нужно. А мне нужно много! Всё законно. А лоха, как говорится, «грех не обуть», – так Леонелла объяснила соседям своё пиратство.

Вечером дядя Петя, как всегда бодрый и весёлый, в неизменной тельняшке, сидел на лавочке с гитарой. И мы около него со своими гитарами толпились. Тротуар был помыт. Мы ждали мастер-класса. Леонелла не выходила, может, капелька совести терзала, а может, от жадности «в зобу дыханье спёрло»…

Телефон прервал нашу музыкальную репетицию. Звонил товарищ нашего дяди Пети, друг молодости и военной службы, мол, на машине еду мимо, ни прихватить ли чего в связи с надвигающимся возможным дефицитом? Петя, подмигнув нам, весело так попросил соли и мыла. Мы дружно замахали руками и закричали, чтобы тот заказал икры, вина и сыра, мы знали, что товарищ Пети не беден (недаром же высокий пост занимает!) и щедр. Его редкая по тем временам иномарка по праздникам частенько притормаживала у нашего подъезда с гостинцами…

Но дядя Петя и слушать нас не стал:

– Соли и мыла. Больше ничего не надо.

Дядя Петя ещё не знал, что мы, рассказав родителям историю про экспроприацию Петиных соляных запасов, собрали с ними вместе «перестроечный» набор – где было много соли, мыла и всего другого-разного – и собирались сегодня вечером вручить «дефицит». Хотели сделать сюрприз своему учителю…

Через часик примерно подъехала серебристая машина – и из неё сначала показались коробки, которые мы со щенячьим восторгом принялись разгружать, а потом и сам двухметровый силач с сумкой на плече.

– Там разная соль – и морская и, с зеленью. И для засолки и так просто, ну и мыла запасец, – широко улыбнулся Петин друг. – А это, – он небрежно указал на огромную сумку, висевшую у него на плече, – всякие вкусности для будущего праздника, когда всем миром соберёмся… Твои ученики, молодцы, подсказали. Я услышал их сердечный совет. У меня знаешь, какая мощная интуиция? – И для убедительности дурашливо хлопнул по своей тельняшке, точно такой же, как у дяди Пети.

На растерянные возражения дяди Пети его друг только отмахнулся:

– Твоё любимое присловье какое? «Да не оскудеет рука дающего… да не отсохнет рука берущего»…

Мы все притихли. Что-то происходило на наших глазах чудесное. Какой-то кругооборот добра в природе. Мы подняли глаза вверх и увидели в окнах наших родителей, с улыбкой наблюдавших за происходящим.

Леонелла тоже таращилась из-за занавески на встречу друзей. И нам показалось, что она всхлипывала. Но никому не было до неё дела.

А друзья, занося продукты в подъезд, не сговариваясь, всё-таки посмотрели на её окно. И Пётр раздумчиво протянул:

– А глаза-то, оказывается, у Леонеллы зелёные-презелёные, когда она в слезах… Таким зелёным я видел только Баренцево море после шторма.

* * *

Теперь, по прошествии такой немыслимой толщи времени, вижу, что и мир оказался не таким прочным и незыблемым, как виделся нам в детстве. И люди, покорные общему закону, оказались смертными, но всё-таки так отрадно опираться на незримую руку, ведущую нас по жизни.

IV

«У БОГА ВСЕ ЖИВЫ» –
 писательские и читательские отзывы в сети на публикации отдельных частей книги

НАТАЛЬЯ ЕГОРОВА:
Благородное и бесконечно нужное дело делают Светлана Вьюгина и Николай Коновской. Прочитала с волнением и вернулась душой из нашего обмелевшего времени в ту большую эпоху, когда писатели-фронтовики ещё были с нами и по их высокой мерке измерялись и поступки, и судьбы и творчество.
Помнить об этом надо постоянно, а напоминать – как можно чаще.

ГЕННАДИЙ ИВАНОВ:
Дорогие Светлана и Николай!
Благородное дело вы делаете. Хороший дуэт!
Такой мудрый БАС и тёплое домашнее КОНТРАЛЬТО.
Бондарев есть Бондарев. Что тут скажешь? А вы нашли что сказать.

СЕРГЕЙ ДОНБАЙ:
Писатель Юрий Бондарев как бы устами авторов продолжает творить слово и своей жизнью в Великой Отечественной войне (спасибо Николаю Коновскому!) и в других человеческих масштабах послевоенной жизни (низкий поклон Светлане Вьюгиной!)

СВЕТЛАНА МАКАРОВА (ГРИЦЕНКО):
Образ Юрия Бондарева получился объёмным и, не будучи знакома с писателем при жизни, я могу теперь не только представить, но и понять его. Понять характер, натуру, типаж… Спасибо!

ГРИГОРИЙ БЛЕХМАН:
Восхищён очередным очерком замечательного тандема – Николая Коновского и Светланы Вьюгиной, очень органично дополняющих друг друга в своих воспоминаниях и ощущениях благодарности…
То, о чём (и как!) вы пишите – бесценно.
Не останавливайтесь, пожалуйста.

ЮРИЙ МАНАКОВ:
Замечательно написано! Прочитал на одном дыхании.

ДВОРЦОВ:
Низкий поклон Светлане Васильевне и Николаю Ивановичу за роскошь переживания чуда «оживших портретов» ближних по времени классиков.
Спасибо! Очень впечатляет находка с сопряжением официозно-исторического и лирико-личного, очень гармонично, объёмно, убедительно.

АЛЕКСЕЙ БЕРЕГОВОЙ:
Я поздравляю авторов с публикацией ещё одной документальной повести, писать которую они стали недавно с целью, как я понимаю, сохранения памяти об ушедших писателях.
Успеха вам…

ВЛАДИМИР АЛЕКСАНДРОВ:
Настолько это мощно и необыкновенно, что требуется время для того, чтобы осмыслить написанное.

НИКОЛАЙ ПЕРЕЯСЛОВ:
Счастливы те из писателей, кому довелось пообщаться с настоящими воинами России, ощутив стук их сердец.
Светлане Вьюгиной и Николаю Коновскому в этом плане очень повезло – рядом с ними в одно время жил и работал замечательный Юрий Бондарев, одарив их частью своего боевого духа.

ЕКАТЕРИНА ПИОНТ:
Такой страшный день…
И такие прекрасные поэты! – отдали свои жизни за то, чтобы мы были счастливее их, уверенные, что мы будем не хуже их.
Спасибо вам, Светлана и Николай, за эту пронзительную Память.

АЛЕКСАНДР ГРОМОВ:
Спасибо!
Во-первых, за то, что дали возможность соприкоснуться с великим, а во-вторых, за то, что в очередной раз дали понять, кто я такой в сравнении с такими вершинами!
Вот ориентир в жизни. Спасибо, что не даёте эти ориентиры терять.

ГАЛИНА СОЛОВЬЁВА:
Написано с какой-то щемящей благодарностью к ушедшим от нас людям, животворившим наш свет своим сопутствием.
Бережно, достоверно, тонко.
Спасибо за память об этих замечательных людях - фронтовиках, поэтах, рыболовах.

В ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Прежде, чем в великопостную
Реку спасенья ступить, –
Надо покаяться Господу,
Надо друг друга простить, –

Чтобы сердца наши спящие
Голос Его пробудил…
С тем, чтоб Он язвы горящие –
Грехопаденья простил…

…А У НАС СТРЯСЛАСЬ БЕДА

… А у нас стряслась беда:
Птенчик выпал из гнезда.
– Как же всё случилось?
– Мама отлучилась,
И упал младенчик,
Любопытный птенчик,
Желторотый, слабый
На дорожку сада.

Столько крика, гама!
Безутешна мама:
Над дитём летает,
Горько причитает…

Тут как тут наш Вовка,
Проявив сноровку,
Смелости набрался,
До гнезда добрался
По сукам сосновым,
И певца лесного
Положил на место,
В тесноту семейства,

Чтоб звенели трели!

…И коты не съели!

ПРО «ТЯГУН»»

Катера да корабли,
Чайки на просторе, –
С Вовкой, от Москвы вдали,
Мы на Чёрном море!

Свет жемчужный – по волнам!..
Скучную науку–
Чем опасно море нам –
Объясняю внуку.

– Слушай, маленький болтун:
Многим незнакомо,
Есть течение «тягун»,
Что опасней шторма.

То – не водная краса,
А кому-то горе:
Длинной пены полоса
Хищно тянет в море…

Здесь нельзя паниковать!
И, хотя устали,
Всем – из жути выплывать
По диагонали

На песчаную косу,
Где спасенья кромка!..
– Деда, я тебя спасу, –
Успокоил Вовка.


КАРАСИ В СМЕТАНЕ

Ждёт нас водный окоём:
Что-то – да поймаем! –
Утром, с Вовкою вдвоём,
Червяков копаем.

Под землёй не усидя,
Окуням приманка, –
После долгого дождя
Полезайте в банку!..

Наши рыбные места
Здесь никто не знает.
Смотрим: кто-то из пруда
Карасей таскает!

Свет по водам, – как блесна:
Дорого и любо!..
Оглянулся: вот те на! –
Это ж тётя Люда!

Фарт рыбацкий у неё,
А у нас сноровка.
Уж кого-то, но её
Мы «обловим» с Вовкой!..

Заплутавшее в лесах
Счастье улыбнулось:
Напружинилась леса,
И уда согнулась!

Проявив немирный нрав,
Окунь хитроумный,
Махом леску оборвав,
Лишь хвостом махнул нам...

Где же вы, в какой дали
Иль в глуби, незримы, –
Жереха и голавли,
Густера, налимы?..

Тишина в лесной глуши.
Костерок в тумане…
До чего же хороши
Караси в сметане!


ТИХОЕ СЧАСТЬЕ ТВОЁ

Смолкнул кузнечиков звон.
Мир погружается в сон.
В жар уходящий дневной
Влагою веет лесной.

Меркнет речное стекло.
За гору солнце ушло
Тусклым подобьем огня,
Сколком сгоревшего дня.

Вызрела в небе луна.
В доме твоём тишина.
В подполе трудится лишь
Неугомонная мышь.

Россыпи звёздной – не счесть…
Мнится, невидимый, есть
Кто-то над нами такой,
Кто охраняет покой.

…Зря ты встревожилась: спит,
Сладко в кроватке сопит,
С ангелом песню поёт
Тихое счастье твоё.


ЩЕБЕТУНЬЯ САША

Кругом говорят все о том, что болит…
И Сашеньке хочется заговорить
О том, что волнует её; и она,
Каких-то загадочных звуков полна,
Желаньем излить себя в слове горит.
И всё говорит, говорит, говорит.
Как жалко, что могут её лишь понять
Домашние только, а лучше всех – мать.

Вот книжку раскрыла и молвила «ук!»,
А это ничто не иное, как жук;
Короткое «кук» о коте говорит,
Все рыбы морские у Сашеньки «кит».
Нам ручкой помашет и скажет «кака!»,
Что значит: до встречи, люблю вас, пока!

…А после, спросонок, мила и смешна,
Ко мне на колени взберётся она,
Щекой своей детской прижмётся, и вновь
Поймем мы друг друга без сказанных слов.


МУДРЫЙ КОТ ВАСИЛИЙ

Отрастив себе живот,
В красоте и силе
В дачном домике живёт
С нами кот Василий, –

Уваженьем окружён,
Бабушка голубит.
Рыбку очень любит он
И сметанку любит.

Дремля, чует далеко
Хитрую норушку.
Любит, если кто его
Пощекочет ушко.

…Что ж за крики там? – страшон,
Гневом распалился,
Вновь с котом соседским он
У ворот сцепился.

– Улепётывай, злодей,
И сиди в засаде:
Территории своей
Не отдам и пяди!..

Дяди в креслах, кто не глуп,
Вы там не темните:
Отдавать ли Итуруп, –
У кота спросите.


ВОН ИЗ ДОМА, СТРАШНЫЙ ЗВЕРЬ!..

С колли, с хасками на «ты»,
С сенбернаром даже, –
Не боится темноты
Маленькая Саша.

Ей пока что третий год, –
Не страшась нисколько,
Смело с дедом в лес идёт
Во владенья волка.

Скоро уж весна-красна,
Защебечут птахи!..
Саша смелая, но к нам
Прибежала в страхе.

Что за дивные дела? –
Вовсе не пичуга, –
Вновь на кухне ожила,
Зазвенела муха…

Через окна, через дверь,
Не доевший кашу, –
Вон из дома, страшный зверь,
Напугавший Сашу!


ДО РОЖДЕНЬЯ ТВОЕГО…
(мамино признанье)

…То ли судьбы так сплелись,
То ли звёзды так сошлись, –
Что одно и то же…
Но – подарок Божий,
Дивный сгусток света,
Сын мой – знаю это –
Волшебство и озорство,
До рожденья твоего,
Чуду равнозначен,
Был мне предназначен.


С ПАПОЙ ЖАРИМ ШАШЛЫКИ

Заалели угольки.
С папой жарим шашлыки.
Дом, и сад и всё вокруг
Заполняет сладкий дух.

Погляди, у шашлыка
Зарумянились бока.
Вкус, – что даже есть не хочешь,
А язык, гляди, проглотишь!..

Разве ж это съесть вдвоём? –
Потому и в гости ждём
Срочно – дядю Лёшу, –
Он у нас хороший
Мастер на все руки,
Корифей науки,
И шофёр, и плотник,
И в НИИ работник.
Вот он – честь по чести! –
С тётей Людой вместе.

С ними – дядя Дима
Только что из Крыма,
Загорелый, красный,
Стоматолог классный,
Боли исцелитель
И зубов спаситель;
Рядом заводила
Салок – тётя Мила.

…А ещё – Наташка,
Настя, Ксюша, Сашка,
И Меланья, – едет
На велосипеде!

…Развалившись грузно,
Говорит: как вкусно! –
Под столом лежащий
Рыжий кот урчащий.
Мяса кус осилив,
Хитрый кот Василий
Дремлет, отдыхает,
Сладко засыпает.

А в дому – не слышит! –
В пляс пустились мыши.


МИЛЫЙ МОЙ КОМОЧЕК

«Трисвятое» ангел пел,
И один в ночи летел
С огненной искринкою,
Звёздочкой-песчинкою.

И сронил её – куда?..
Но скатилася звезда
Сквозь ночные рамы
В спальню к спящей маме…

Ах, тебе до девяти
Месяцев – расти, расти,
Милый мой комочек,
Маленький сыночек!


УЕЗЖАЕМ С ДАЧИ…

1
Запах увяданья
Холодит дыханье.

Медленней восходы.
Застывают воды.

Серебристы, длинны
Нити паутины.

Птицами пропето,
До свиданья, лето!..

2
Убраны, в порядке
Бабушкины грядки,

Надо лишь немножко
Докопать картошку…

Так или иначе –
Уезжаем с дачи.
3
Плакаться неловко –
Не печалься, Вовка,

Не печальтесь, – Ксюша,
Сашенька, Настюша:

Солнышком согрето,
Снова будет лето,

Вновь засвищут птицы,
Речка заискрится.

4
Уезжаем с дачи…
Даже ветер плачет…


…А У НАС СТРЯСЛАСЬ БЕДА

… А у нас стряслась беда:
Птенчик выпал из гнезда.
– Как же всё случилось?
– Мама отлучилась,
И упал младенчик,
Любопытный птенчик,
Желторотый, слабый
На дорожку сада.

Столько крика, гама!
Безутешна мама:
Над дитём летает,
Горько причитает…

Тут как тут наш Вовка,
Проявив сноровку,
Смелости набрался,
До гнезда добрался
По сукам сосновым,
И певца лесного
Положил на место,
В тесноту семейства,

Чтоб звенели трели!

…И коты не съели!


ПРОСЫПАЙСЯ, ВОВКА!

…Что за странный перестук,
Кто с ума там спятил? –
На сосне всё тук да тук! –
За работой дятел.

Чуя зыбкое тепло,
Шепчутся берёзы.
Вот и солнышко взошло,
Заблистали росы.

И расправили крыла
Хлопотуньи-птицы:
Надо браться за дела,
Надобно трудиться!

Даже дятел, что долбит
Ствол без остановки,
– Хватит дрыхнуть, – говорит, –
Просыпайся, Вовка!


ВОИН ВОВКА

Он то важен, то смешон:
До зубов вооружён
Шестилетний Вовка
Снайперской винтовкой,
Грозным револьвером
С лазерным прицелом
И в бою возможном –
«Калашом» надёжным…

Тут не до «войнушки» –
Надо взять на мушку
Всё, в чём есть угроза
Дому, саду, розам –
Бабушкиной даче
И селу впридачу.

Может, будет тихо,
И минует лихо,
Будет ниоткуда
Помощь, а покуда
Род мужской не вымер, –
Выручай, Владимир!

… Из такого Вовки
Не совьёшь верёвки!


КСЮШЕНЬКА, РАДОСТЬ МОЯ…

Знойный безоблачный день.
Счастья пугливая сень.
Лист не шелохнется, – лень.

Жизни развеянный сор.
Всепроникающий взор
Браславских синих озёр.

Вижу, как будто во сне:
Лебедь на зыбкой волне…
Явь или чудится мне?

О, благодать бытия!
Лепет листвы иль ручья –
Ксюшенька, радость моя?

Выдалось время пока,
Детская строит рука
Сказочный град из песка…

Плещущая пустота.
Солнечная высота.
Ангельская чистота.

…Сквозь голубой окоём.
За руки взявшись, вдвоём,
По небу тихо плывём.


ВЗГЛЯНИ-КА!..

Искрится после ливня луг.
Ручьи – как вырвались на волю!
И снова нас с тобою, друг,
Зовут к себе леса и поле.

А лес, когда по именам
Назвать в нём жителей старинных,
То будет: пихта, дуб, сосна,
Берёза, тополь, вяз, осина…

И те, кто звонко с высоты
Стремятся в пении излиться,
Не просто птицы, а дрозды,
Овсянки, соловьи, синицы…

Округу незакатным днём
Всю обойдём с тобой… Взгляни-ка:
Подожжены моря черники
Малины рдеющим огнём!


ТУМАН

Скрыты далёкие горы,
Даже у дома каштан:
Плотный, окутал просторы
Передрассветный туман.

Ветра приливы-отливы
Мягкий баюкают дождь…
Мне ж отчего так счастливо –
Знает один лишь Господь.

В кронах прозрачнее пенье…
Сердца податливый воск
Тает от прикосновенья
Запаха детских волос.


ПРИХОДИТЕ, УГОСТИМ!

Пусто, холодно в лесу…
И зима уж на носу:
Столько снегу расчищать,
Да и сад наш защищать
От ушастых прыгунов,
От голодных грызунов!

Чтобы воры иль воры
Не добрались до коры, –
С Вовкой яблоньки спасём.
Ёлок лапы принесём;
Их, колючих, – всех делов! –
Обмотаем вкруг стволов,
И до будущей весны –
Все деревья – спасены!

…Будут летние сады,
В них – как солнышки – плоды,
Где под кроной навесной –
Красный «штрифель» наливной
И клонящий ветви вниз
Яркий глянцевый «анис»…

Сад – в плодах созревших весь.
Но одним – не съесть, не снесть, –
Потому своим друзьям,
Тем, что скачут по полям,
До морозов и нужды
Позабывшим про сады, –
Благодушно говорим:
Приходите, угостим!





НАША БАНЯ

1.Готовим веники

Банный дух лицо обжёг!..
Но скажу заране,
Что без веника, дружок,
Не бывает бани.

Будет в сборе вся родня,-
Потому и с Вовой
После Троицына дня
Веники готовим.

Выйдем после девяти,-
Чтоб подсохли росы.
В дело может дуб пойти,
Может и берёза.

Лучше всё-таки иметь
О природе знанье,
Чтоб язык найти суметь
С нею, горожане!

В лес войдя, зелёный скит
Оглядим неспешно:
Лист на ветке должен быть
Бархатистый, нежный.

Ливнями освежены
Кроны молодые.
Ветки нам с тобой нужны
Гибкие, прямые.

И ещё прошу, заметь:
Высушен и сложен,
Форму веера иметь
Каждый веник должен.

2. Паримся

Уголь тлеющий в совке
Вынесем - не баре!
Осторожно в кипятке
Веники распарим.

Важен и порядок тут,
Чтобы чин по чину!-
В баню первыми идут
Париться - мужчины.

Жар, сжигающий живьём!..
Но хотя и тесно,
На полоке мы найдём
И для Вовки место...

Пахнет жгучая листва,
Лица - как в тумане...
И,живые мы едва,-
Выползли из бани,

Из колодца ледяной
Влагой окатились,
И как будто в мир иной
Заново родились!

БАБУШКИНА ДАЧА

Здрасьте! – как из-под земли,
К выходным в придачу,
Внуков дети привезли
К бабушке на дачу.

Как она не устаёт,
Молодеет даже,
Хоть и полон рот хлопот
У бабули нашей.

Книжку грустную листал,
Но перед обедом
Дед весёлым очень стал, –
Тут гляди за дедом!

Мал, да видно, не удал –
Где его сноровка? –
Щёку, с лестницы упав,
Поцарапал Вовка.

Отдохнуть бы полчаса,
Но опять несчастье:
В палец злющая оса
Укусила Настю.

Потерявшись, далеко
Где-то плачет Саша.
Убежало молоко,
Подгорела каша,

За какие-то грехи
Раскололось блюдце;
Там – горланят петухи,
Здесь – коты дерутся.

Каждый божий день с утра,
И без промедленья
Нам дарует детвора
Светопреставленье!..

Солнце кануло. Притих
Вовка с Настей рядом, –
«Беды» наши… Но без них
Жизнь было бы адом.

ДЕД ВЕРНУЛСЯ С МОРЯ…

С видом командора
Дед вернулся с моря
Вовсе неусталым,
С бронзовым загаром.

Внукам – разве жалко –
Он привёз подарки:
Камушки, ракушки,
Юга безделушки.

И пошла беседа:
– Что там видел, деда?
Сразу в роль он входит
И детей «разводит»:

– Что там видел? – море
Плещет на просторе,
Волны к небу катит –
Сколько взгляда хватит;

Здесь у нас синицы,
Ну, а там – жар-птицы
В парках обитают,
Песни распевают;

Там ещё дельфины
Подставляют спины
Тем, кто не боится
В море прокатиться;

Раз, приплыв от дому
К берегу чужому, –
Быстро развернулись
И назад вернулись.

Есть ещё вопросы?..

И в шторма, и в грозы
Приходилось, братцы,
За плавник держаться,
Чтоб волной не смыло.

– Дед, а страшно было?

МАШИН КРОЛИК

Маша сделала пошире
«Уголок живой» в квартире:
С мамою – ох, эти детки! –
Кролика купили в клетке.

Не смотря на тесноту,
К черепашке и коту
Для знакомства, чтобы жили
И дружили – подселили.

А крольчонок – он такой,
Серебристо-голубой,
Во дворце своём живёт,
Сено ест и воду пьёт.
И в его дворце иль клетке
Свежие должны быть ветки.

Кролика Маруся холит.
Если ж отпустить на волю, –
Там нужны ему игрушки,
Мячики и погремушки,
Деревянная морковь
Для вострения зубов.

Кроль ведёт себя достойно,
На руках сидит спокойно,
И его, мои друзья,
За уши таскать нельзя.

Он заботу очень любит.
Если повести с ним грубо,
То обои обдерёт,
Провода перегрызёт,
И тогда в квартире нету –
Вы б хотели? – интернета.


 ЗА ТВОЁ НЕПОСЛУШАНЬЕ!

Мама Вовку провожала
На прогулку, и сказала –
Где гулять и что глядеть,
Чтоб потом не заболеть.

Маму он вполуха слушал,
Снег на детской горке кушал,
И сосал с соседской Юлькой
С крыш упавшие сосульки.

Всем котам дворовым брат, –
Шёл, куда глаза глядят,
Лужи мерял, и в итоге
Промочил в ботинках ноги…

Вовке погулять охота,
Только мучает ломота
Всё его больное тело,
Да и горло заболело,

А ещё – температура.
Тут – таблетки и микстура,
Прогревания, вакцины,
Чай с вареньем из малины,
И к леченью основному –
Чтоб ни-ни теперь из дому!..

Сытый кот, мурлыча, спит.
Спит, а будто говорит:
Это, Вовка, наказанье
За твоё непослушанье!


ЗЕЛЁНАЯ ТРОИЦА

Сладкий стряхивает сон
Дальний колокола звон.

Троица, деревня, лето –
Столько зелени и света!

В полевом раздолье мама
Нас ведёт тропинкой к храму…

Видим, в сочной мураве,
Свежей скошенной траве –

Двор церковный; и к иконам
Наклоняются с поклоном

Тонки и зеленокосы
Ветки срезанной берёзы.

В дымном свете благовонном,
В облачении зелёном,

Посредине храма, в ряд,
Строго батюшки стоят.

– Ныне грешников спасенье,
К вечной жизни возрожденье, –
Всё, что Троица явила, –
Говорит отец Василий…

– Также, есть одно преданье,
Маленькие прихожане:
Если веником из веток
Постегать болящих деток, –
Те все хвори позабудут
И весь год болеть не будут, –

Мама ветки собирает
И небольно нас стегает.


ДЕД КУПИЛ КОРОВУ САШЕ

Бог весть где на распродаже
Дед купил корову Саше.

А корова, скажем сразу,
Состоит из разных пазлов.

Прежде с нею чем гулять, –
Надо же её собрать!

Не опишешь даже словом,
До чего ж теперь корова

Величава и строга:
Вымя есть и есть рога,

И на маленьких ребят
Добрые глаза глядят.

Одного лишь не пойму –
Почему не скажет: му!

Для такой, скажу, коровы
Нам не жалко и короны!..

Темь ночная наступила,
И бурёнку напоила
Наша Саша; вот дела! –
По частям разобрала:
Пусть протяжно не вздыхает
И в коробке отдыхает…

Свет дневной с утра прибудет.
Будет день, и пища будет
Для мурашек и букашек.
А у непоседы Саши
Будет полон рот хлопот, –
И корова оживёт!..

И в луга пастись пойдёт!


НАШ МАЛЕНЬКИЙ БИЗНЕС

Бабка в город уезжала,
Деду с Вовкой наказала,
Что смородина поспела, –
Не сидели б те без дела:
Надо ягоды собрать –
Литра три, а лучше – пять.
И добавила: реально
Поощрю материально.

Стимул есть – уже полдела.
И работа закипела!

Если приняться ретиво –
Что нам жгучая крапива,
Жар томительный дневной,
Комары над головой!

Тень длиннее от сосны,
И бидоны уж полны…

Вот – и бабушка с платформы:
Перевыполнена норма;
Рады далее служить, –
Разрешите доложить! –

Рассмеялась, похвалила,
Не забыла, – поощрила.
И пошли они – весь сказ! –
За покупками в магаз…

А земля – теплом согрета,
Впереди ещё – пол-лета,
Светит солнышко в окно.
И смородины – полно!


НАСТЯ

Дача. Солнце. Море света.
Только лишь наступит лето,-
Мы с бабулей тут как тут...
Настею меня зовут.

Убираем, поспеваем,
Снова дом свой обживаем,
Чтобы после стольких дел,
Обновлённый,- он блестел.

Каждому - своя забота:
Дед в саду копает что-то,
А у бабушки в порядке
Клумбы быть должны и грядки...

Суетлива, белобока,
На сосне трещит сорока,
Смотрит зорко - вот напасть!-
Как бы здесь чего украсть...

А теперь вам расскажу
С кем живу я и дружу.

Сразу, с самого начала
Я про бабушку сказала;
Дед, хоть старый, но - рукаст:
Он за старшего у нас.
А ещё нас навещают,
По субботам приезжают
Папа с мамою; а тут
Ксюша с Сашею живут.
Есть ещё братишка Димка, -
Он с компьютером в обнимку
Неразлучно день живёт,
Жаль, играть нам не даёт.
Есть ещё в могучей силе
Пёс Барбос и кот Василий;
Должен где-то быть и крот,
Нам вспахавший огород;
Ласточки на вольной воле,
Зайки серые на поле...

Все, кого здесь знаю я -
Лучшие мои друзья!


 СТАРЫЙ И МАЛЫЙ

Нынче деда не узнать,-
Стал наш дедик унывать.

Без претензий и обид
Грустно внуку говорит:

- Что-то, Вовка стал я стар,
Утомляться быстро стал,

Кашель мучает в груди;
Вон, на бабку погляди:

Стряпает, стирает, шьёт,
Колыбельные поёт;

Ну, а я к своим годам -
Как без ручки чемодан.

- Что-то, дед, я не пойму:
Ты же голова всему -

Пасечник, грибник везучий
И рыбак в округе лучший,

Где - простец, а где - хитрец,-
Всякий скажет: молодец!..

Тут, нежданный и летучий,
Дождик брызнул из-под тучи,
Знобкой свежестью обдал,-

И смеются, - стар и мал!


КАЧЕЛИ

Выше сосен, выше ели
Настю вверх несут качели,
Над рекой без берегов, –
Доставая облаков!

Задержались на мгновенье, –
И свершается паденье
С поднебесной высоты
В мир, где сад, трава, цветы…

Смелость это или робость –
Вверх взлетать и падать в пропасть?
Дед, спокойно-деловит,
– Всё, как в жизни, –говорит.


ВОВКА, ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ!..

На уходящей неделе,
Только проснулись ручьи,
Вовка! – грачи прилетели,
С юга – вернулись грачи!

И в непрестанных заботах,
Из чужедальней земли,
В Русь – на крылах распростёртых –
Людям весну принесли.

Время большого кочевья,
Вешнего света обвал, –
Видно, Герасим Грачевник*
Стаи с усердием гнал.

Гнёзда их необжитые,
Их хлопотливую явь
Видим, как будто впервые,
Головы в небо подняв.

………………………………………..

Светится и обмирает,
Вечности принадлежа, –
Где-то незримо витает
Детская с ними душа.

*народно-христианский праздник Герасим Грачевник
отмечается 17 марта (4марта по ст. стилю).


КРЕСТИНЫ

Наконец, на радость маме
С папою, – в Никольском храме
Погруженьем с головой
В жизни день сороковой
Под кадила мерный звон
Был Владимир наш крещён.

Был крещён – не суесловью –
Не для крепкого здоровья,
Не для сытости и барства
Иль стяжания богатства –
Доли бедственной, в итоге;
А для жизни вечной в Боге.

Вовка, помнишь ты едва ли
Крёстных, – как они держали
На руках своих тебя,
Несмышлёныша , любя;
Как за крестника они
Отрицались сатаны.

Первый к Богу шаг – крещенье,
К Вечной Жизни приобщенье…
Крёстные, хоть и не чают
В крестниках души, но знают:
За своих духовных чад
Им пред Богом отвечать.

Ты уж Вовка там гляди:
Верь, расти… Не подведи!

ЖИЗНЬ ИДЁТ…

Это ль, Вовка, не удача –
Жить почти в лесу, на даче:
Ветер веет, дождик сеет,
У плетня малина зреет,
Славки песенки поют,
Воздух ласточки стригут,
Яростно горланит кочет,
Бабушка весь день хлопочет, –
Ни прилечь ей, ни присесть,
Если внуки в доме есть.
И едва ль не спозаранку,
Н
Дед, собравшись на рыбалку,
«Вскапывает» огород.

Время мчится, жизнь идёт…


ТАКОЕ СТРАШНОЕ ЧУДИЩЕ

В океане родилось,
Разорвало снасти, –
Это чудище всерьёз
Напугало Настю.

В доме по полу плывёт
На беду беспечным:
Раскрывая страшный рот,
Съесть готово встречных.

Боевой имея вид,
С неуёмной мощью
То стрекочет, то гудит,
Плавники топорща…

С Васькой встретившись котом,
Верно, по ошибке, –
Бьёт рассерженно хвостом
Заводная рыбка!

МИЛЫЙ МОЙ КОМОЧЕК

«Трисвятое» ангел пел,
И один в ночи летел
С огненной искринкою,
Звёздочкой-песчинкою.

И сронил её – куда?
Но скатилася звезда
Сквозь ночные рамы
В спальню к спящей маме…

Ах, тебе до девяти
Месяцев – расти, расти,
Милый мой комочек,
Маленький сыночек!


ТИХОЕ СЧАСТЬЕ ТВОЁ

Смолкнул кузнечиков звон.
Мир погружается в сон.
В жар уходящий дневной
Влагою веет лесной.

Меркнет речное стекло.
За гору солнце ушло
Тусклым подобьем огня,
Сколком сгоревшего дня.

Вызрела в небе луна.
В доме твоём тишина.
В подполе трудится лишь
Неугомонная мышь.

Россыпи звёздной – не счесть…
Мнится, невидимый, есть
Кто-то над нами такой,
Кто охраняет покой.

…Зря ты встревожилась: спит,
Сладко в кроватке сопит,
С ангелом песню поёт
Тихое счастье твоё.

КСЮШИНЫ ГРИША И ГЛАША

Клетку видите? – вот тут
Гриша с Глашею живут –
Собеседники семьи,
Попугайчики мои.

Любят, шумные, купаться,
В волосах моих копаться,
Любят, – если волю дать, –
По квартире всей летать…

Не одна я это вижу:
Очень любит Глаша Гришу,
Скрашивая птичий быт;
Да и как ей не любить:

Он учтивость проявляет,
Всюду первой пропускает
(так у них заведено);
Глаше – лучшее зерно,
Глаша – первая к поилке,
Глаше – новые точилки;
И шесток – когда поёт –
Самый верхний у неё.

Гриша Глашеньку жалеет,
На неё дохнуть не смеет –
Преклонения пример
Перед дамой. Кавалер!

АХ ТЫ, НАГЛЫЙ РЫЖИЙ ВОР!

Нашего хозяйства близ
Объявился хитрый лис.
И, к тому же, рыжий тать
Кур повадился таскать.

Раз его из-за угла
Бабушка подстерегла;
На кудахтанье курей
С хворостиною своей
Бросилась во весь опор:
Ах ты, наглый рыжий вор! –
Уноси скорее ноги.

…Тут же бабке на подмогу, –
Видим, что не лыком шит, –
Дед с берданкою спешит!


ВЕРБНАЯ СУББОТА

Нынче – светлая забота,
Нынче – вербная суббота! –

Время с суетным расстаться,
Время вербой запасаться;

Ведь из всех деревьев первой
Воскресает к жизни верба, –

Пусть на ветках ни листочка,
А набухшие лишь почки.

Срежем мы её и сами
Освятим на службе в храме.

Свечи, возгласы, поклоны…
А она в углу иконном

Будет целый год стоять,
Сохраняя благодать.


БАБУШКИНА ДАЧА

Здрасьте! – как из-под земли,
К выходным в придачу,
Внуков дети привезли
К бабушке на дачу.

Как она не устаёт,
Молодеет даже,
Хоть и полон рот хлопот
У бабули нашей.

Книжку грустную листал,
Но перед обедом
Дед весёлым очень стал, –
Тут гляди за дедом!

Мал, да видно, не удал –
Где его сноровка? –
Щёку, с лестницы упав,
Поцарапал Вовка.

Отдохнуть бы полчаса,
Но опять несчастье:
В палец злющая оса
Укусила Настю.

Потерявшись, далеко
Где-то плачет Саша.
Убежало молоко,
Подгорела каша,

За какие-то грехи
Раскололось блюдце;
Там – горланят петухи,
Здесь – коты дерутся.

Каждый божий день с утра,
И без промедленья
Нам дарует детвора
Светопреставленье!..

Солнце кануло. Притих
Вовка с Настей рядом, –
«Беды» наши… Но без них
Жизнь было бы адом.


ПРОСЫПАЙСЯ, ВОВКА!

…Что за странный перестук,
Кто с ума там спятил? –
На сосне всё тук да тук! –
За работой дятел.

Чуя зыбкое тепло,
Шепчутся берёзы.
Вот и солнышко взошло,
Заблистали росы.

И расправили крыла
Хлопотуньи-птицы:
Надо браться за дела,
Надобно трудиться!

Даже дятел, что долбит
Ствол без остановки,
– Хватит дрыхнуть, – говорит, –
Просыпайся, Вовка!


РАСПАХНИ СКОРЕЙ ОКНО!

Яблоней затемнено, –
Распахни скорей окно!

И мгновенно – тут как тут! –
В комнату твою пахнут
Утро, птичьи трели…

Вылезай с постели!


ЛАСТОЧКИ

Ливень пролился, но жарко.
Дождик едва моросит.
И многоцветная арка
В девственной сини висит.

Ласточек в небе воочью
Видим рисковый каприз:
Вот они звонкою точкой
На воду подают вниз!..

Кружат, взлетают прощально
В небо тревожным углом, –
Словно касаются тайны
Молниевидным крылом!


ДИК

Это – наш любимый Дик.
Гляньте: он, отнюдь, не дик,
Смотрит умным взглядом.
Внуками «усыновлён»,
Где б мы ни были – и он
Неотступно рядом!

Строг, но выдержан всегда,
Без причины никогда
Сам не лезет в драку.
Если ж близким кто грозит
Или с вызовом дерзит, –
Он готов в атаку!

Никому не даст поспать,
Тянет во поле гулять,
Где трава медвяна,
С надоевшего двора, –
Воплощение добра,
Помесь добермана…

Пропусти, как звук пустой,
Если о тебе вдруг кто
Скажет: беспородный.
Ты для нас ведь не чужой,
А с милейшею душой –
Рыцарь благородный!


ЛЯГУШКА

… На реку идём гулять
С Вовкою и Ксюшкой.
А у берега сидят,
Квакая, лягушки.

Скажем, – так себе поёт
Тинная певица.
И зелёный цвет её –
Чтоб верней укрыться…

Размахнётся и без слов
Камушки бросает, –
Жаль, число её врагов
Вовка вряд ли знает.

Зазевалась – и легки
На помин к «подруге»
Чайки, лисы, барсуки,
Аисты, гадюки.

От ужей и от ежей
Ей покоя нету:
Все желают поскорей
Сжить её со свету.

До осенней вплоть поры –
Это не игрушки! –
Паучки да комары –
Рацион лягушки.

А покуда там и тут
Без особых мает
Головастики растут,
Солнце припекает…

Созерцанием полна,
В тихом уголочке
Пусть погреется она
На болотной кочке!


ЗАЯЦ РУСАК

От мультфильмов для детей
До седой Колхиды, –
Он встречается везде,
Кроме Антарктиды.

Чтобы не нажить беды
От «друзей» опасных, –
Ловко путает следы
Прохиндей ушастый;

В посрамление врагу,
Нужно где – не медля,
То застынет на бегу,
То заложит петлю.

А не знающий того,
Усмехнётся: бредни.
С Вовкой в деле мы его
Видели намедни.

«Камуфляжем» защищён
И зимой, и летом, –
Только осторожный, он
«Засветился» где-то.

…Резко рыжую красу
С разворота сбросив, –
Лиску, лисоньку, лису
Он оставил с носом!

Ей теперь – хоть волком вой
В полевые дали…
А ушастика того –
Поминай, как звали!


РАСЦВЕЛА ГЕРАНЬ

На окне, в такую рань,
На прибыток света
Расцвела в горшке герань, –
Значит, близко лето.

Дети малые, просты,
Не забавы ради
Эти броские цветы
Норовят погладить…

Глянь, – пылают в пол окна
Без боязни риска
Пробуждённого огня
Солнечные брызги!


БОЖЬЯ КОРОВКА

От столицы вдалеке
Наблюдает Вовка
За обжившейся в руке
Божией коровкой.

Встреч негаданных не счесть,
Впечатлений масса….
Эта – красная, но есть
Алого окраса.

На листа зелёный блеск,
С огонёчком схожа,
Опускается с небес, –
Потому и Божья.

От земных бежит сует,
Ничего не просит.
Людям – только счастье, свет
И добро приносит…

Взмоет, в небе голубом
Точкою потонет…
Их считается грехом
Даже пальцем тронуть.


НАСТЯ И КАТЯ

Время Настеньке гулять, –
Значит, надо обувать,
Одевать в цветное платье
Куклу – маленькую Катю…
Рядом ходит, трётся кот, –
Собираться не даёт.

Настя Катю разбудила,
Личико её умыла,
Аккуратно причесала,
Бант красиво завязала, –
Кто б нарядней смог одеть?..
Любо-дорого глядеть!

Взглянет кто-то беглым взглядом:
Две живые куклы рядом!
Не разъять, не разлучить,
Ни за что не отличить!


ОГНЕННЫЙ КРАСАВЕЦ

Гребнем облачных разрух
Чуть ли не касаясь,
На плетень взлетел петух –
Огненный красавец!

Распрямился в полный рост
Перед звучным пеньем:
Что за гребень, что за хвост,
Что за оперенье!

Вызывают, верно, страх
У врага пред боем
Шпоры на его ногах –
Словно у ковбоя.

Дети издали глядят, –
Что-то их пугает…
Успокойтесь: на ребят
Он не нападает!

Сверху видевший реку
И раздолья луга, –
Он своим ку-ка-ре-ку!
Огласил округу.

Гасит жизни кутерьму
Окрик своенравный…
Ясно всем теперь в дому –
Кто у них тут главный!


ФИЛИН

В кроны седых тополей
Дождик короткий пролился…
С Вовкою видим: в дупле
Филин сидит… Притаился.

Неразличимый для глаз, –
Еле заметен меж веток
Перьев неяркий окрас
Охристо-рыжего цвета.

В день уходящий и за
Сосны, что по ветру гнутся
Смотрят незряче глаза –
Жёлто-зелёные блюдца.

Филину, знаем, не лень
Ночь пропадать на охоте,
А в наступающий день –
Нежиться в сытой дремоте.

Просим, до ранней зари, –
Невыносимый для слуха, –
Гнёзда ничьи не зори,
Дико и гулко не ухай,

Зайцев, ежей не кошмарь!..
Мира пернатого сродник, –
Ты ведь такая же тварь
Божия, хоть и разбойник!


ДВА ЕЖА

…Та история свежа,
По которой два ежа –
Ёж морской и ёж лесной –
В тишине между собой
Говорили про своё
Разное – житьё-бытьё.

«Странствуем, не видя дна,
А под нами – глубина,
А над нами – буйство ветров
На десятки километров;
Суеты бежим мирской, –
Молвил круглый ёж морской, –
Как важны поэту рифмы,
Так и нам – кораллов рифы
Иль расщелины меж скал,
Где б омар не отыскал.»

«Это что – шторма и ветер? –
Ёж лесной ему ответил, –
В нашем лиственном лесу
Не видал ты, брат, лису:
Беспощаден рыжий тать, –
Что ж о волке рассуждать!..

Летом на лесной опушке
Славно птицам и зверушкам.
Быстротечно лето, но
Ягод и грибов полно.
Их наколешь на иголку
И к себе потащишь в норку.
Жалко, что к зиме всегда
Подступают холода;
Держат крепче, чем лисицы
Нас – в ежовых рукавицах!..»


СКОРО, СОВСЕМ УЖЕ СКОРО…

Тайные близятся сроки…
Ныне ж, печалью объят,
Мир – в облачениях строгих,
Колокола не звонят.

Видно, в пути задержалась,
Только сквозь мертвенный лёд
Необъяснимая радость,
Вспыхнувши, в сердце растёт…

Душ православных опора, –
Скоро окончится Пост.
Скоро, совсем уже скоро,
В полночь! – воскреснет Христос…


ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!

Вновь у всех полно хлопот:
Долгожданная, грядёт
В храмы наши и сердца
Пасха, Пасха, – без конца!

Настя с бабушкой в заботах, –
Чтоб в Великую Субботу,
Как и всем у нас в России
Освятить плоды благие:
Яйца, пасхи, из печи
Вынутые куличи…

Дом наполнен – чуют дети –
Запахом небесной снеди!

Живо к службе, домочадцы!
После будем разговляться,
Троекратно целоваться,
Есть кулич, мёд-пиво пить,
Господа благодарить!

………………………………

А в распахнутое лоно
Будут литься перезвоны
И взлетать до поднебесья:
Смерти нет! – Христос воскресе!



ВЕШНИМ ПОДОБЬЕМ ОГНЯ

Острая сырость лесная,
Холод струящихся вод,-
Чуткому сердцу земная
Так осязательна плоть!..

И разметались по скверам
Вешним подобьем огня
Листья - звенящие нервы
Непреходящего дня...


И ЗЕМЛЯ ПРОБУЖДЁННАЯ, ЧЁРНАЯ…

…Первый робкий подснежник уж скоро и медленный гром,
И черёмухи сонный дурман в наважденье несносном.
В позднем мартовском воздухе, веющем тихим теплом,
Запах прели забытый и свежести, жгуче-морозной.

Как далёко видать с восходящего к небу холма,
Как пустынный простор заполняет бесстрастное пенье!..
И земля пробуждённая чёрная, – словно сама
Не поверит никак долгожданному освобожденью.


МОЛНИЕЙ ПЕРЕКРЕСТЯСЬ…

В поздний полуночный час,
Молнией перекрестясь,
Слышу поющую Связь.

Свет за горою потух.
Крикнул тревожно петух.
Плачет взыскующий Дух.

Снова таинственный свет
Словно провидческий бред
Вспыхнул – и вот его нет.

С миром в давнишней вражде,
К недостижимой звезде
Воду несу в решете.

Чую, как в грозных мирах
На бесноватых ветрах
Бьётся мучительный Прах.

…Под бестелесным лучом,
Над неустанным ключом
С кем я молчу ни о чём?..


А УТРО, СОЛНЫШКО, РАССВЕТ…

…Вдруг вскинутся твои ресницы.
Как вспугнутые кем-то птицы…

Внимаю пению волос,
Как шуму страстному берёз,
Что светом проникают грудь,
В которых сладостно тонуть.

И тающих слезинок дрожь
Мгновенна, словно летний дождь,
Ложащийся на шёлк полян, –
Прозрачен и благоухан.

Ты так со мной переплелась,
И с миром божьим так слилась,
Что часто видишься не ты,
Твоё обличье и черты,
А утро, солнышко, рассвет,
Приснившийся на склоне лет…


ГЛУБИНКА

Ветра горячего волны.
Заросли, ряска, осот...
Медленно, грустно, безмолвно
Облако в небе плывёт,
Тенью ложится на склоны,
Тает в пустынной дали, –

Выдох земли истомлённой,
Страждущей русской земли.


ХИЩНОГО ВЕТРА ПОРЫВЫ…

Страстного сердца огниво:
Бури, и ливни и зной,
Хищного ветра порывы,
Приступ тоски ледяной,
Бархатной ночи услада,
Воспоминания яд!..

Горькие воды разлада
Не обращаются вспять.

До осязательной дрожи –
Длящуюся, как напасть! –
Каждая клеточка кожи
Помнит безумную страсть.
О, беснование пульса,
Сладостный морок волос!..

Грустно в колени мне ткнулся
Мордою преданный пёс,
В смертную боль без названья
Влажный уставил зрачок…

Что-нибудь о расставанье
Знаешь ли ты, дурачок?..


ВРАЖДА

… А были, веку вопреки,
Они – мелеющей реки
Крутыми берегами.
Потом – такая вот беда, –
Что разделила их вражда
И сделала врагами.

Не научила ничему
Нас жизнь, и пьёт ночную тьму
Готовый вскрикнуть петел.
И мысли наши и слова
Вражды слепые жернова
Перетирают в пепел.

Сказать бы, змия сокруша:
Мой брат, во тьме моя душа
Ослепла и оглохла, –
И вот тебе моя рука:

Ведь наша русская река
Почти что пересохла!..


ЧАС, И ДРУГОЙ И НЕДЕЛЮ…

Стрелки ползут еле-еле,
Ливнем сменяется зной.
Час, и другой … и неделю
Нет тебя рядом со мной.

Выйду опять на дорогу
И задохнусь пустотой…
Мы никогда так надолго
Не расставались с тобой…


ГДЕ-ТО ДАЛЁКО СЕРДЕЧКО…

Кружит медлительный аист,
Бронзовый высится бор.
Тихо живу, упиваясь
Божией синью озёр.

Тает телесная свечка.
Жалобно чайка кричит…
Где-то далёко сердечко
Внятно до боли стучит.

ДАР, СЛЕПОЙ И НЕСЛУЧАЙНЫЙ...

Чуешь хищно, видишь много, -
То, чего и нет,
Если ты поэт от Бога,
Истинный поэт.

Звёзд мерцанье, вой метели,
Страсти дикий вал,-
Ангелы ль тебе напели?
Бес ли нашептал?

Длится чудный отзвук тайный
В жуткой пустоте...
Дар, слепой и неслучайный,
Всё ж держи в узде...

Об огнём объятой выси,
О всесилье гроз
Написал ты, не размыслив...
А оно - сбылось.


ЖАЛОСТЬ

Повиснет над полем гнетуще
Движенье изломанных круч, –
Но вот из-за сумрачной тучи
Вдруг брызнет рассеянный луч
По тёмному склону оврага –
На камни и на деревца…

Так жалость, как Божия влага,
Как дар – умягчает сердца.


ПТИЧКА МОЯ НЕВЕЛИЧКА

Страшного мира жиличка,
Ставшая близкою вдруг, –
Птичка моя невеличка,
Что загрустила, мой друг?

Счастья неверного спичка
Вспыхнет, сжигая себя.
Птичка моя невеличка,
Я не обижу тебя.

Сада продрогшая дичка,
Перед тобою в долгу, –
Птичка моя невеличка,
Чем я тебе помогу?..

Рыщет по древней привычке
Не пощадивший нас рок.
…Птичка моя невеличка
Сжалась в дрожащий комок.


СЛЫШИШЬ, ХОЗЯИН?..

…И мир обнажился до нитки,
И ветер холодный
Погнал облетевшие листья, как поздние стаи
К безвестному краю, костры зачадили,
И осень
Предстала в своей необманной безжалостной сути.
Дела все доделаны, время пришло уезжать
Из дачи уютной в давно опостылевший город,
Одно лишь осталось…

И к некогда плодоносящей
Развесистой яблоне (ныне сухой и бесплодной),
Светящейся «белым наливом», кормившей когда-то
Всех ближних и дальних,
Хозяин печальный и хмурый
Пришёл с топором, чтоб её, наконец-то, срубить;
Вздохнул, замахнулся,
Но что-то незримое, видно,
На взмахе решительном руку его задержало.
– Ну, ладно, даю тебе шанс, – он сказал, –
Но последний.

Когда ж по весне он приехал,
То кипенью белой
И гудом пчелиным в цветах пощажённого древа
Был с нежностью встречен…

Садовник, Хозяин,
Когда я, случись, уподоблюсь
Сухому бесплодному дереву,
Повремени
С разящей секирой своею холодною,
Дай ещё шанс
Душе возродиться для вечности…
Слышишь, Хозяин?..


СОЛНЕЧНЫЙ БЕРЕГ

За океанами горя и лжи,
Любящим верен,
Где-то далёко-далёко лежит
Солнечный берег.

Там времена замедляют свой бег,
День не сгорает…
Сердцу привиделся солнечный брег
Отблеском рая.

Сбросим прошедшие годы свои –
Горькие вины,
И растворимся в потоке любви,
В вечности синей.

Бренности не разделимы межой,
Мерой земною,
Станем с тобою одною душой,
Плотью одною…

Не оттого ли, что боготворю
(Всё-то ты знаешь!)
Солнечный берег тебе подарю, –
Ты мне подаришь!


ТЕ, КТО БЫЛ БЛИЗОК И ДОРОГ…

Застольные речи обманны,
Но стих не лукав и не лжив…
Вот жизнь промелькнула, но странно,
Что я ещё всё-таки жив.

И путь утомительно долог
По рваному краю земли,
 А те, кто был близок и дорог,
Растаяли в вечной дали.

Но снова бессмертное солнце
Восходит, поют соловьи…
Скажите, – как там вам живётся,
Как можется, други мои?..

В блаженные годы, до срока,
Мог разве я предугадать,
Что люто их так и жестоко
Не станет когда-то хватать.


ВОТ МЫ И ДОМА!..

Ветер в промозглой свистит полумгле, –
Слушать нет силы…
Что ж, нагостились с тобой на земле,
Друг ты мой милый.

В этом, добрейшем из добрых миров, –
Шитом да крытом, –
Сколько судеб и случайных углов
Нами обжито!

……………………………………….

На небо глянешь, – мерцающих звёзд
Зоркая дрёма
Сходит покоем на древний погост:
Вот мы и дома!..


ТОЛЬКО БУРЯ И ВЕТЕР

…Заалеет не скоро в ночи за окошком восток.
Слава Богу, что мир равнодушен к тебе и жесток:
В нём не думай согреться.
Нес того ли, вперяясь глазами в кромешную тьму,
Жизнь листая, всё тщишься и тщишься понять, – почему
Стало каменным сердце.

Слушай, слушай пронзающий душу неумолчный вой –
Мир, пустой и безлюдный, в котором и нет ничего –
Только буря и ветер…
Как золою холодной в ночи стал горящий огонь,
Как водою текучей ушла из ладони ладонь,
Жизнь прошла, – не заметил…


ПРЕПОДОБНЫЙ СЕРАФИМ САРОВСКИЙ

Станет привычной измена,
Прахом дорожным – гранит…
Но преклонивши колена,
Старец на камне стоит,

И с непостижною силой
Небо в сполохах огней
Над помрачённой Россией
Держит молитвой своей:

Да над смятенной страною
Бури пройдут стороною,
Вышний утишится гнев!..

Ныне же и за порогом
Вечности, – он перед Богом
Молится, руки воздев.


ОТШАТЫВАЛСЯ ОТ СЕБЯ

Я умирал и оживал;
Родился, где не пригодился.
Но через жизнь и смерть катился
Забвенья милосердный вал…

Слепец, боготворил тебя –
Земное в образах небесных.
И разум, как от жуткой бездны
Отшатывался от себя.


УСНИ, УСПОКОЙСЯ, ЗАБУДЬ…

О муке, что раем иль адом
Пронзает усталую грудь,
Душа моя, помнить не надо:
Усни, успокойся, забудь.

Верь, – мрак твоей боли подспудный,
В глухой обратившийся стон,
Предстанет когда-то как смутный,
Случайно приснившийся сон.


ЛЕТО ЗАКОНЧИЛОСЬ…

Глядя в озёрную захолодевшую сталь,
День над землёю с тяжёлым усильем восстал.

Вышли все сроки земные – куда нам спешить?..
В долго отчаянье птица над лесом кружит.

Не содрогнётся рассудок, не гложет вина.
Тихая горница вымыта и убрана.

Сжато и скошено всюду и всюду – голо…
Неощутимое на душу камнем легло.

Птицей вспорхнула из рук дорогая рука.
Лето закончилось, и подступила тоска.

Плечи печальные, твой молчаливый укор!..
Вечность приблизилась и поглядела в упор.


ДАР

Там, где неслись над толпою
Звоны в небесную высь,
Как-то мы странно с тобою
Встретились и разошлись.

Но полыхает, крылата,
Вспышка живого огня…
Если случится, – когда-то
Вспомнишь однажды меня,

Вспомнишь далёкое море,
Вёсен счастливую явь, –
Тонкую свечку в соборе
Перед иконой поставь.

Душу мою упокоит
Искренность дара сего, –
То, что сегодня не стоит
В мире почти ничего.


ЗЕМНОЕ ПЕРЕШЕДШИ ПОЛЕ

Промолвишь, словно мрак каменоломен
Пройдя насквозь, душой окаменев:
Владыко мой, сколь тяжко-неподъёмен
Твой праведный, но милосердный гнев.

Потом, земное перешедши поле,
Ничем земным уже не дорожа,
Уверуешь, что не воздастся боле
Того, что может вынести душа…


КЛАДБИЩЕНСКИЙ БЕСПЕЧНЫЙ ШМЕЛЬ

Зачем надмирно и жестоко
Мерцает ранняя звезда,
Зачем печально-одиноко
Опять приходишь ты туда,

Где сумрачные оплетает
Развалины – цветущий хмель,
Где над безмолвием летает
Кладбищенский беспечный шмель?..


УСПЕНСКИЙ ПОСТ

Вечностью дышит вселенской
Небо в мерцании звёзд.
А на пороге – Успенский
Краткий спасительный пост.

Тёмной губительной бездны
Переступивший межу,
Кроткой Царице Небесной
Как я в глаза погляжу?

Сосны под бурею гнутся,
Стонут в мольбе и алчбе.
…К Господу надо вернуться.
…Надо вернуться к себе.


ИЗ ЛЕСУ

Вскипание над головою
Широколиственных громад!
…Какой-то тёмною тропою
Сквозь буреломы, наугад
К просвету выйдешь, где пугливо
Блистание озёрных вод,
Где созревающая нива
О тихой вечности поёт;
Где воздух – силой налитое –
Прочертит хищное крыло;
Где в льющемся на крыши зное
Почило дальнее село;
Где, мреющий и благовонный,
Сам воздух сухо-истончён;
Где, нескончаемый и сонный,
Стоит кузнечиковый звон, –

Передгрозовое ненастье
Почувствовав и присмирев, –
Стоишь ещё в холодной власти
Высокоропщущих дерев…


БЕЛЫЙ НАЛИВ

С каким-то блаженным излишком
На ветках теснятся плоды…
Ах, лето – мгновенная вспышка
Сгоревшей над нами звезды!

Не ждать уже в похолоделой
Природе – несбыточных див.
Но нежно в руке твоей белой
Покоится «белый налив»,

Что утром сорвала спросонок,
Под росные своды войдя, –
И счастлива ты, как ребёнок,
И радостна, словно дитя…

Земным плодоносящим кущам,
Как будто небесным служа, –
Противится стужам грядущим
Подобная саду душа!..


ЗАДЕРЖИСЬ!..

Не с безмятежного края
Смерть повидавший и жизнь,
Тихо тебя заклинаю:
Не уходи, задержись!

Свищет безжалостный ветер
Сквозь роковое ушко.
…Ведь у меня в целом свете
Кроме тебя – никого.

К НАЧАЛУ


Священный дар огнём горящих сот,
Июльский дух разлившегося мёда!..
Скажи, зачем же каждый миг несёт
Предвестие грядущего исхода?

О ветер тихий, веющий на грудь
Дыханием берёзовой прохлады!..
Могу ещё увидеть и вдохнуть,
Услышать, и почуять и погладить.

……………………………………….

Ни ужаса в архангельской трубе,
Ни муки в угасающем помалу
Сгоревшем дне, – когда в твоей судьбе
Сошлись пути, ведущие к Началу.


…И ВДРЕБЕЗГИ РАЗБИТЬ ПОСУДУ

Войти в былого реку дважды,
Огонь потухший ворошить –
Возможно ль?.. но поняв однажды,
Что друг без друга нам не жить, –

В заплаканные изумруды
Вглядеться, где душа дрожит,
И вдребезги разбить посуду
Упрёков тайных и обид…


УЕДИНЕНИЕ

…Небо, болота, леса –
Всё укрупняет слеза.

Полдень восстал высоко, –
Не дотянуться рукой.

Светом горит озерцо,
Как дорогое лицо.

За островами ольхи
Коршун сужает круги.

Сонно кузнечик звенит.
Луг благовонный пьянит.

Тверди земной – исполать!
Боже, чего мне желать:

Как поднебесный простор –
Мой добровольный затвор!

…Клеверным мёдом из сот
Время неслышно течёт.


ТАЙНА

Как с гор беспощадная лава
Иль медленных речек вода, –
Открыта она и лукава,
Смиренна она и горда.

Искуса полна и обмана
Её грациозная стать…
И есть в этой женщине тайна,
Которую лучше не знать.


ВСЮДУ, ВСЕЧАСНО…

Всюду, всечасно, везде,
В счастье и лютой беде,
В стужу, и в ливни, в зной
Ты неотлучно со мной.

Солнце в твоих волосах,
Звёздное небо в глазах,
Сад наш, тобою любим,
Полон дыханьем твоим…


СТЕПЬ

В море без края
Глянул – ослеп:
Это – родная
Русская степь.

Знойного лета
Хлынувший вал
Солнцем приветил,
Ветром объял…

И обратился
В лёгкую пыль,
Засеребрился,
Вспыхнул ковыль!

Давние битвы
Встали из мглы:
Тлеют, открыты,
Кости белы.

Свет среброзвонный!..
Медленный вран
На отдалённый
Рухнул курган.

Давней печали,
Рвущей сердца, –
Нету начала,
Нету конца.

Птицы-светила!..
Жизни всей зло
Сердце сдавило.
И – отлегло.

………………………….

Пламень отвесный.
Грозная тишь…
В тверди небесной
Бога ли зришь?


МОСТ НАД БУРЛЯЩЕЙ РЕКОЮ

Жизни река без остатка
Хлынула за берега…
Дерзостный вызов порядку, –
Тем-то ты и дорога.

Мост над бурлящей рекою,
Моя человек дорогой,
Строим одною рукою
И разрушаем другой…


В ВОРОНЦОВСКОМ ПАРКЕ

Дрожит поднебесная арка!..
А это, вскипая листвой,
Дубы Воронцовского парка
Смыкаются над головой.

И на сердце снова отрада,
И снова, как прежде, готов
Встречаться с тобой у каскада
Пяти изумрудных прудов.

Гудит оглашенно столица,
А в нашем живом островке
Лазоревки, белки, синицы –
Все льнут к твоей щедрой руке.

А вот и встречающий звоном,
Давно полюбившийся нам, –
В столетних раскидистых кронах
Укрывшийся Троицкий храм,

Где пение проникновенно,
Где стелется ладанный дым…
Здесь свечку поставим смиренно,
В святой тишине постоим…

Ах, храм этот розовый Божий,
Чего только не испытал, –
Не раз был разрушен, и всё же
Из праха опять восставал.

…И тихая льётся прохлада,
И лист предосенний кружит,
И большего знать нам не надо,
И некуда больше спешить.


ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ СВЕТ

Вечер… Пока на округу
Льётся высокая медь,
Надо простить всё друг другу,
Надо проститься успеть…

В сердце, теперь уже праздном,
В мире, где нас уже нет, –
Всё заполняет бесстрастный
И ослепительный свет…

ОГНЕННЫЕ ЗАКАТЫ

Дух сладостный, равнинный, сенный…
Размытые виденья рощ.
Какая тишь!.. Благоговейно
Молчи, – что ты произнесёшь,
Склоняясь над ручьём бессонным,
По невозвратному скорбя, –

Святым закатам, погружённым
В себя, и зрящим лишь себя?..


СОЖЖЁННОЙ ДУШОЙ ОЖИВАЯ

Границу безвестного переступя,
Уходишь, и в мире – ни звука.
И утро, и солнечный день без тебя –
Такая гнетущая мука.

Но только окликнешь – навстречу спешу,
Дорог к тебе не разбирая,
И огненному наважденью служу,
Сожжённой душой оживая.


ВЕТЕР В ОСЕННЕМ БОРУ

…Голос мучительный: это
Старые сосны скрипят.
Где ты, далёкого лета
Благоухающий сад?

В сердце лишь пристальным взглядом
Всмотришься: что-то грядёт
Грозное. Мертвенным хладом
Веет с промозглых болот…

Выйду дорогою через
Просеку – в стынущий лог.
Выше – лишь скрюченный вереск,
Папоротник и песок.

Всюду разносится резкий,
Тот же прерывистый скрип.
Здравствуй, лоснящийся крепкий,
Ныне последний уж гриб!

В дебри, – что дальше и глуше –
Скрылось лесное зверьё…
Ты же, усталое, слушай,
Бедное сердце моё,

Как безраздельно и властно,
С чем-то невидимым слит,
Колоколом громогласным
Медленный ветер гудит…


МИР, БЕСПОЩАДНО-ОСТРОЖНЫЙ…

Чем эту пытку измерить:
Чувства с умом на ножах;
Ломится в окна и двери
Ветер, взметающий прах.

Мир, беспощадно-острожный!..
Тёмная стынет вода,
Да одиноко-тревожно
В небе мерцает звезда.

Смертную чуя истому,
Слепо уставясь в зарю,
Бедному сердцу больному
¬– Полно страдать, – говорю, –

Сладостной скоро отравой
Листья падут с высоты
На виноватых и правых,
Их заметая следы…


ШАЛЬ
(женская история)

Грустно, через силу
Отпуская вдаль,
Я просила: милый,
Привези мне шаль.

Чтоб светил мне в душу
Знак твоей любви,
Чтоб не мёрзли в стужу
Плеченьки мои.

Без пустых обетов
И ненужных слов
Привези мне – цветом
В страстную любовь.

Утомились взоры,
Обессилел слух.
За моря и горы
Улетел мой друг…

Плечи ледяные
Одевает мгла.
Все свои земные
Жданки прождала.

У немого края,
Боль со мной деля, –
Шаль взяла другая…
А его – земля.


БРАТ АЛЕКСАНДР
памяти Александра Ракова, к годовщине смерти

…Ещё один – так говорят –
Ушёл с лица земли.
И на твоей могиле, брат,
Былинки проросли.

Вошёл в отворенную дверь, –
Где райские сады,
И вижу, до тебя теперь, –
Как до ночной звезды.

Ты был, напраслины терпя,
К себе чрезмерно строг.
Но обличающих себя
Не обличает Бог…

И вновь звучат – их слышу я! –
Сквозь тлен земной трухи
Тобою от небытия
Спасённые стихи,

Способные душевный мрак
Сияньем побороть…
Каких людей! – за что? – за так
Нам посылал Господь…


БЕЗДОННЫЙ ДЕНЬ

Бездонный день… Ни друга, ни врага…
Грузны плоды, и дали светоносны.
Всё те же волны моют берега,
И реют меднопламенные сосны.

И жизнь – как сон, и будто бы во сне
Дух луговой разлился и стозвонный.
И, раскалённый, – на сердечном дне
Не шелохнётся воздух истомлённый.

В дали степной, протяжна и слаба,
Затихнет песнь… Взметнутся клубы пыли…
То ль пред обрывом замерла судьба,
То ль времена свой бег остановили…

Стога, стога на блещущем лугу.
Ни забытья, ни из былого вскрика…
Как прожил век земной, коль не могу
Преодолеть недвижимого мига?..


ПРИМИРЕНИЕ

Разворошили жизни хлам,
И дом весь – кверху дном!..
И вновь у нас с тобой – бедлам,
Гоморра и содом.

Уйти, уехать, скрыться прочь
От непокорных глаз!..
Но зимняя глухая ночь
Прибьёт друг к другу нас.

В неслышный сумрак завернись,
Присевши у огня,
И смилуйся, прости, смирись –
Ведь ты умней меня!..


НЕСЛЫШНЫЙ ЗЛАК ЗЕМНОЙ

Порой проглянет сквозь дожди
Былого счастья блик,
Рождающий в живой груди
Неудержимый крик.

О чём ты грезишь как родном,
Неслышный злак земной,
Стоящий перед вечным днём
И вечной тишиной?..


ТЁТЯ УЛЬЯНА

Тётя Ульяна!
Ныне, как перед грозой
Дышат поляны
Тёплой твоею красой.

Верно, к удаче:
В богом забытой глуши
Тоненьким плачем
Звонко змеятся стрижи.

Как преставленье
Света иль счастья венец –
До изнуренья
Пахнет в лощинах чабрец…

Дальним пожаром,
Крест отметавшим со лба,
Молнии жаром
Явлена наша судьба.

Пелось, гостилось,
Грезилось временем жатв, –
Как всё сгустилось –
Трудно и жутко дышать!..

Божья ли милость,
Кроткого ль сердца краса –
Тихо скатилась
И засветилась слеза…

1980 ?


ДЕРЕВЕНСКОЕ УТРО

Встречает заутреней птица,
Пастух собирает стада.
И розово-долго клубится
Рассветною мглою вода.

Разлился покой, нисходящий
На степи, луга и леса!..
Как точится звонко-щемяще
На воздухе чистом коса!

Обласкано всё и открыто
До малой росинки. Вползла,
Гудя тяжело-домовито,
В росистую чашу пчела.

Теплеет, но чисто и сыро.
Дух крепкий, равнинный, земной!
…Мгновенья ушедшего мира,
Что вечно пребудут со мной.


ОГОНЬ ЗА ОБЛАКАМИ

Не можем и двух слов связать
Строки, рождённой наспех.
Но в гении – ни дать, ни взять! –
Стремимся курам на смех.

А должно всматриваться в твердь,
В огонь за облаками,
Как лист пред бурей шелестеть,
Или молчать… Как камень.


ВОССТАВШИЙ ДЕНЬ

Всё зримей даль в краю суровом
И выше сень.
О, как медлителен и ровен
Воскресший день!

И твердь, и ветви краснотала,
И плеск волны –
Всё как бы нехотя восстало
Из тишины.

Хор, вспыхнувший по перелескам,
Хвалу ль творит?..
И всё дробится влажным блеском,
И всё горит!

И сердце просится, ликуя,
В стозвонье, в блеск, –
Как будто чувствует благую,
О встрече – весть.

В светящихся глубинах лета
Ясней всего
День благостный, где кроме света,
Нет ничего…


ПАМЯТЬ УГАСШЕГО ЛЕТА

В тайне смирения
Смотрит в свинцовые воды
Боль без истления –
Скудная эта природа.

Осень туманная,
Листья опавшего сада,
Боль безымянная –
Большего сердцу не надо.

Думы, томление,
Память угасшего лета –
Как ощущение
Высшего духа и света!..


 КРАЙ, НЕПОСТИЖНО ЛЮБИМЫЙ

Лето сгоревшее…Знобко и неодолимо
В воздухе пахнет дыханьем грядущей зимы.
О, несказанное! Край непостижно любимый –
Рощи, селения, в утренней дымке холмы,
Птицы небесные в тонко синеющей дрожи,
Отягощённые влагой ночной ковыли! –

День народившийся ? – иль всеобъемлющий Божий
Дух, снизошедший на кроткое лоно земли?


ПРОСВЕРК

Гудение колоколов –
Дубы. Вода в реках немеет.
Но стынущая в венах кровь
Прервать свой тяжкий бег не смеет…

Почудилось, огонь потух
В лачужке, на юру стоящей…
Царю небесный, вещий Дух,
Утешитель животворящий!..


ПРОБУЖДЕНИЕ

Глаза открыл – и жалко снов,
И жаль ночной блаженной лени,
Развеянной переселеньем –
Свершившимся – в тебе миров…

Один – безмолвие хранит,
Весь день повелевая тяжко,
Другой – вспорхнувшей в небо пташкой
Прощально, тающе звенит.


НЕЗАКАТНОЕ ИМЯ ТВОЁ

Дух полночных лесов обступающих – резок и сыр…
То ли ветки в окне, то ли птицы ночной трепетанье.
Древней негой томясь, потаённый, таинственный мир, –
Тих, не смея дохнуть, – холодеет в немом ожиданье.

Напрягается слух, напрягается в дебрях зверьё.
Но рассеется мрака слепая и властная сила:
Как божественный дар, – незакатное имя твоё
Прежде первых лучей, первой мысли дневной – озарило!


КЛЕВЕРНОЕ ПОЛЕ

Веющей Божьей теплыни,
Месяца августа свет.
…Ровный, струящийся, синий,
Ветром колеблемый цвет.

Блещет далёкое лоно
Ивой обжитых запруд.
… Медленный и монотонный,
Страстный разносится гуд.

Входит в небесные бреши
Поднятый над высотой
Царственный и загустевший,
Трепетный мёд разлитой.

Словно в далёкие годы, –
Ныне родившимся днём
Море бездонное ходит
Зыбким тяжёлым огнём.

Из неземного провала
На бездыханную гладь
Словно бы нехотя пала
Вышних миров благодать!

Непостижимые выси
Ведают наши пути…
Слепо, без чувства, без мысли
Просто дыши и иди,

Сердцем вдыхай бездыханный –
Выше небесных услад! –
Тающе-благоуханный
Жизни земной аромат…


ЖАВОРОНОК

Зачем живёт ещё во мне
Из сердца неискоренимый
Тот край, где в гулкой вышине
Сияюще-неуследимый, –
Ввысь жаворонок вознесён
Над бренностью земного пира?
И льётся, и трепещет он, –
Ликующее сердце мира
И страждущего бытия, –
Быть может, за невинных просит
Или в молитве предстоя,
Хваление Творцу возносит…

В лазурной вечности, спеша,
Торопятся растаять звуки…
Так в теле робкая душа
Трепещет от любви и муки.


ВСЕВИДЯЩЕЕ ПЛАМЯ

Всё это – навсегда,
До праведного Гнева:
Бегущая вода,
Взошедшие посевы,
Леса и столько лет
Безмолвие дарящий,
Лазурный ровный свет,
Покоем нисходящий;
Под тяжкою ногой
Дорожные изгибы
Да обморок глухой,
Как бред цветущей липы, –
А кротость старины
И ветхие селенья –
Забытой стороны
Суд и благословенье…

Не оттого ль в ночной
Взираю сумрак смело,
Что холод неземной
Уже коснулся тела,
И дольние дубы –
Как бы предчувствье гуда
Безжалостной трубы
Подъятой, а покуда
Забвение вины
И жизни, да над нами

Небесной тишины
Всевидящее пламя…


УТРАТА

Струи речные, горящие, как лемеха!..
В окна открытые знойным глядящая летом, –
Так нескончаемо и потаённо-тиха
Белая горница, чистым залитая светом!

Там, за окном, щебетаньем наполненный сад,
Там, восходящая к небу, за садом, пшеница.
Тень промелькнёт, да порою в тиши заскрипят
Музыкой дивной рассохшиеся половицы.

Под зацветающей липою полутемно.
В зное сгустившемся дремлет недвижно отара.
Россыпью тяжкой горит на ладони зерно,
Сном опочившее в недрах дремучих амбара.

Долгое пламя пахучее льётся из сот.
Долго над степью висит неподвижная птица.
День нескончаемый! – неуследимо поёт,
Дышит, блаженствует, в медленных водах дробится!

Врезанный вечностью в сердце – отеческий край!
Влага летучая, стихшая роща сырая!..
Так на земле вспоминал свой потерянный
Изгнанный некогда вышнею волей из рая…


РОЖДЕНИЕ

Блеск, льющийся по небесам,
Жар, мглистый воздух полудённый,
Предстали, жгучие, глазам
Нагой души новорождённой…

Сгоревшую в веках дотла
Даль – без конца и без начала–
Вдохнула, слабая… Вросла,
Благоговеюще объяла.


ПОЛЫНЬ

И степь, и смутная тревога
Соломенных далёких крыш, –
Так всё божественно-убого,
Куда из прошлого глядишь;

И крыльев поднебесных плески,
И влагой отягчённый злак,
И вечереюще-нерезкий,
Таинственный воздушный мрак;

И плоти страждущей услада, –
Едва шумящая листвой,
Передвечерняя прохлада,
Плывущая над головой;

И запах, огненно-безбрежный –
Безумие цветущих лип;
На стороне другой – тележный,
Пронзительный и поздний скрип;

Струящаяся горьким светом
Неистребимая полынь,
В себя вмещающая лето
И жизнь… О, Господи, всю жизнь!


ЧРЕЗ ВЕЧНОСТЬ ЗВУЧАЩЕЕ СЛОВО

Мир жестокосердный! – какой ни гори ты любовью
К родному пространству, где только лишь морок и темь, –
К рождённым в мученье словам, истекающим кровью,
Останется он безучастен и холодно-нем…

Уйти в беспредельность, где сосны закатно-багровы,
Где ветра блаженство и упокоенье воды,
Чтоб мир потрясённый – чрез вечность! – звучащее слово
Услышал из склепа духовного, из немоты…


ГРЯДУЩИЙ КАТАКЛИЗМ

Бор вековой, реки недвижной воды,
На пожне поздней одинокий стог, –
Так безмятежно тих родной природы
Сон золотой – укромный уголок
Перед лицо уже отверзшей вестью
И всеуничтожающим огнём…

Коль жили вместе, то, ужели, вместе,
Горя, уйдём?..


ОПУШКА

День остывает, неторопко
Тускнеет в дремлющей глуши…
Всё дале – узенькая тропка
Меж огненно-волнистой ржи.

Жилья – невидно, птиц – не слышно,
Сам воздух – утомлённо-сух…
О, потаённый земляничный,
Горячечный пахучий дух!

Всё дале… Льющийся за ворот
С витающей во снах сосны, –
Так свеж и осязаем холод
Насторожённой тишины!


ВЕТРЯКИ ДЕТСТВА

…Век свой трудный земной доживающие ветряки
Над равниной пустой, со скрипучею думой о хлебе,
И клонящийся день, и медлительные косяки
Предзакатной порой, на холодно-пронзительном небе, –

Так в блаженного детства святую впечатались даль,
В степь, откуда пришёл и куда непостижно вернёшься
Бликом, словом, дыханием слабым!.. А жаль, –
Словно с близкой душою прощаясь, – навек расстаёшься!..


В ЛИПОВОЙ МГЛЕ

Полдень, – палящий, сухой…
Непостижим,
Реет – тягучий глухой
Ропот вершин.

Бора столетнего зришь
Тусклую медь…
Что так громово шумишь,
Кроткая твердь?

Страждущий, – переборов
Сонмище лет,
В узких проёмах стволов
Плавится свет.

День, уходящий за днём,
Дни-жернова…
Влажным и сонным огнём
Дышит листва.

Света божественный мрак:
К сроку созрел, –
Воздух под липою, как
Мёд загустел.

К ночи ли клонится день? –
Вечер горит?
Вскрикнув, растаяла тень? –
Птица летит?..

Вечная – всё об одном –
Ширится песнь.
В мире – небесном? земном? –
Где ты – бог весть…

Пахнет огнём и водой…
Мысли светлы
В дебрях пахучей, густой
Липовой мглы.


ЗАРНИЦЫ

Быстрые сумерки. В тучах разорванных – небо.
Словно в предчувствии света, горька и сыра, –
Средь тишины обострившейся, веюще-немо
Острою свежестью сосен запахла кора.

Пламя короткое вспыхнувшей дальней зарницы –
Мысль ускользнувшая иль лихорадочный бред?
Сквозь отягчённые зябкою темью ресницы –
Мягкий, неслышимый, всеозаряющий свет…

Путь обозначился огненный иль на мгновенье
Вечность приблизилась, светом излиться спеша?..
Ветер кругами снижается… Отдохновенья
Нет тебе в мире от думы и боли, душа.


ВСПОМНИШЬ ЗАБЫТОЕ ИМЯ…

Сердце сжигает безумия мрак,
Темень ложится на веки…
Сделан последний мучительный шаг –
Вот и расстались навеки.

Блеклая рощица, речка, холмы –
Пусто как всё в мирозданье!..
А между нами – грядущей зимы
Лишь ледяное дыханье.

Стаей к небесному монастырю
Птицы проносятся мимо.
– Всё поправимо, – тебе говорю, –
Смерть только непоправима…

Сбудется: после тревог и утрат
Как-то пройдёшь за ограду, –
Там, где в безмолвном покое горят,
Теплятся мирно лампады.

И отогреешься в тихом тепле,
Вспомнишь забытое имя…
Всё поправимо на этой земле,
Даже и смерть поправима…


МЛЕЧНОСТЬ

Ты, исцелившая страданье
Светящаяся темнота!..
В протоках узких – мирозданье
Колышет зрячая вода.

Здесь роз томление струится,
До утра не даёт уснуть.
И воздух словно бы страшится
На влажные цветы дохнуть…

Так хрупкая прозрачна млечность
И листьев потаённа дрожь,
Что слово вымолвишь – и вечность
Единым словом потрясёшь.


СТАРЫЙ ПОЭТ

…Сидит в одиночестве, давние правит стихи.
Осенняя тьма опустилась над полем и лесом.
Холодно, рассудочно прошлого стиля грехи –
Чрез вечность – теперь выжигает калёным железом.

Над старою дачею ропщут деревьев верхи,
А в сердце уставлена – немилосердная память…
Ах, если бы жизнь всю и минувшей жизни грехи
Пера мановением – начисто мог он исправить!..


СОКРОВЕННОСТЬ

Глубь вышняя! – не надивиться,
Взираючи из-под руки:
Как дерзновенны эти птицы!
Как эти сосны высоки!

Смолистая, на склоне кручи,
Где обитают лишь ветра, –
Как светоносна и пахуча
Шероховатая кора!

И, будто янтарём разлита,
В сон длящийся погружена,
На дне смиренных нив сокрыта
Светящаяся тишина.

О, дольнее, где всё мгновенно!..
Но вечен, высотой слепя,
Бор сосенный самозабвенный,
Не зрящий самого себя.

Волнуется, клонится, в дали
Уходит океаном рожь…
И в сердце собственном – не так ли, –
Всё, чем и дышишь и живёшь,

Как молнией на небосклоне
Сверкнувший и угасший глас, –
Не только от чужих сторонних, –
От собственных сокрыто глаз?


ЗЕЛЕНОШУМНЫЙ ЛЕС

…Опять они – близки и далеки –
Всё небеса, да пажити, да сёла.
Степи властитель, медленно-тяжёлый,
Сужает над добычею круги.

Река – невыносимый глазу блеск.
В рассохшейся земле – подобье грома.
Так тяжела дремотная истома –
Прими меня, зеленошумный лес, –

Где свист, и зык, и гам, и гудовень,
Покой, изнеможение, смятенье…
Ноги не вырвать из тягучей тени –
Так загустела дышащая тень!


СВЕТ ОТРАЖЕННЫЙ ТВОЕЙ КРАСОТЫ

Ранняя с неба сорвётся звезда,
Дрогнет бессильное сердце.
Мир сей рассыпется, но никуда
Друг нам от друга не деться…

Может быть, влажные эти цветы,
Чуткое это дыханье –
Свет отражённый твоей красоты
И твоего состраданья?..


В БЕГЛЫХ ТУЧАХ РАЗОРВАННЫХ

Есть такие часы: угасание в сердце огня,
Всюду – чуждые лица,
Но с груди, отягчённой пустынной громадою дня, –
Словно камень свалился.

Так в безмолвии тёмном, спустившимся на города,
Над равниною, лесом,
В беглых тучах разорванных, в небе – живая звезда
Заблистает пронзительным блеском!


БЕЗМОЛВИЕ

Слух напрягается… слушаешь, как в забытьи
Шум меднокорого насторожённого крова.
Мысль же мгновенную, не воплощённую в слово,
Молньей сверкнушую, – в сердце пока утаи.

Солнца закатного иссиня-мягкая резь
Льётся на тихое необозримое поле…
Разве о тверди бессмертной поведаешь боле,
Чем обезлюдевший, в смертном стоянии лес?


ПРОСЬБА

В отблеске павшей звезды
И на краю у беды
Молвила, горечь скрепя:
– Что ж ты так губишь себя?
– Клином сужается свет;
Милый, хоть несколько лет
В счастье ли, муках, любви –
Ради меня проживи.

Бездною дышащий быт.
Ладно, – сказал, – так и быть:
Жизни, похожей на бред
Год или несколько лет,
Если позволит Господь
И многогрешная плоть,
Призрачно иль наяву –

Ради тебя проживу.


ГОРЯЩИЙ ДЕНЬ

Студит равнинный песок
Облака тень.
Светом восходит, высок
Медленный день.

Пажити, кроны ракит, –
Весь окоём –
Будто бы дивно горит
Влажным огнём.

Молнии света и мглы.
Льющийся жар.
В поле – недвижны, серы
Камни отар.

Крыльев расплавленный плеск
Слышу, а взор
Режет струящийся блеск
Синих озёр.

Мир – от рождения люб,
Как перезвон
В сердца безмолвную глубь
Весь отдалён.

Канул на вешнее дно
Яблонный цвет.
Ныне и ввеки одно:
Воздух и свет.

Росный разросшийся сад
Всё исцелит…
Хоть самому не понять, –
Что же болит;

Странником бедным войдя
В области снов,
Мучится, не находя
Света и слов?..


ПРОЩАЛЬНЫЕ СТАИ

Преодолённое: годы,
Ожесточённость сердец.
Воздух студёной свободы,
Давнего лета венец.

Скоро, вне отчего крова,
Огненным светом объят,
День твой сгорит, как багровый
И одинокий закат.

Впрочем, ни грусти, ни боли:
Вечность вступает в права…
Клики прощальные… поле,
Небо, душа и трава.



УСТАЛОСТЬ

Из безызвестной дали
Вот мы с тобой и пришли
К в стылой лежащей золе
Обетованной земле.

Вырванным комлям под стать, –
Надо ж так было устать,
Чтоб под круженье светил
Рухнуть на землю без сил
И напоследок, впервой
Глиною стать и травой;
Руки раскинув, лежать,
Бренное с вечным смешать…

И,отгоняючи смерть,
В звёздную бездну смотреть.


ЧАША

В свеченье воздуха и льна,
В дрожании листвы и света,
Во всём – таится глубина
Установившегося лета.

О, явленное на века:
Горящие речные воды,
Недвижимые облака,
Немыслимые горизонты,

Пронизанная птицей высь,
Глушь, – сокровенна и убога!..
Ч т о – эта внемлющая мысль
И бесконечная дорога?

Ты, отодвинувшее тьму,
Зависнувшее на излёте,
Непостижимое уму,
Томящееся по свободе, –

В святой доверчивости льнёшь,
Исполненное неги, – длишься,
Так изнурительно цветёшь,
И повелительно клонишься!..

Так дышит липовая ночь –
Мёд, загустевший на закате,
Что кажется: не превозмочь
Обрушившейся благодати!

Век слушал бы земную твердь –
Сокрытую от чуждых повесть!..
О чём же изумлённо петь
И благодарно славословить,

Когда, застыв и не дыша,
Далёкая от совершенства,
Пред вечностью дрожит душа,
Как чаша, полная блаженства!


ВЛАДЕЮЩИЙ ВЕЧНОСТЬЮ

…А, может быть, завтра – сияние грозного Лика
В водах обезумевших и потрясённая твердь…
Но ныне , владеющий вечностью, даруй Владыко,
И день догоревший и грудь эту тихую зреть,

Где тайною волею долгие-долгие годы
Заветного звука и света исполнясь едва,
Над бренною жизнью и миром безумным восходят,
И в медленной муке, как солнце, заходят слова.


ГОРЯЩИЙ СОЛНЕЧНЫЙ АЛМАЗ

Горящий солнечный алмаз,
И трав полуденных реченье,
И медленной реки теченье –
Навеки, – как в последний раз.

Вглядишься в мреющую гладь –
Полынную, степную, нашу, –
И сердца сладостную чашу
Переполняет благодать.

Ведёт незримая рука
По замкнутому жизни кругу,
Где ныне, как во всей округе –
Ни шороха, ни ветерка…

Лишь крыльев промелькнувший плеск
Да с поднебесной прямотою
Застыл над сонною водою
Тревожно-многодумный лес…


ЗАБВЕНИЕ

Отрадно как, когда людьми забыт,
Но на вселенском роковом просторе –
Хоть дикой тенью призрачной побыть
У дышащего смертной тайной моря,
Что отдалится, словно в забытьи
Иль набежит и грозно с ног сбивает,
И свирепеет!..
И слова свои,
Изверженные в гневе, забывает…


НОЧНОЕ ОДИНОЧЕСТВО

1
Во мгле роса ложится на поля.
Едва сереет просека лесная.
Мир – не един, но дорога земля –
Единственная, смертная, родная.

2
В горящей тьме, незримая, поёт
Ночная тварь – без счёта и названья,
Разуверяя, что небытиё
Отраднее сего существованья.

3
Внимай моленью смутному листов,
Пока восток не полыхнёт багрово,
И разумей, спасительнее что –
Преодолеть или промолвить слово…


ЗА ТОЛЩЕЮ ЛЕТ

Воля бездомная да за околицей ветр,
Птицы бессмертные в зыбком просторе небесном!..
Всё, истязавшее сердце – за толщею лет –
Смыто, разъято, развеяно, кануло в бездну.

Край сокровенный мой – дальнее поле да лес,
Нивы текучие, влажной листвы изумруды!..
Ты ж, леденящим касанием сжавшее дух,
Боль воспалённая смертная, – кто ты? откуда?


БЕССЛОВЕСНОСТЬ

Одни ледяные шумят по оврагу ручьи.
Ни лист шелохнётся, ни ветер прохладой повеет.
И чудится, будто в каком-то немом забытьи,
В струящемся мареве, – день обезлюдевший мреет…

И вот, вроде, остро блеснул лихорадочный свет
За дальнею тучей, плывущей над полем устало,
Пролиться готовой отрадною влагой… но нет, –
Над твердью сухой в отдалении прогромыхало.

Ни лист нелохнётся, ни облако вспыхнет, светясь.
Мрак загустевает, рождая знакомую участь:
В каких-то провалах безвестных, в неведомый час
Так мысль ускользает, так слов не находишь, измучась…


СЛЁЗ НЕ ЗНАЮЩАЯ ВЕЧНОСТЬ

Немеет птица, никнет злак.
Одна лишь боль не утихает.
И над душою нависает
Тяжёлый беспросветный мрак.

Почудится, что нисходя
Видением, – впотьмах по даче
Гуляет ветер… Или плачет
Невыспавшееся дитя?

В надмирных небесах горит
Рекой растёкшееся млечность,
И слёз не знающая вечность
Глазами властными глядит

В тобою чаемый покой
От жизни злой и бесполезной…
Удержан детскою рукой,
Висишь над адовою бездной.


НЕЗРИМАЯ ВЗОРУ ПИЧУГА

…А это – не морок, а сон,
Не сон, а блаженно-далёкий,
Томительный и одинокий,
Дробящийся в воздухе стон;

Не роспашь, но звёздная твердь,
Не твердь, но волна искушенья,
Не тленье, но самосожженье
Презревшего страшную смерть…

Трепещет, души не тая,
Восторга полна и испуга,
Незримая взору пичуга –
Громадная часть бытия.


ЗЕРНО

Туманное небо, промозглые серые дали
Дух слабый и тихий недвижностью превозмогали.

И там, где неверным сияньем горела излука,
Вдруг в сердце упало зерно безымянного звука, –

Там каменной почва была и не ведавшей плуга,
Там шли мирозданья, войной ополчась друг на друга;

И мысль замирала над кромкой слепой: или – или,
И рушились царства, и новые солнца всходили…

О, чем ты пробьёшься, исполнено вещего страха,
Чрез тысячу лет из безмолвья, забвения, праха?


У ВРАТ

…Встают ряды живых, пропавших, павших
За строем строй…
Живёт, в сраженьях славу отыскавший,
Войны герой.

Но ночью сны взрывают беды-годы,
Что не забыть.
И всё ж, как свет, – ему на ум приходит,
Что, может быть,

У монастырских врат, нагой и нищий,
Краюхе рад,
И в помышленьях крови не проливший, –
Блажен стократ…


СОЛЁНЫЙ ВЕТЕР НЕЖНОСТИ ТВОЕЙ

Забыть часов неудержимый бег,
Взойти на верх скалистого обрыва,
И видеть, как песчаный моют брег
Своей чредой – приливы и отливы.

Открыта взору неземная пядь,
Где обитает лишь бесстрастный Сущий…
Но тихо море откатилось вспять,
Наполнив полдень пустотой сосущей…

О, лоз сплетенье и игра теней,
Впитавшие палящий зной оливы,
Солёный ветер нежности твоей,
Твоей любви приливы и отливы!


КТО ЭТА ЖЕНЩИНА МНЕ?..

В сердце который уж год
Вьюга метёт и метёт…

Непогодь, буря, пурга
Да по колено снега.

Ночь глубока и темна.
Глушь, немота и о н а, –

Бликом в намёрзшем окне.
Кто эта женщина мне?

В мире сомнений и зол,
Что ты, скажи, в ней нашёл?

Но, во вселенной одни,
Делим с ней ночи и дни.

Краткий даруя покой,
Тонкой коснётся рукой,

Детской душою чиста,
Как над равниной звезда.

…………………………….

Ветра бездомного звук?
Сердца бессонного стук?


ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ СТИХИ

Трудно быть миру чужою,
Лишнею, и потому
Всей своей страстной душою
Ты потянулась к нему

Жертвенно, что было силы,
Прожитым вёснам вдогон, –
Бабочкою легкокрылой
На беспощадный огонь!..

Это – любимой сажая
На руку с неба звезду,
Мелет поэт и не знает,
Всё, что он мелет в бреду…

Краткого лета мгновенья,
Влажные листья ольхи,
Зыбкие, как сновиденья.
… Это всего лишь стихи.


МИР, БЕСПОЩАДНО-БЛАЖЕННЫЙ

Вьюга лишь да оглашенный
Ветра за окнами вой:
Мир, беспощадно-блаженный,
Вижу, как будто впервой, –
Рощицу, склоны оврага…

От рокового огня,
От несветимого мрака
Ты отмолила меня.


ЛЮТУЕТ ШТОРМ

Лютует шторм. Не слышен птичий крик.
Лишь гром и шум, лишь ярость голубая.
И робкий дух возносит, как тростник,
К скалистой тверди тяжко пригибая.

Кем рождена штормов слепая власть?
Что там ревёт, яряся и зверея?..
Вот так и жить бы, в ветре растворясь,
Тревожной птицей над пучиной рея.

И понимаешь, обращая взгляд
На неумолчный хаос поднебесный,
Что бренной этой жизни не понять, –
Как не понять вовек гудящей бездны…

И море – в роковой своей тоске –
Разбрасывает камни иль сбирает? –
То ли следы нагие на песке,
То ли былое в памяти стирает?..


НА ПЕРЕПРАВЕ

1

К чему и жизнь, и сердце вполнакала,
Когда своей судьбы не превозмочь?..
Померкнул свет, и молонья сверкала,
И громыхала, и гневилась ночь.

Пренебрегая разума прещенья,
Угрюмым смерчем, из двора во двор,
По дьявольскому, видно, наущенью
Катилось зло, и брат на брата шёл.

Но проступали в тяжкой теми нимбы,
И трепетали, словно прах, листы,
И просыпали тщетно зёрна нивы,
И цепенели на холмах кресты.

И от скопленья душ на переправах
Померкло море, изменивши цвет.

2

День воссиял, на правых и неправых
Равно изливший благодатный свет.


КАК ДАР ПРИЕМЛИ

Промолвил некто в назиданье:
Хоть ныне ото дня лютей
День каждый, всё же поруганье
Как дар приемли от людей…

Какою страстью ни томима
Душа, как крест невыносим,
Но тяжко и необоримо
Всё ж тянет к ним, всё тянет к ним…


ВЕЛИКИМ ПОСТОМ

Жили с тобой – не тужили,
В ночь отворяли врата;
 Как тяжело ни грешили, –
Дожили всё ж до Поста.

Ныне спасенью угрозы
Чувствует внутренний слух.
Смех обращается в слёзы…
Плоть превращается в дух.


ЖАСМИНОВЫЙ РАСЦВЕТШИЙ КУСТ

Жасминовый расцветший куст,
В ночь дышащий с печалью женской,
Хранит таинственный искус
Томящегося совершенства…

Всё мнится, что хранит завет
Не бьющийся в темнице пламень,
А птица, дерево и свет,
Ветрами изваянный камень.


ПОРЫВ

В недвижность жгучую жары,
В томленье воздуха и света
Ворвался яростный порыв
Преображающего ветра!..

О, власть, неистовство и блеск,
Парящие, как птицы кроны,
Божественный и грозный лес,
Поюще-одухотворённый!

Тут рок, и ревность, и любовь –
Безумное соединенье!..
И вновь молчание, и вновь
Тоска и жажда песнопенья!


ВТРОЁМ

Легкомысленно и опрометчиво
В свои отношения
Со ставшим ей близким человеком
Она впустила
О своей прошлой любви воспоминания,
Не понимая того,
Что жить или уживаться
Им придётся
Уже втроём…


Прп ЕФРЕМ СИРИН

ОТМЕРЕННЫЙ ВЕК
(переложение)

Ты к немощи нашей, любя, снисходил,
И длительность жизни людской сократил;

И милость Господня тебе, человек,
Что семьдесят лет – твой отмерянный век.

Но мы путь порочный пресечь не спешим,
И в семьдесят раз седмерицей грешим.

Но видя вокруг преступленья одни, –
Ты, грешных щадя, сократил наши дни,

Чтоб злейшая нас не постигла беда,
Чтоб не удлинялась грехов череда…


Свт. ИГНАТИЙ (БРЯНЧАНИНОВ)

В ЖИЗНЬ ВЕЧНУЮ РОДИЛСЯ ЧЕЛОВЕК
(переложение)

Вот смерть – кого она ни забрала! –

На званья и чины не посмотрела,
Пришла и человека рассекла
На душу и бесчувственное тело, –

Что семенем ложится в глинозём,
Покорное закону, истлевает,
Но даже в бренном тлении своём
До некоего срока пребывает…

А умудрённый летами изрек
На поминальной и прощальной тризне:
В жизнь вечную родился человек
Из временной многострадальной жизни.


УХОД

За годом год, мгновенье за мгновеньем,
Заданье непосильное – душа
Во внешний мир смятенья и забвенья,
В чужие души болью изошла.

Покойная отрада ночи летней!..
На перепутье гаснущих дорог
Осталось что? – единственный последний,
Мерцающий и зыбкий – смертный вздох…


Прп. авва ИСАЙЯ

ПОРАБОЩЕНИЕ И ЗАЩИТА
(переложение)

Люта смерть грешных и страшна, –
Душа узрит в порабощенье:
Грехи, что сделала она,
Причиной сделались плененья.

Но если в бурях бытия
Смирением была увитой,
То добродетели ея
Пребудут ангельской защитой.


Свт. ИОАНН ЗЛАТОУСТ

КАК БЫ ИЗ УЗ
(переложение)

Кто более всего на свете
Любил святую добродетель,
Хранение ума и уст, –
Тот пред кончиной просветился
И от прискорбной преселился
В жизнь вечную – как бы из уз.


В ЛИЦО УВИДЕТЬ МОРЕ

Благословен недужной думы крах!..
И с целым миром в тягостном раздоре,
Отринуть жизнь, отринуть смерти страх,
И, наконец, в лицо увидеть море…

Не оторвать оторопевший взгляд
От вставшего в весь рост подобья ада:
Безумствуют, грохочут и шумят,
И стонут исполинские громады,
Стремящиеся вознести и смять…

Ожившее, о как ты робко бьёшься,
Как долго гласу тайному внимать, –
Пока с гремящей бездной не сольёшься!..


Прп. ЕФРЕМ СИРИН

ДОЛГИХ ПОДВИГОВ ПЛОДЫ
(переложение)

1
Вдали, близи, у смертного порога
Страшится смерть боящегося Бога;

Так знай: души и тела разлученья
Не будет без Господня повеленья.
2
Но если жизнь ты в Боге подвизался, –
О преселенье должном не печалься.

Ведь к собственному дому – Божье Царство –
Скорбит ли возвратившийся с богатством?
3
Заслуженное в смертный час приемлют
Подвижники, и радость их объемлет.
И доброю надеждою венчает,
Поскольку пред духовными очами
Встают их долгих подвигов плоды.

…Молитвы, слёзы, бдения, посты.


Свт. ТИХОН ЗАДОНСКИЙ

МЕЖА
(переложение)

Грешила ль, каялась душа,
Прощала иль горела местью, –
Но враз прочертится межа
Меж жизнью вечною и смертью, –
Такою ж вечною… Потом,
Простясь с юдолию земною,
В раю ей царствовать с Христом
Иль муки принять с сатаною.

Но что б ни предстояло т а м,
Куда б ни ввергли иль вселили, –
Господь воздаст лишь по делам,
Что в бренном теле сотворили.


МЕГАПОЛИС

1
Угрозой дышат запад и восток…
А ты красуйся, исполин железный –
Котёл кипящий адский иль поток,
Зависший на мгновение над бездной,
Где люд ночной – сомнение моё,
Вернувшийся как будто из чужбины,
Откатится в родное забытьё,
Бессмысленности не прорвав плотины…

2
Ещё один – без думы на челе –
День прожитой приблизился к обрыву…
О, как один – в разлитом всюду зле –
Ты думаешь спасти здесь душу живу?..


Свт. ТИХОН ЗАДОНСКИЙ

ЖИЛИЩЕМ БУДУТ НЕБЕСА
(переложение)

«Суть смерть – плотские помышленья», –
Апостол написал. Истленья
Избегнут эти словеса,
И следствием духовной брани,
Жилищем и плодом исканий
Для верных будут небеса.


Свт. ИОАНН ЗЛАТОУСТ

ВСЕХ ВАЖНЕЕ ДЕЛ
(переложение)

Болезни, скорбь, смиренное кладбище…
Конец, земного странствия предел…
Как хлеб необходимей всякой пищи,
Так память смерти – всех важнее дел.


НОЧНЫЕ ГОЛОСА

Близится, немилосерд,
День – без обличья и черт.
– Завтра – что есть нам и пить?

Беды – не переступить.

– Слушай дыхание лип,
Сосен светящийся скрип,
Радуйся и не неволь
Музыкой ставшую боль.

– Жалкая всё это ложь:
Ржавый зазубренный нож –
Жизнь твоя, ломаный грош, –
Выживешь, коли умрёшь…


Прп. ЕФРЕМ СИРИН

ПИРШЕСТВО
(переложение)

Не за горами смерть; поверь, она
Чужда лицеприятья и грозна.
И всё ж в конце скитания земного
« Смерть, – богомудрый произнёс монах, –
Для нечестивых – леденящий страх,
И пиршество – для почитавших Бога».


Прп. ЕФРЕМ СИРИН

ПЫТКА РАЗДЕЛЕНЬЯ
(переложение)

Кому не ведом этот страх, – поверьте:
Раскаяние грешника при смерти
И смертный страх души за преступленья –
Мучительней, чем пытка разделенья…


ВОЗМЕЗДИЕ

Смятенно, тяжко, исподволь, с трудом
Неистовство глухих лесов сосновых
Взошло грозой… Потрясшийся в основах,
Построенный на камне, рухнул дом.

Безумный кто, прельщая и губя,
Обманный свет над дикою толпою
Воздвиг во зло… Свершённые Тобою,
Дела любви восстали на Тебя.


Прп. ЕФРЕМ СИРИН

СТРАШИТСЯ ГРЕШНАЯ ДУША
(переложение)
1
 Скорбь, с ужасом соединясь,
Объемлют душу в смертный час.

Добра исполнена иль зла, –
Пред нею предстают дела –

Предвестье счастья иль беды…
Их в теле сотворила ты.

2
 Страшится грешная душа
В тот час, как ангелы спешат

Её, как стёршуюся нить –
Отсечь, от тела отделить…

Неумолимые, грядут
И частный суд, и Страшный Суд.

3
 И молвит, грешная, страшась:
– О, дайте хоть единый час

С содеянным наедине
Изгладить согрешенья мне!

– Ах, что ж ты раньше не смогла? –
Так ей ответили дела, –

Твоею волей решено,
Что мы с тобой теперь – одно…

Как неразлучные, вдвоём
На грозный суд к Творцу пойдём.


Прп. ЕФРЕМ СИРИН

МОСТ
(переложение)

Сей час и невозвратный путь –
Он твой, брат, а не чей-нибудь:
Смерть – мост через невзгоды
В свет вечный, а иным – во тьму, –
Единственный, и потому
Иного нет прохода.

Вглядись же в будущность, простец,
И знай, что скорби и конец
Нас, смертных, не минуют.
… И велено на мост ступить
И чашу страшную испить, –
Сию, а не иную.


ВЕСТЬ

Что там утро принесло? –
Бьётся птичка о стекло.

Ах ты птичка, горе-птичка,
Холодна и невеличка!

Плохи, знать мои дела:
Навестила, снизошла.

Тук да тук – не надо боле,
Милая, – я уж на воле…

На завьюженной земле,
В стужей схваченном стекле,
Безнадёжной этой ранью –

Как проталинка дыханья…


Свт. ИОАНН ЗЛАТОУСТ

ТЫ – ВОИН
(переложение)

Христианину – быть в бою,
Как воину – стоять в строю!
Страшащийся же смерти воин
Такого званья не достоин.


Свт. ДИМИТРИЙ РОСТОВСКИЙ

ПЛЕНЕНЬЕ И СМЕРТЬ
(переложение)

1
В круговращенье рождений и тризн
Не насыщает нас счастием жизнь,
Миром, спокойствием; слушай, поверь:
Жизнь на земле есть плененье и смерть.

2
Старый, пустынный, готовый на слом, –
В воображенье представь себе дом;
Дом, где давно уж никто не живет,
Рухнуть, распасться готовый вот-вот.

3
Так и святые в страдальческом теле,
Изнемогая под ношей, хотели,
Напрочь покинув сей временный дом,
В вечность вселиться на небе с Христом.


Свт. ИГНАТИЙ БРЯНЧАНИНОВ

НЕУМОЛИМО И ЖЕСТОКО
(переложение)

Все дружества и все союзы,
Теснейшие земные узы,
Одна, – кто б смог ещё посметь! –
К урочному явившись сроку,
Неумолимо и жестоко,
В мгновенье – разрывает смерть.


Свт. ДИМИТРИЙ РОСТОВСКИЙ

НЕ БОЙСЯ СМЕРТИ
(переложение)

Простая мысль, которой нет важней:
Не бойся смерти, но готовься к ней.

Готовься к ней, все беды претерпя,
И смертный страх отступит от тебя…

Тот, – возлюбивший Бога до конца, –
Сам пожелает смертного венца.

Свт. ИОАНН ЗЛАТОУСТ

ИСЦЕЛЕНИЕ ГРЕХА
(переложение)

1
Готовясь Судии предстать,
Не перед смертью трепетать
Нам надобно, когда кругом
Бесчинье, а перед грехом:

Неумолима и строга,
Смерть – исцеление греха.

2
… И видишь, души озирая разор:
Не смерть причиняет безмерную скорбь,
А тщащаяся погрузить в забытьё –
Нечистая совесть, – причина её.


Свт. ИОАНН ЗЛАТОУСТ

СПОСОБЕН ПОТРЕБОВАТЬ ДУШУ ТВОЮ
(переложение)

Он, – верным готовящий место в раю,
Способен потребовать душу твою
В мгновенье сие, может статься.
Не делай же, чтобы в геенне не быть:
Сегодня покаяться – завтра забыть,
Сегодня – и воду простую не пить,
А завтра – вином упиваться…


Свт. ДИМИТРИЙ РОСТОВСКИЙ

РОЖДЕНЬЕ, ПЛЕНЕНЬЕ И СМЕРТЬ
(переложение)

Жаль, жизнь беспечальная, счастьем полна, –
На небе возможна лишь только одна.

Лишь только на небе, – о том говорит
Изведавший зло псалмопевец Давид.

Чреда роковая падений и тризн –
Удел твой, земная прискорбная жизнь.

Блаженны грядущую вечность узреть
Чрез жизнь, – где рожденье, плененье и смерть.


Прп. ЕФРЕМ СИРИН

ПОКА МЫ ЗДЕСЬ
(переложение)

… Се – список пополняет жертв
Убийца человеков – смерть.

Однако, обратим вниманье
На склонность нашу ко грехам,
Пока мы здесь… А будем – там,
Где места нету покаянью.


Свт. ТИХОН ЗАДОНСКИЙ

ЧАСЫ
(переложение)

1
Песчинки мгновений, спрессованных в жизнь,
Бесстрастный считает часов механизм.

Так, – спим ли, гуляем, вершим ли свой труд, –
Часы заведённые мерно идут.

Но с каждой минутою, из году в год,
В часах истончается прежний завод:

Се – жизни дорога, – короче она
Сейчас, чем вчера или третьего дня.

Нам волею свыше не велено знать,
Когда перестанут часы ударять.

И горе всем будет, лишь только нас Он
Застанет, греховный вкушающих сон.

2
Кончина безвестна, безжалостна суть;
Прошедшее время назад не вернуть.

И надобно так нерассеянно жить, –
Каким при исходе хотел бы ты быть.

Живёшь до короткого слова: пора,
И ночью не знаешь, дождёшься ль утра.

Отходят ко сну безрассудства рабы,
Но спать – до архангельской будут трубы…

Ч т о было с другим при кончине земной, –
Т о может случиться с тобой и со мной.


Свт. АФАНАСИЙ ВЕЛИКИЙ

В ЗЕМЛЕ ЗАРЫТОЕ ВИНО
(переложение)

Всё должное свершилось… Но
В земле зарытое вино
Способно чувствовать, как рад
Цветущий в поле виноград,
Грядущей тяжестью томим,
Таинственно общаться с ним!..

Так души грешников: они,
Темничным узникам сродни,
Возмогут силою святых
Молитв, творящихся за них,
Покинуть горестный острог, –

Как знает всемогущий Бог.


Прп. АНТОНИЙ ВЕЛИКИЙ

УВЕРЬСЯ: ЭТОТ ДЕНЬ – ПОСЛЕДНИЙ
(переложение)

В аду – брат брата не искупит…
Ночь минет, новый день наступит.

Так, глядя в сумрак предрассветный,
Уверься: этот день – последний, –
Тем сохранишься от греха…

А ночь – безлюдна и глуха.


Прп. АНТОНИЙ ВЕЛИКИЙ

ГДЕ БРАТ ПОМОЧЬ БЕССИЛЕН БРАТУ…
(переложение)

…Теперь, размысли для начала:
Давно уж юность миновала,
А ныне – с чем остался ты?..
Грехов бесчисленных круженье
Пред жизни горестным крушеньем
Своей достигло полноты.

О, если б было покаянье
Там, где греховные деянья
Ждёт ожидаемый конец,
Откуда нет уже возврата,
Где брат помочь бессилен брату,
Где сына не спасёт отец…


Свт. ИГНАТИЙ БРЯНЧАНИНОВ

ОБИТЕЛИ И ТЕМНИЦЫ
(переложение)

Отринем унынье, восславим святых,
Обретших блаженство у Бога, –
В стране незакатного света – для них –
Различных обителей много…

Но и в преисподней – без дна, без границ,
Где нету уже обольщений, –
Имеется множество разных темниц
И разного рода мучений.


Свт. ИОАНН ЗЛАТОУСТ

ДУХОВНОЙ МУДРОСТИ ЧЕРТЫ
(переложение)

Век краток, – смерти ожидай,
Но в страх при этом – не впадай:
И в том и в этом есть, просты,
Духовной мудрости черты.




Свт. ДИМИТРИЙ РОСТОВСКИЙ

ИЗ РАБСТВА ВРАЖЬЕЙ СТОРОНЫ
(переложение)

Кого греховный пламень гложет, –
В Жизнь Вечную войти не может…

Народ вести, блуждая, смог
Дотоле Моисей, пророк,
Из рабства вражьей стороны, –
Доколе не умерщвлены
В пустыне те, кто мог нести
Всю память рабства на пути.

Спокойна совесть, жизнь тиха
Умерших плотью для греха;
Имеющие Божий страх, –

До погребения в гробах…


Свт. ФЕОФАН ЗАТВОРНИК

ПРИ ДЕРЕВЕ…
(переложение)

Ева ль не с сотворенья мира
При дереве – об этом речь –
Лежит холодная секира,
Готовая его посечь.

А ты, в губящих душу тщаньях,
Свет утренний увидеть смог
Лишь потому, что покаянья
Ждет долготерпеливый Бог.

Творец, Владыка мирозданья,
Он – тот же – ныне и всегда…
Но не дождётся покаянья –
Жди посечения тогда.


Свт. ФЕОФАН ЗАТВОРНИК

…КОТОРЫЕ ТАМ ВСТРЕТЯТ НАС
(переложение)

Пока мы в теле, – покаяньем
(К укорам совести глухи),
Оплачем скверные деянья,
Все наши тяжкие грехи.

Лишь милостью Твоей хранимый,
Живёт неблагодарный род,
Но к праотцам, неумолимый,
Неотвратим наш переход.

Последуем дорогой верных,
Их мужеству и чистоте, –
Ибо никто, живущий скверно,
Не оправдится на Суде…

Так, – с мукою иль с благодатью
В тот страшный неминучий час
Предстанем пред глазами братьев,
Которые там встретят нас?..

Свт. ИГНАТИЙ БРЯНЧАНИНОВ

ЕЖЕДЕВНО
(переложение)

Кто понял сущность жизни бренной, –
Тот умирает ежедневно.

Да! Тот, кто истребил в сознанье
Греховные все пожеланья;
Чья мысль, спасенью на потребу,
С земли перенеслась на Небо,
Кто сердцем в Боге пребывает,

Тот – ежедневно умирает.


Прп. ИАКОВ НИЗЕМБИЙСКИЙ

СОН НЕЧЕСТИВЫХ ТЯЖЁЛ
(переложение)

1
Лучше – отверженным всем
Не воскресать бы совсем…

Но на земле испокон
Радостен праведных сон:

Ночь опустилась – и нет,
Солнечный светил уж свет.

2
Но, порождение зол, –
Сон нечестивых тяжёл.

Мечутся ночью одни
Словно в горячке, они.

В страхе подняться с одра,
Ждут наступленья утра,

Чтоб, как разбойник и тать,
Перед Судьёю предстать.


ПАСХА, ГОСПОДНЯ ПАСХА!

Готовимся к великой встрече, –
Скрежещет уж во тьме засов,
И сердце радостью трепещет
При чтении святых отцов.

Т а к Пасха славой превосходит
Все праздники, – проговорил
Святой, – как это солнце – звёзды
И множество других светил.

Другой сказал: погибшей ради
Страдающей овцы, – в тюрьму
Сошёл Христос, и силы ада
Страшились преграждать ему.


Свт. ИОАНН ЗЛАТОУСТ

Два древа
 (переложение)

Взошёл на крест Спаситель всех,
Восстал над адской бездной зева
Затем, чтобы разрушить грех,
Произошедший через древо.


о. МИХАИЛ (Петкевич)

ПОПАЛЯЮЩИЙ ОГОНЬ
(переложение)

Когда в унынье пребывает
Твой дух, и тлится, истлевает,
И нету сил уже на брань
С врагом спасения, – то всё же
С непобедимым словом Божьим
«Христос воскресе!», – друже, встань.

С неотвратимостью грозящей
Слова сии, как дух разящий
Блеснут, сжигая вражью бронь,
Ибо величие Господне
Для слуг кромешной преисподней
Есть попаляющий огонь.



Свщмч. СЕРАФИМ ЗВЕЗДИНСКИЙ

О ТЕХ, КОГО НЕ ЛЮБИШЬ ТЫ…
(переложение)

Свет Божий расточает тьму.
Свидетельством любви к Нему
Твоя молитва будет
В сем мире злобы и вражды
О тех, кого не любишь ты,
И кто тебя не любит.


НАД РАВНИНОЙ ДУБЫ…

Весь табун на дыбы! –
Разметав смолезвонные гривы,
Над равниной дубы
Тёмной бурей возносятся криво.

Вечереет. Гроза
Приближается свежестью острой.
И трепещут глаза,
И вдыхают зелёные ноздри.

На отшибе земли,
Из сгущённого мрака и гула
Чем-то беглым вдали
Через весь небосвод полоснуло…

Ливнем рушится высь,
Обращённая в блеск и дрожанье…
Озарись
Безысходностью этого ржанья!


ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ СТИХИ

Трудно быть миру чужою,
Лишнею, и потому
Всей своей страстной душою
Ты потянулась к нему

Жертвенно, что было силы,
Прожитым вёснам вдогон, –
Бабочкою легкокрылой
На беспощадный огонь!..

Это – любимой сажая
На руку с неба звезду,
Мелет поэт и не знает,
Всё, что он мелет в бреду…

Краткого лета мгновенья,
Влажные листья ольхи,
Зыбкие, как сновиденья.
… Это всего лишь стихи.


СОЛЁНЫЙ ВЕТЕР НЕЖНОСТИ ТВОЕЙ

Забыть часов неудержимый бег,
Взойти на верх скалистого обрыва,
И видеть, как песчаный моют брег
Своей чредой – приливы и отливы.

Открыта взору неземная пядь,
Где обитает лишь бесстрастный Сущий…
Но тихо море откатилось вспять,
Наполнив полдень пустотой сосущей…

О, лоз сплетенье и игра теней,
Впитавшие палящий зной оливы,
Солёный ветер нежности твоей,
Твоей любви приливы и отливы!

ПОРЫВ

В недвижность жгучую жары,
В томленье воздуха и света
Ворвался яростный порыв
Преображающего ветра!..

О, власть, неистовство и блеск,
Парящие, как птицы кроны,
Божественный и грозный лес,
Поюще-одухотворённый!

Тут рок, и ревность, и любовь –
Безумное соединенье!..
И вновь молчание, и вновь
Тоска и жажда песнопенья!



ЗАБВЕНИЕ

Отрадно как, когда людьми забыт,
Но на вселенском роковом просторе –
Хоть дикой тенью призрачной побыть
У дышащего смертной тайной моря,
Что отдалится, словно в забытьи
Иль набежит и грозно с ног сбивает,
И свирепеет!..
И слова свои,
Изверженные в гневе, забывает…


ВОССТАВШИЙ ДЕНЬ

Всё зримей даль в краю суровом
И выше сень.
О, как медлителен и ровен
Воскресший день!

И твердь, и ветви краснотала,
И плеск волны –
Всё как бы нехотя восстало
Из тишины.

Хор, вспыхнувший по перелескам,
Хвалу ль творит?..
И всё дробится влажным блеском,
И всё горит!

И сердце просится, ликуя,
В стозвонье, в блеск, –
Как будто чувствует благую,
О встрече – весть.

В светящихся глубинах лета
Ясней всего
День благостный, где кроме света,
Нет ничего…


ГОРЯЩИЙ СОЛНЕЧНЫЙ АЛМАЗ

Горящий солнечный алмаз,
И трав полуденных реченье,
И медленной реки теченье –
Навеки, – как в последний раз.

Вглядишься в мреющую гладь –
Полынную, степную, нашу, –
И сердца сладостную чашу
Переполняет благодать.

Ведёт незримая рука
По замкнутому жизни кругу,
Где ныне, как во всей округе –
Ни шороха, ни ветерка…

Лишь крыльев промелькнувший плеск
Да с поднебесной прямотою
Застыл над сонною водою
Тревожно-многодумный лес…

Свт. НИКОЛАЙ СЕРБСКИЙ

ВОСКРЕСШИЙ И ЖИВОЙ ГОСПОДЬ
(переложение)

1
Есть в мире общая для всех
Одна болезнь болезней – грех,
От коей весь свой краткий век
Страдал бы всякий человек,
Когда б не сущего создатель,
Утешитель и врачеватель
Всем исцеленья не принёс, –
Распявшийся за нас Христос.

2
Для немощей, что и не счесть,
Великое лекарство есть,
Врачующее дух и плоть, –
Воскресший и живой Господь.


Прп. ИСИДОР ПЕЛУСИОТ

ВОЗНЁС ПРЕВЫШЕ НЕБА
(переложение)

Воскресший ниспровергнул в ров
Все списки эллинских богов,
Всех идолов засилье,
Всех слуг бесовских произвол,
Всё зло разрушил, и привёл
Диавола в бессилье…

Вспять непокорных обратил,
Все жертвенники истребил, –
Кровавые их требы,
Творящиеся испокон;

А всех уверовавших, Он
Вознёс превыше неба.


Свт. АФАНАСИЙ ВЕЛИКИЙ

ВОСШЕД НА КРЕСТ
(переложение)

Когда б Спаситель наш, восшед на крест,
По мнению неверов, не воскрес,
Но мёртвым всем подобно, пребывает, –
То к а к Он тьмы языческих богов
И злую немощь демонских полков
Преследует, разит и низвергает?..


Прп. ПАИСИЙ СВЯТОГОРЕЦ

ЖЕНЫ МИРОНОСИЦЫ
(переложение)

Последняя в небе погасла звезда…
Имея великую веру в Христа,
С желанием миром помазать Его,
Явились ко гробу со скорбной главой
Одни мироносицы, не устрашась.

А был комендантский для жителей час.

И был уже адский разрушен Им плен,
И камень от гроба лежал, отвален,
И первые к гробу пришедшие – те! –
Услышали весть о воскресшем Христе.


Свт. ИГНАТИЙ БРЯНЧАНИНОВ

НАСЛАЖДЕНИЕ НЕБОЖИТЕЛЕЙ
(переложение)

Божественное наслажденье,
Непостижимое уму,
Всё – в созерцанье и горенье
И жертвенной любви к Нему.


Свт. ИГНАТИЙ БРЯНЧАНИНОВ

МЫТАРСТВА
(переложение)

Хотящие во ад ввести
Иль ниже ада даже, –
Душам умерших – на пути –
Ход преграждают стражи.

А чтобы страждущей узреть
Душе красоты Царства,
Ей надлежит преодолеть
Воздушные мытарства, –

Те, где от суши до верха
Небес, – слепцов заблудших
Ждут отделения греха…
Где истязуют души.


Свт. ФЕОФАН ЗАТВОРНИК

НЫНЕ, КОГДА УНИЧТОЖЕНА СМЕРТЬ…
(переложение)

1
Будучи в грехопаденья плену,
Ведали люди лишь землю одну –
До воскресенья Христова. Они
Жизни своей быстротечные дни
Зрели как души, сходящие в ад, –
Место, где нету дороги назад.
Мало кто из отвергающих смерть
Мог помышленья о Небе иметь,
Лестницу видеть до неба во сне,
Ангелов, вверх восходящих по ней.

2
Ныне, когда уничтожена смерть,
С твердью земною небесная твердь
Стала единою; те, кого зрел
В небе Иаков, – теперь на земле
Благовествуют, что вьяве воскрес
 В полночь – Владыка земли и небес!


Прп. АНАТОЛИЙ ОПТИНСКИЙ (старший)

УПОДОБЛЕНИЕ ХРИСТУ
(переложение)

Гоненья полюби и нищету,
В распятии подобен будь Христу,
Чтоб смертью победив законы тленья,
Подобен был Ему и в воскресенье.


Прп. АНАТОЛИЙ ОПТИНСКИЙ (старший)

ПРИЗНАКИ СИИ…
(переложение)

Гроб ране страшен был, но полежал
В гробу Христос, – гроб из каменьев стал
Царей чертогом.
Страданья же, что солнца и луны
Стократ светлее, – все освящены
Тридневным Богом.

И раны те, и бичеванья те
Подобьем блеска злата на Христе
Воскресшем стали,
Свидетельством Божественной Любви…
И всех, носящих признаки сии,
Подобниками Господа назвали.


Прп. ЕФРЕМ СИРИН

ХРИСТОС
(переложение)

… И как тридневен, был в плену,
Он, низложивший Сатану,
Он, ставший горних ликованьем
И земнородных упованьем.


Архим. ЕФРЕМ (МОРАЙТИС)

СВЕТ ВОСКРЕСЕНЬЯ ХРИСТОВА
(переложение)

С мыслью благой о воскресшем Христе,
В келии иль в многолюдстве
Будем трезвиться, хранить в чистоте
Наши душевные чувства

С тем, чтобы спящими нас не застал
Час тот, – к нему не готовых,
Чтобы и в наших сердцах воссиял
Свет Воскресенья Христова.

Как высока ты, небесная твердь
Христолюбивого братства!
Мир чтоб божественной славы узреть, –
Будем с тобой подвизаться…

Праведным, переступившим черту
В царствие горнего Духа,
Пищею будет любовь ко Христу
И лицезренье друг друга.


Прп. СИМЕОН НОВЫЙ БОГОСЛОВ

ДОЙДЯ ДО ВОСКРЕСЕНЬЯ СВОЕГО…
(переложение)

Она страшится мрачного исхода,
Хоть и бессмертна по своей природе;
Живёт, внимая разуму едва.
Блуждая по распутьям и дорогам,
Двоящимся, душа – до встречи с Богом –
Бывает зла, бесчувственна, мертва.

Пред истиною затворяет двери,
Страдает маловерьем и безверьем, –
Что для души погибельней всего.
А так бы, осознав своё паденье,
Творила в покаянии спасенье,
Дойдя до воскресенья своего…


Прп. ПАИСИЙ СВЯТОГОРЕЦ

ПОДЛИННАЯ РАДОСТЬ
(переложение)

Не в земной приманчивой тщете, –
Подлинная радость – во Христе.

Всех скорбящих и болящих друг, –
Он дарует утешенья дух.

А сердцах, живущих вне Христа,
Властвует тоска и пустота.

Но в миру ещё средь прочих есть
Многие, понёсшие свой крест,

Люди, не идущие на Суд, –
Что в пасхальной радости живут.


Прп. ИОСИФ ОПТИНСКИЙ (Литовкин)

СЛАВУ БОЖИЮ ВИДЕТЬ…
(переложение)

…То не меди угасший звон:
Жизнь земная прошла, как сон.

Славу Божию видеть чтоб, –
Претерпи этой жизни скорбь.

В ад спустился, от смерти спас,
Смерть принявший за всех за нас.

Так ужель, чтоб избегнуть тьмы,
За себя не претерпим мы?..


Прп. АМВРОСИЙ ОПТИНСКИЙ

ОН, ПРЕТЕРПЕВШИЙ ДО КОНЦА
(переложение)

С тобой, ты говоришь, бывает,
Несправедливо поступают,
И тяжек груз сего креста,
Но, коль имеешь ты желанье
С Ним царствовать, – тогда вниманье,
Взор обрати свой – на Христа.

Не произнёс Он в дни мученья
Врагам ни слова осужденья,
Он, – претерпевший до конца
Мирам безвестное дотоле,

Во всех скорбях лишь видя волю
Благую – своего Отца.


НЕИЗВЕСТНЫЙ СТАРЕЦ

БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ
(переложение)

Ни труд, моление, ни бденье,
Ни пост, – как ни был бы суров, –
Есть высшее приобретенье,
Главнейшее из благ – любовь.

Не нам ли, грешным, в назиданье,
Сам, ангелом бесплотным став,
«Бог есть любовь», – сказал в Писанье
Любимый ученик Христа?..


НЕИЗВЕСТНЫЙ СТАРЕЦ

И СМЕРТИ СТРАХ…
(переложение)

В какой-то неизвестный год
Ноздрей дыхание прервёт
Одно, – всегда нелживо…
Не так ли – плач и смерти страх
Нам следует носить в ноздрях
Души, – пока мы живы?..


Прп. ИСААК СИРИН

НЕТ СЕРЕДИНЫ
(переложение)

Слугам двоедушья, – здесь, в жизни земной,
Да будет отныне известно:
Меж Царством Небесным и адскою тьмой
Нет тихого среднего места.

Но будут и дале они рассуждать
С изрядною долей лукавства:
Довольно геенны с меня избежать,
К чему мне заботы о Царстве?..

Но всё окончанье имеет, и тут
Откроется неприкровенно,
Что ада избегшие – в Царство идут,
Презревшие Царство – в геенну.


ПОХВАЛА КОРОНАВИРУСУ
…в твоей руке олива мира,
а не разящая коса.
Е. Боратынский

Он – государствам разоренье,
Зияющий безлюдьем храм,
Он – знак и предостереженье
В безверии живущим, нам,
Что сбудется Господне слово,
И в час неведомый и год
К нам, совершенно неготовым,

Как тать, однажды смерть войдёт.


ДЫХАНЬЕ ТВОЁ…

Прахом по ветру развеют года
Сердце сжимавшую жалость…
Было же что-то меж нами тогда! –
Боже, куда подевалось?..

Вот оно! – вешняя птица поёт,
Звёздная гаснет лампада,
Ветер разносит дыханье твоё
По белопенному саду…

ЧУМА ВО ВРЕМЯ ПИРА

…Вот и должок, повергающий в шок, –
Что там Содом и Гоморра! –
Так и дожили с тобою, дружок,
Мы до духовного мора:

В праведном подозревали врага,
Бога считали микиткой…
Где же кисельные те берега,
Южного моря напитки?..

Он, истощивший терпенья запас,
Лживых не ждёт оправданий, –
Видимо, приберегая для нас
Худшее из наказаний.


СЕРДЦЕ СВОЁ РАЗРЫВАЯ…

Будто впервые встречая приход
Благословенного мая,
В зарослях малая птаха поёт,
Сердце своё разрывая.

Силится над серебристым ручьём
Сбросить счастливое бремя,
Словно поэт, – говоря ни о чём,
И обо всём – в то же время…


С РУКИ ТВОЕЙ БЕЛОЙ…

…И ловишь во мраке, томимый бесплодной тщетой,
Витающий отзвук какой-то, блаженно-пустой, –

Как ветер полынный, иль дикий ослепший табун,
Иль шёпот змеиный, заветных коснувшийся струн.

То – счастье пророчит, то – мучит божественный дар, –
Не тот ли, которому душу бездумно продал?..

Но жизнь пролетела и глянул безжалостный рок
В усталое сердце, а отзвук всё так же далёк.

…А, может, не отзвук, а глухо упавший в обрыв
С руки твоей белой – скатившийся «белый налив»…


ЛИВЕНЬ

Ветер, родившийся в сонной далёкой степи,
С силой собрался,
И, нарастающий, с рваной гремящей цепи –
Словно сорвался!

Над головой моей – или уже подо мной –
Грозно и слепо
С твердью земною сливается плотной стеной
В молниях небо!..

Бедный мой яблонный, долу клонящийся сад,
Нивы и рощи!..
Вихрем заверченный, огненноливенный град
Хлещет наотмашь!


ЭТО – НИКОЛА ВЕСЕННИЙ

На тишину перелесков,
На изумрудную дрожь
Падает, с солнечным блеском
Перемешавшийся дождь;

Благословенно на долы
Льётся с небесных стропил…
Это же вешний Никола
Дождиком нас посетил!


ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ

С живой душою вышедший из боя
Под новый сокрушительный удар, –
Скажи, ч т о он, лелеемый тобою,
Волшебных снов и песнопенья дар,

В то время, как куда ни кинешь глазом,
На перепутье гибельных дорог
Безумьем стал, как прорекали, – разум,
И близ конец... и обессилел Бог?..


БЕЛЫЕ СВЕЧИ

Словно щемяще заноет на остром ветру
Давняя рана:
Горький и страстный, разбудит тебя поутру
Запах каштана.

Это – трепещет, смыкается над головой
Влажная крона;
В пышном цветении, майскою плещет листвой –
Выше балкона.

Прожита напрочь, а всё ж не имеет конца
С юностью встреча…
Светятся огненно, не опаляя лица,
Белые свечи…


А ТЫ, ДУША…

Июльский миг грозы и послегрозья:
Утихший ветер, мягкие лучи!
Как живо всё: тяжёлой ржи колосья,
И облака, и быстрые ключи!..

Иль века нет, – лишь льётся свет смиренный
В зелёный мрак божественных дубрав…
А ты, душа!.. о, кто ты – во вселенной
Шумящих листьев и блаженных трав?..


МИР БОЖИЙ

С думой о мрачном грядущем,
Где разверзается ад, –
Поутру выйду в цветущий
Яблонно-вишенный сад.

Там, словно сон мимолётный,
Тихо шумит надо мной,
Он, осиянно-бесплотный,
Рай мой, – небесно-земной…

Славка, умолкнув, мелькнула,
Взмыла, незримая, в твердь,
Но до средины июля
Будет в саду ещё петь.

Смутный, прерывисто-длинный,
Там возрастая и тут,
Виснет на кронах пчелиный
Неумолкающий гуд…

Ныне, а завтра тем пуще
Ни холодна, ни тепла, –
Что ты, скажи, для грядущей
Жизни, душа, собрала?..

Дума ли тяжкая гложет,
Дух изнывает, зато
Мир утешает нас Божий, –
Как никогда и никто.


НОЧЬ ОБСТУПАЕТ…

Тучею, вставшей над лесом,
Мраком, не знающим дна, –
Плотной тяжёлой завесой
Ночь обступает одна.

Вскинется ветер недужно,
Листья едва задрожат
Но утихают… и душно:
Кажется, нечем дышать…

Словно бредовый и вещий,
Внятного смысла лишён,
Снится о жизни прошедшей
Долгий навязчивый сон:

Странствий какие-то виды,
Страстные чьи-то грехи,
Смертные чьи-то обиды,
Давние чьи-то стихи…

НА УДАЛЬЦОВА, 12…

На Удальцова, 12, – весна.
В зябких хоромах
Дышит испуганно, словно со сна,
Запах черёмух!

Вон – три берёзы в зелёном ряду! –
Реют, воспеты
Малоизвестным, в каком-то бреду,
Пьяным поэтом…

Ветер сгущается, в окна дыша
Ливнем и градом!..
Жаль лишь: к чему привязалась душа -
Дышит на ладан.

Но обращается памяти блажь
В центр всего мира:
Эту вот лестницу, этот этаж,
Эту квартиру,

Где отгоревшие ночи и дни –
Вечны, нетленны…
Помнят, наверное, только одни
Старые стены

Сколько здесь пролито слёз и вина!..
Всё-таки, братцы,
На Удальцова, 12, – весна!
На Удальцова, 12…


ОТЪЕДИНЕНИЕ

Мелькали дни, сливаясь в тени
Бесплотные, и вот настал
Зрак полного уединенья,
О коем ране ты мечтал.

И город обезлюдел шумный,
И грозно онемела высь…
Ты этого хотел, безумный? –
Так получи и распишись!


УБИЙСТВЕННАЯ КРУГОВЕРТЬ

Скрежещет, накликая беды
Убийственная круговерть:
Ни осень, ни зима, ни лето,
Ни жизнь, но и пока – ни смерть.

Как будто сатанинским гневом
Задутый, – робкий свет угас.
И только сумрачное небо
Дождём оплакивает нас.


СМЕРТНОЙ ДОРОГОЙ

…И вот, – чрез память и забвенье,
Чрез сердца долгое томленье;
Чрез медленно растущий страх
В безлюдьем обжитых стенах;
Чрез равнодушные светила
И вызов, разрывавший жилы;
Чрез вечное безумье дня,
Где я – один, и ты – одна;
Чрез зрак – то ль рая, то ли ада;
Чрез безнадёжную прохладу,
Катящуюся по лицу –

К отдохновению, концу!..


МГНОВЕНЬЯ ВЕЧНОСТИ НОЧНОЙ

Всё стихло. Зябко как в тумане!
Мысль, вечностью исцелена,
Застыла на пугливой грани
Текучей вещности и сна.

Не слышна тихая криница,
Неосязаема звезда.
Тень промелькнёт, да вскрикнет птица,
Да капля шлёпнется с куста…

Но вот – и трепетней, и жгучей
И безнадёжнее устам! –
Нахлынуло вдруг из-за тучи
Разлившееся по листам
Белее сумрака и мела…

О, кто ты, в огненной тиши
Приблизившееся неумело, –
Движенье воздуха? души?..

ГРОМ И ПЛАМЕНЬ

Трудней дышать – сыреет, меркнет, длится.
Томится зверь; умолкла, пискнув, птица.

Невидящим, приблизясь, диким взглядом –
Глядит, молчит. Пахнуло острым хладом.

Дремотный луг. Устало пал на воды
Пахучий запах клевера и мёда.

Минута? век? – ни памяти, ни слуха.
Всё бьётся о стекло, всё бьётся муха.

Расплывчатые уплотняет тени
Дремучей липы знойное цветенье.

И пробило! Распался тяжкий камень.
И сущее объяли гром и пламень.

…И душу, – где боролся мрак со светом,
Всю потопил в живом, безумном этом.

ТАКАЯ БУРЯ!..

Неукротимой решимостью пьян,
Гласу пощады не внемля,
Шторм разъярившийся – иль океан? –
В молниях! – хлынул на землю!..

Рушится твердь: ни близи, ни дали.
Сердце, застыв, обмирает,
Глядя, как мир беззаконный с земли
Божией дланью стирает.


ДУША, С КОТОРОЙ ВЫСОКО…

День гаснет, да бранятся псы
В пространстве, изнурённом зноем…
О, жизнь застывшая! Часы
С бессмысленно-бесстрастным боем!

Иль путь окончен – верь-не верь?
Свалиться б в сон – да всё не спится.
Грудь не болит. Не рыщет зверь.
Злак не шумит. Не свищет птица.

И чудится, что всё уже
Окончено, и всё постыло, –
Как бы на скрытом рубеже
Душа уставшая застыла.

Далёко, раздвигая мрак,
Свет затрепещет на мгновенье.
Свершилось – непонятно как –
От суетного отпаденье.

Гляжу: и лес, и небеса –
Как будто наяву всё снится, –
Доколе над тобой гроза
Нежданная, не разразится.

То – гул расторгнутых оков,
Глас, блещуще-исповедальный,
Душа, с которой высоко,
Таинственно и безначально.

То – ярости девятый вал
И ангельское дуновенье…
О, кто вас в жизни не познал,
Бессилие и дерзновенье!

НОЧНАЯ ДУША

Луна и листьев лопотанье,
Разлитых, как кадильный дым…
И ты, песчинкой в мирозданье
Затерянный, – стоишь один.

Надмирной вечности завеса
Прислушивается, не страша,
Как в такт с твоею дышит леса
Певуче-влажная душа…

В КРАЮ НЕСМОЛКАЮЩИХ ГРОЗ

Что может быть чище и проще
В краю несмолкающих гроз,
Чем эта рассветная роща
Пронзительных белых берёз!

Так смутно, таинственно плещет,
Как бы подбирая слова,
И влажно и холодно блещет
Огнём потаённым – листва!

Курятся земные просторы,
И ловит напрягшийся слух,
Как сжались и вспыхнули хоры
Сиятельных серых пичуг.

И мнится, что некая сила,
Как в диких протоках – вода
Весь морок души твоей смыла
И будет уже навсегда…

Отверзлись небесные чащи,
И луч, молньевидный косой,
На влажную землю – горящей
Разлившейся лёг полосой

На вещую душу и тело –
Наследие долгой зимы…
И что-то воспрянув, запело
Из светом рассеянной тьмы!

БОЖИЙ СВЕТ

Ч т о впереди – дыханье тьмы зловещей,
А за спиной – вороний дикий грай?..
Но теплится в душе, – глухой и вещей,
Мелькнувший сновиденьем – давний край.

Там ковыли в степи встают, как волны,
Там знойный воздух птицами пропет,
Там до краёв огромный мир наполнил
Бесстрастный августовский Божий свет…

И СДВИНУТ КАМЕНЬ…

Уж стаял снег, и вволю напилась
Земля воды, но бродят громы глухо.
И в дальнем поле залежалый пласт
Взрезает на заре железо плуга.

А небе птица малая, дрожа,
Висит щитом над целым мирозданьем…
И сдвинут камень, и лоза свежа,
И воздух легче детского дыханья.


ПРЕДОСЕННИЙ ДЕНЬ

Горящий свет разлился над раздольем,
Распахнутым, как Царские врата!..
И грудь, ещё не тронутая болью,
Страшна для смертной думы и чиста,

Как этот, сонным дышащий забвеньем,
Обвивший хмелем сохнущим плетень,
Пронизанный бесплотным птичьим пеньем –
Бездонный, предосенний зыбкий день.

ЗОЛОТЫЕ ШАРЫ

Видишь ли горнее пламя,
Мертвенный чувствуешь лёд? –
То за горами-долами
Мается сердце моё.

Пусть и остались далече
Вёсны в забытой стране –
Благословеннее встречи, –
Даже хотя бы во сне.

Вижу, как с дивной тоскою,
Лета приемля дары,
Нежной срезаешь рукою
Ты золотые шары…

Снова вздымается ветер.
Грозы в окно моё бьют…
Ярко ли солнышко светит,
Что тебе птицы поют?

УТРЕННЯЯ ПРОГУЛКА

Чистого облака во поле дальнее рденье.
Мягкие волны текуче-светящейся ржи –
Ныне – как будто от жизни былой отпаденье,
Как отпаденье от тёмного морока лжи.

Птицы продрогшей услышу в низине рыданье.
Птица небесная передо мною вспорхнёт
И воссияет ликующе… Воспоминанье
Болью забытою в самое сердце кольнёт…


ИЗ БЕЗДН…

1
Не преклонить колен.
Ни друга, ни врага.
И долог каждый день.
Ночь, как всегда, долга.

Свергает время жизнь
В разверстое жерло.
И отблески святынь
Забвеньем занесло.

Вот-вот очертит круг
Томительный озноб…
Но кто там поутру
Стучит в моё окно?

В наитие разрух,
В зиянье чёрных дыр
Ведёт бессонный слух,
Незримый поводырь.

А ты свети, свети,
Сгоревшая звезда!..
По зыбкому пути
Куда же нам, куда?

2
Продуты и чисты
Лога. Блестит стерня.
Бесшумные кусты –
Как всполохи огня!

Под тяжкою ногой
Гудящая земля…
Свет, режуще-сухой.
Холмистые поля.

В безмолвии пустом –
Ни града, ни села…
Безмолвие потом.
Потом – наляжет мгла.

……………………………..

Такие небеса,
И зарево, и крест,
Что слышишь голоса,
Звучащие из бездн.

УГРЮМЫЙ ЗРАК ГОРЕНЬЯ

И страх отринь, и мир забудь и слушай,
Как при грозе качаются стволы…
С каким упорством каменным сквозь душу
Года прошли – как пашнею волы!

То ль дождь идёт, то ль стынут капли воска,
То ль свет закатный зыбится, горя?..
О мысль и дух! – как при сраженье войско,
Оставившее в панике царя!

…………………………………………….

И сад ночной, и пытка песнопенья,
И смолкшее судеб веретено!..
Ч т о жизнь твоя – угрюмый зрак горенья, –
Когда ты мёртв, когда ты мёртв давно?..

ОЦЕПЕНЕНИЕ

Тяжкий сон…
Протяжный стон,
Удаляющийся звон, –
Миг – и в рваные виденья
Пробужденьем разнесён.

Нищ и наг,
В глухих стенах –
Сам себе заклятый враг –
На бессильное моленье
Зришь ощерившийся мрак…

Промелькнул–
Как дикий гул.
В ночь, в удушливую мгу –
Наяву ли в душу зверя,
Потрясённый, заглянул?

ЯБЛОКИ ПАДАЮТ…

Больше холодного, меньше горячего света…
Девочка милая, это кончается лето.

В руку Владычную – словно созревшие души –
Яблоки падают, персики падают, груши…

Поутру выйдешь ты в сад в своём платьице белом, –
Ветер, завидя, прильнёт к шелковистому телу.

Чудится, грезится в трепете тайных мгновений
Нега воздушная сладостных прикосновений.

Мир плодоносящий, скоро пора увяданья!..
Мучится сердце твоё, ожидая признанья.

Держат в плену своём благословенные кущи –
Солнцем налитые – яблоки, персики, груши!..

Угол отыщется… Сядем, безмолвные, рядом
И задохнёмся горчащим хмельным ароматом!

НА ВЕСАХ

Покойно дующая в щели
Земная смертная тоска –
Вздох обнажённый, что тяжеле
Морского тяжкого песка.

Мятежный сколок мирозданья,
К неведомому на пути,
Ты тщетно ищешь оправданья,
А оправданья не найти…

О ты, в благом суде чьём, наши
Все чувства, мысли и дела,
Младенец беззащитный!..
     Чаши
Добра вселенского и зла.

УЖЕЛЬ КОГДА-ТО?..

Горящий бронзовый закат,
Пропахший маттиолой сад,
И ветра дуновенье –
Как вздох; и тихая рука –
На миг, – а будто на века
Застывшее мгновенье.

Луч поздний, догорев, угас.
И в сумерки сближает нас
Сквозящая прохлада…
Ужель когда-то – ни садов,
Ни страстно пахнущих цветов
Душе не будет надо?..


ДУША, ХРАНЯЩАЯ ПЕЧАТЬ…

…Как бы под толщею веков –
Леса, поля и облаков
Плывущие отроги,
Низин черёмуховый чад –
Душа, хранящая печать
Раздумья и тревоги…

Как сталь – блестящая река,
Леса, поля и облака –
Вовек одно и то же, –
Сказаться силящийся вид…
Как будто что его томит,
А что – сказать не может…

ОСЕННЯЯ ЗЕМЛЯ

Глуше холодные блики
В насторожённом лесу.
Резче небесные клики.
Осень уже на носу.

Полнясь порывистым шумом,
Заполонившим поля,
Думает грустную думу
О неизбежном земля.

Некогда – солнечный летний –
Под нарастающий свист
Скоро сорвётся последний
С ветки кружащийся лист.

Мокрядь обрушится скоро
На перепутья-пути.
Станет безлюдно и голо,
Чисто – шаром покати.

И, отражённая в водах,
Ранит смирением в грудь
Женская кротость природы…
Благословенная суть…

Зябнут поля опустело…
Скудная, – всё, что могла,
Что за душою имела, –
Жертвенно ты отдала.

ЗВЕЗДОПАД

Сосны да ели. Кругом ни души.
Даже не снилось, –
Как мы с тобою пропали в глуши,
Затихарились.

В завтра ли верим иль прошлое ждём? –
Вот оно, рядом
Под августовским холодным дождём, –
Под звездопадом.

Птица не вскрикнет, не скрипнет крыльцо.
Тих и бесплотен,
Нежно твоё омывает лицо
Ливень Господень.

Руку твою милосердную дай,
И в мирозданье –
Веришь в приметы – возьми, загадай
Быстро желанье.

Нету ответа, плутает тропа
В холоде звёздном…
Жалко, что поздно свела нас судьба,
Слишком уж поздно…

Держит в покорности рока узда
Душу и тело…
Словно сгоревшая в небе звезда –
Жизнь пролетела.



МОЛНИЯ ИСПЕПЕЛЯЕТ…

Зыбок и призрачен, неуловим
Мир, не оформленный словом…
Будто бы в поле с тобою стоим,
В режущем блеске грозовом.

Дни лишь безумные, ночи и дни,
Полные слёз и метанья…
Вечно свободные, вечно одни,
Мы – посреди мирозданья.

Не укротить эту негу и дрожь,
Потусторонние токи…
Льётся, и хлещет, и рушится дождь –
Как благодати потоки.

С неба срывается огненный глас,
Светится, не истлевает:
Жизнь, разделившую некогда нас,
Молния испепеляет!

О, СВЕТ ЗВЕЗДЫ!..

Спустилась ночь, утихли сердца битвы,
В один конец уже в руках билет.
Но полоснул опасный, словно бритва,
И ослепил – любви забытой свет!

И захлебнулись ливнем водостоки,
Затрепетал – сожжённый зноем сад!..
О, свет звезды, – печальный и жестокий, –
Сгоревшей миллионы лет назад!

СУД БОЖИЙ

Почему-то ночной ураган,
В громе и молниях
 Обрушившийся на спящий посёлок,
С корнем вырвал не столетние, высоченные,
 Открытые всем ветрам сосны и ели,
А неприметную,
Растущую в самом углу участка сосенку,
Которой жить бы ещё да и жить…

Глядя на вывороченный,
С остатками ещё сырой земли корень,
Почему-то неожиданно пришли на ум
Две, когда-то мною читанные, евангельские притчи.
Первая – о проклятии бесплодной смоковницы,
На которой Взалкавший не нашёл ничего, кроме листьев,
Ибо не пришло ещё время собирания смокв;
 Сказавший дереву, что да не будет
Вовеки плода от тебя…
И засохла покорно до корня смоковница…

Также вторая, –
По жестокости мнимой с рассказанной схожая притча:
Силоамская башня, стоявшая возле купели,
Восемнадцать несчастых погребшая при обрушении,
Вряд ли бывших грешней избежавших трагической участи…

Урагана как будто бы не было. Бензопилой,
Старый ветхий забор и кусты придавившее дерево,
Распилили на части, свезли грузовою машиною.
Только в ветре и пении славки садовой
Как будто мне
Наяву некий голос благой и сочувственный слышится:
Человече, себе лишь внимай,
Иль не знаешь ты,
Что иное – суд Божий, иное же –
Суд человеческий?..

ТИХОЕ БОГОСЛУЖЕНЬЕ

Пламя мгновенное зыбко-текучих полос
Пало на гумна, сараи, лабазы, увечные вишни, –
Будто бы что-то во всей беспредельности вышней
С тяжким усильем нетающим светом зажглось.

Даруя трепет озябшим ольховым листам,
Мглу отряхая крылами, – возносится птица…
Хор потрясённый проснулся, в низинах курится
Влага ночная, пахучая, как фимиам.

Стадо бредёт по просёлочной серой пыли…
Сердцу бессонному слышится в прикосновенье
Ветра поющего – тихое богослуженье
Тверди небесной, от сна восстающей земли!..

РАЗРУШЕНИЕ

…Пришло за отступление отмщенье –
Дымящиеся кровью алтари.
В почти до основанья разрушенье
Виновны все… Но так не говори.

С живых небес сорвётся клёкот длинный.
Туманит взор, слезится даль, пуста.
На пепелище можно крест воздвигнуть,
Но что душа без Божьего креста?..

Земным сознанье вышние законы
Исчислить ли?.. Но в бездне страшных лет
Есть тайный смысл, есть мучеников сонмы,
Держащие своим страданьем свет.

ЗЕМЛЯ БЫЛА БЕЗВИДНА И ПУСТА…

Грохочет твердь, расщеплен молньей ствол;
Простёрлась ниц, дрожит листва сырая…
Душа в слезах ли? в муке подошёл
Безбожный мир к немыслимому краю?

Звезда Полынь накроет с головой
Знамением божественного гласа.
Но всё ж ни Сын, ни ангелы Его
Не ведают – ни дня того, ни часа…

И чью-то память возвратит в года,
Когда – новорождённою звездою –
Земля была безвидна и пуста.
И Божий Дух носился над водою.

В НОЧНОМ ЭКСПРЕССЕ

Всё кануло: и смех, и слёзы –
Две капли вешнего дождя.
А ныне – в мрак слепой увозит
Состав – от жизни и тебя.

Колёс лишь стук да отблеск стылый
Луны, да в сердце залегла
Томительно-гнетущей силой
Нерассветающая мгла.

Лишь свист гудка, да запах дыма
Кружит, как хищник, тяжело…
Но что-то вдруг неотвратимо
В грудь острой жалостью вошло,

Повисло над проклятой бездной…
Как хочешь – так и назови
Страдания и свет небесный
Испепеляющей любви.

КАМЕНЬ

Так бездыханен мрак густой,
Везде такая ночь,
Что только утренней звездой
Их можно превозмочь.

Огонь затеплишь, выйдешь в сад,
В саду – ни ветерка.
В угрюмой бездне тонет взгляд…
О, где твоя рука?

Но словно в памяти горит
Далёкое окно
И ничего не говорит –
Всё сказано давно.

Но вьявь – содеянное зло
Настигло – не дохнуть:
Былое на сердце легло
И камнем давит грудь.

То – пала на душу полынь,
Но не достигла дна…
О, камень-сердце, камень-жизнь
И камень-тишина!

ОСЕНЬ ПОЭТА

Сердцем смириться и крест свой нести –
Истина, вроде, простая, –
Веруя, что ничего впереди
Нас уже не ожидает.

Стынет в тускнеющих реках вода,
Кружит последняя стая…
Вспомнить надежды, сгореть от стыда,
Давние строки листая.

СОЛНЦЕ

Всё на земле Ты во благо творишь, –
Впрочем, того ли хочу я?
Всех унывающих – благословишь,
Смертные язвы врачуя.

Застят и режут Всевидящий Глаз
Грешники – тати, пропойцы…
Светит и смрадом гноящихся язв
Не оскверняется солнце.

КЛЮЧ

Осенний лес, глубокие овраги.
Предвестием блаженства или мук,
Живым ключом, струящимся во мраке
Немой души, – пробился смертный звук,

Звук, вещий звук, божественная птица
Над плотью дня, что зол, и глух и сыр,
Зовущий к неземному устремиться,
Пока стоит, пока не рухнул мир.

НА ВОЗДВИЖЕНЬЕ

Одной молитвой пусть живут уста:
Воздвиженье – день строгого поста.

Как будто лес и неба глубина
Воздвиженьем Креста освящена.

Всё мира зло, пока не выпал снег,
Сгорит дотла в рябиновом огне…

А мы в церквушке службу отстоим,
Перед Крестом колени преклоним.

А после, неключимые рабы,
Пойдём сбирать последние грибы…

Шаг – чутко-безбоязнен поутру:
Воздвиженье – змея ушла в нору.

ПРЕДОЩУЩЕНИЕ ГРОЗЫ

Кружится вихорь. Гнёт нещадно
Дубравы, путает власы.
О, как смятенно и громадно
Предощущение грозы!

Как птицы – вспугнутые думы,
Взлетевшие на беглый глас…
Так неподъёмно и угрюмо
Застигшее в дороге нас!

Прибоем океанским кущи
Вскипают, а среди дорог –
Подобьем демонским встающий
И режущий глаза песок.

Таинственные вспышки света,
Печальные, как образа!
Но проступающее, это,
Приблизившееся – не гроза,

 И это – жаждущее чуда,
Разлившееся полосой –
Непостижимая минута,
Мгновение перед грозой:

Трепещущее тельце птичье,
Напрягшийся звериный рев,
Высокое косноязычье
Нечеловеческих дерев!..

БРОШЕННЫЕ ДЕРЕВНИ

На крыши мёртвых деревень
Тягуче, как смола,
Спустилась ночь, – сокрылся день,
И обступила мгла.

Бог милостив, а между тем
В покинутой глуши –
Такая ночь, такая темь!..
И ни живой души…

В СОЛНЕЧНОМ НЕБЫТИИ

Полною грудью вдыхаем
Хлынувший веком сквозняк.
Даже, пожалуй, и знаем,
Да не поверим никак,

Что в преблаженной России,
В солнечном небытии
Жить научают чужие,
А предают лишь – свои…

ДАНЬ

С опальным не знаться –
Ч т о тлеющий голос стыда? –
Не Бога бояться –
Бояться людского суда;

И, видя, – не верить,
И в мире, идущем на слом,
Все чувства поверить
Холодным угрюмым умом…

Но всё ж не слукавить:
Судьбу – иль провиденью дань? –
Зачем-то поставить
Томясь, на безумную грань!

ЕДЕМ И ЕДЕМ С ТОБОЙ…

По исчезающим вехам –
Счастье ли это, беда, –
Ехать с тобой бы и ехать,
Ехать, – незнамо куда.

По сторонам чтоб сияло
Зарево березняка,
Чтобы покорно лежала
В тёплой ладони рука…

Реки, пологие склоны,
Плавные выступы гор, –
Как материнское лоно –
Этот бескрайний простор!

Рваная скорость движенья,
Ветер, свистящий у лба, –
Словно бы из окруженья
Вырвалась наша судьба!

Сели и снова пропали,
Взвились вороны с креста
В незамутнённые дали –
Вечности русской врата.

……………………………………

Днём угасающим летним,
Упоены красотой
Невыразимою, – едем,
Едем и едем с тобой…

ГОСПОДЬ РАЗВЕ НЕ СОБЕРЁТ?..

Поднялся неистовый ветер,
И сгинула в тучах звезда,
И враг нас рассеял по свету
До Страшного, может, Суда…

О, буйные чада Рассеи,
Живущие наоборот,
Уж ежели враг нас рассеял, –
Господь разве не соберёт?..

ПОКРОВА

1
Строже небес синева.
И на дворе – Покрова.

Ливнем холодным на твердь
Льётся кленовая медь,

На острова и луга, –
Знать, недалече снега.

Бездна дохнёт, закружит…
Русь моя, как теперь жить?..

2
Всех неприступней оград –
В небе божественный Плат:

В помощь от бед и невзгод
Он над землёй распростёрт.

Всё, что случится в веках –
Ныне и присно в руках

Той, что покровом молитв
Русскую землю хранит.

ПЕРЕДВЕЧЕРНИЙ ЧАС

Последний свет, пробившийся сквозь кроны
Как серебро холодное, лучась,
Ещё горит… О, как потусторонний,
Таинственен передвечерний час!

Как сердца сон – что если б захотела –
Душа было б не в силах превозмочь…
Как будто бы рассудку нету дела
До той беды, то напророчит ночь.

БЕЗМОЛВНАЯ ДУБРАВА

Подземный огнь.. – послушай, как гудит
И рвётся в мир… Помилуй, Боже правый!
Но запретит ему, но оградит
Тебя от бед – безмолвная дубрава.

Там над главой – незамутнённа глубь,
Там вышний глас доносится до слуха…
Там на плечах держащий небо дуб –
Явление и слог и пытка духа…

НАГАЯ СТЕПЬ

Нагая степь. Вникаешь взглядом
В горящую огнями твердь.
И всё, закованное хладом –
Предчувствье смерти, а не смерть.

Смежаются устало очи, –
Деревья? призраки? столбы?
Дыханье сна, дыханье ночи,
Дыхание самой судьбы.

Ни запада и ни востока.
Бездонная разверста высь.
И ветер, сумрачно-жестокий, –
Предчувствье мысли, а не мысль…

ПРИБИТАЯ ДОЖДЯМИ ПЫЛЬ

С какою болью ни живём,
С бедой какою ни бороться,
Но сокровенное прорвётся
Слезой нежданной – как дождём.

Излившийся сердечный пыл!
О, рощицы, поля и пожни!..
Как чисто пахнет и тревожно
Прибитая дождями пыль!

ТУМАН

Вслед за прохладой ночною –
Недолговечный обман –
Землю укрыл пеленою
Передрассветный туман…

Волглая чаша лесная;
Ветер притих, не дыша:
Словно бы в душу родная
Смотрит другая душа…

Слился бедой и томленьем
Запах божественных роз
С негой умиротворенья,
Запахом русых волос…

ЛУННОСТЬ

Привычное: леса, звезда –
Всё, что лишь смерть из сердца вынет.
Леса, звезда – пройдут года –
Всё те же, – даже вечность минет.

Неверный сумеречный блеск,
Светящаяся глубь сквозная!..
И что-то, высшее небес…
Пространнее, чем твердь земная…

ПРИКОСНОВЕНЬЕ

Полдневный жар. Мерцание ракит.
Светящееся золото остожий.
Горит в дали дрожащей, предстоит
Мир пред тобой – непостижимый Божий.

Пронизанное вечностью насквозь
Глубинное печальное раздолье,
Навстречу каждым взгорком подалось,
Наполнив грудь неразделённой болью…

Леса, поля, погостов тихий свет,
Сгустившейся грозы предощущенье –
Свершённое душой чрез толщу лет
Прощальное уже прикосновенье…

ЛЕТНИЙ НОЧНОЙ ДОЖДЬ

Тайно, тепло и отрадно –
Где-то уж невдалеке–
Дождик поёт на невнятном,
Смутном своём языке.

Льётся с тревогой неложной
В кроны разросшихся ив,
Перерастает в тревожный
И неотступный мотив…

Вздох? замиранье? удушье? –
Бедному сердцу невмочь.
…Словно за близкие души
Кто-то молился всю ночь.

ПОРОЮ ЗЫБКОЙ ПРЕДРАССВЕТНОЙ

Не о грядущем вопрошать
В дремучей благостыни лета! –
По смутному наитью встать
В рань, до предутреннего света.

Трава росиста, воздух сыр.
В низинах – хладный запах тленья.
Но вслушаешься: Божий мир
Как бы исполнен песнопенья.

И ширится, как утро, грудь,
И, сонная, очнулась птица.
И мир Божественный дохнуть
На тварное – как бы боится.

И утреннее озерцо,
Курящееся из тумана, –
Как бы родимое лицо,
Представшее чрез тьму обмана…

И дышит свет, и тает ночь
Над родиной твоею бедной…
Чего ещё хотеть и мочь
Порою зыбкой предрассветной,

Где дух свободен, как звезда,
Взошедшая над горней высью,
Где плоть безгрешна и чиста
Душа, не тронутая мыслью…

ПУТЬ

Из оболочки, тягостной и тленной,
Душа моя! – о, столько долгих лет
Зачем туда стремишься, где блаженный
И неподвластный разуменью, свет?..

А мир лежит во тьме и лжи, и горе.
Кровавый огнь стремится низойти.
Но путь души – в Его руке и воле…
И жизнь и смерть, распутья и пути.

БЛАЖЕННЫЙ ИХ СМЫСЛ СОКРОВЕННЫЙ…

1
…Всё та же бессмыслица прозы
Житейской – надолго и впрок:
Последние стаи, морозы
Да слякотность чёрных дорог.

Здесь реки хладеют, как вены.
Попробуй, кому расскажи
О бедствии окамененной,
Не чающей света души…

2
Но как над рассветною бездной,
В свечении зыбких древес,
Свободой дышал поднебесный,
Восставший из сумрака лес!

Под лиственной сенью громадин,
Как зверь, разрывая кусты, –
Так трепетен был и прохладен
Дух ландышевой чистоты.

Себя узнавая несмело,
Душа размягчалась, как воск.
И всё очищалось и пелось,
И ладанным духом лилось.

И, влажны, и светловолосы,
У края заросшей тропы
Огнём восходили берёзы –
Священного света столпы!

И эти безмолвные ели
И тающих сосен гряда,
И воды низинные, – пели…
О чём они пели тогда?..

И мыслью, слепой и мгновенной,
Растёкшейся в сизом дыму,
Блаженный их смысл сокровенный,
Казалось, – вот-вот и пойму…

УТЕШЕНЬЕ

Какая сила в поднебесном рыке,
Сотрясшем кроны, спутавшем власы!
О, явленный в ночи, слепой и дикий,
Мгновенный лик ударившей грозы!..

И не грозы, а пытки воскрешенья
Живой души, которой день и год
Забвенья нет… И в том ли утешенье,
Что в избранных своих лишь только бьёт?

ОКАМЕНЕВШИЙ КРИК

…Не правда ли, когда за годом год
В живой груди с раскаяньем ночует
Нагой соблазн, то сердце бездну чует
Как неотступный нестерпимый гнёт?..

О жизнь моя, окаменевший крик,
Неслышимый в безмолвии великом,
Пред вечности невозмутимым ликом –
Всего лишь миг, безумно краткий миг!..

РАЗВОРОШЁННЫЙ ОГОНЬ

Кроткая матерь-природа.
Лоно медлительных вод…
Вспыхнуло грозно вдруг что-то,
Перечеркнув небосвод!

Сходит на дальние склоны
Свет, – как крошащийся мел.
Мир, обострённо-зеленый,
Словно бы оцепенел.

Сладостной розы-царицы
Нежен хмельной аромат.
Враз оробевшие птицы
В зарослях лета молчат.

Тверди рассохшейся – сухо.
Зябко – прибрежной лозе.
Чувствую внутренним слухом:
Быть недалёкой грозе!

В плеске дремотного шума,
В сонном дыханье глуши
Слушай сокрытую думу
Ропщущих глухо вершин.

Остро и неприкровенно
К полночи переплелось –
С духом низинного тлена
Запах ликующих роз!

……………………………..

Ныне, подобно осоту,
Гнётся стенающий бор.
В хладе тускнеющем, что там
Ловит блуждающий взор?..

С неумолимостью страстной
Бьётся у самых окон,
Дышит – мерцающе-влажный,
Разворошённый огонь!


ЗРАК

Слушаю и не пойму:
Ветер? набат?
Скудно и пусто в дому…
Спать бы и спать.

Думы– ни проку, ни зги.
Чую, живой:
Что-то сужает круги
Над головой.

Словно бы в сердце чужой
Вперился зрак.
Что там стоит над душой –
Свет или мрак?

Сможем с тобой доползти,
Раненный зверь, –
Там, где нас ждёт впереди
Жизнь… Или смерть?

Воздух, сгущённый во тьму,
В скомканный бред…
Нету забвенья сему,
Имени нет.

МОРОК

Забывчивы рощи,
Рассеянны склоны.
И, застя свет белый нам,
Вьются вороны.

Увидят деревья,
Как ищет устало
Печальное тело
Духа начало.

И ангелы пели нам,
Бесы кружили…
Ну, вот мы приехали,
То есть приплыли;

И вдрызг разлетелся
Старинный вчерашний
Простор – из руки
Выпадающей чашей…

И впился без спросу
В горячий висок
Густеющий, алый,
Живой голосок…

ЧЕЛОВЕК

Со зла, – ах, лучше бы со зла –
Таков уж мир и век –
Но духом оказался слаб,
И предал человек.

Ушёл за сердца окоём,
Исчез в пустой толпе…
Как так, – ведь ты уверен в нём
Был больше, чем в себе?

ОХРИСТО-КРАСНЫЙ ЗАКАТ

Охристо-красный закат
Смотрит в пустеющий сад.
Крепче забористых вин –
Смешанный с охрой рубин.

Смешанный с охрой рубин
Ведает только один
О бушевавшей в крови
Страсти запретной любви…

Прикосновение рук.
Сердца испуганный стук.
Трепет истаявших плеч.
Мука несбывшихся встреч.

Платом простёрт над судьбой,
Всё покрывает собой –
Словно бы ночи не рад –
Охристо-красный закат.

РЕКА, ОБРАЩЁННАЯ ВСПЯТЬ

Вновь тебе не понять – будто это с похмельного сна:
То ли муха зудит, то ли где-то фальшивит струна?

То ли совесть во мраке, шурша, разгибает листы,
И является что-то, соткавшееся, из пустоты?

Режет руку до крови, ведёт истончённая нить
В дальний край, где теперь ничего уже не изменить.

…И приблизились к ложу разбойник, блудник, вор и тать,
И продолжили снова заблудшую душу пытать.

И, как будто тебя не спросивши, на казнь или суд
Беспощадные волны по огненным водам несут.

Чрез стремнины ревущие ход набирает река.
А вокруг – ни живой души нетути, ни огонька.

Повиниться, забыться, с одним лишь желанием спать…
О жестокая память! – река, обращённая вспять…

ВРЕМЕНИ ГЛАГОЛЫ

Всяк, разумевший времени глаголы,
И видевший, как движется гроза
Господня гнева, – тек со страхом в горы,
И в глубь пещер, и в тёмные леса.

И в берега свои, как медь расплавлен,
Входил поток… Но в этот век и миг –
Что, недвижим, стоишь? – так зримо явлен
В людских сердцах – глухой фатальный сдвиг?..

ИЗ ГЛУБИНЫ ВОССТАВШЕЙ ТИШИНЫ

…Не зряшные мечты о тайной воле,
Не наша жизнь, где властвует судьба,
А тихий свет, пропавший в дальнем поле,
Где смолкла песнь, протяжна и слаба.

И ночь близка, и властно синеватый
Туман встаёт над чёрною водой.
И меркнет мир, но отблески заката
Ещё горят за тёмною грядой.

И сад молчит и дышит еле-еле,
Как бы лелея что иль сторожа.
И жизнь страшна, но в отрешённом теле
Ещё мерцает зыбкая душа…

О духота! – как бред, как сон – над спелым,
Под росами склонившимся жнивьём!..
И напряглось, и воспалённо-белым
Высь раскололо блещущим огнём!

И потонули, ропщущие, в гуле,
Окрестные леса, воскрешены.
…И влажные луга в лицо дохнули
Из глубины восставшей тишины!

ПРЕДДВЕРИЕ

Жалко всех, и стада, в которых
превращены народы
и загнанную в тупик забоя
великую цивилизацию землян.
Но более всего – детишек.
Владимир Плотников

Наш дом – ручаюсь головою –
Весь от фундамента до крыш
Горит огнём, – спасти б живое,
А ты спокойно говоришь
О кротости и о гордыни,
Искоренении страстей…

Опомнись! Мы свои святыни
Попрали, мы своих детей
В Воронеже или Рязани,
Умывши руки – то-то срам! –
Как отдали на растерзанье
Распада беспощадным псам…


ПОЛОСА

…Но нет с тоской, как нет и с жизнью слада.
Застыл, печалью режущий глаза,
Болезный чей-то вздох? или заката
Багрово-ледяная полоса?..

И плеск бадьи о чуткий мрак колодца
И на просторе – как живая ртуть –
Вода? Звезда?.. Необоримый, льётся
Тишайший свет, что не вместила грудь.

МИННОЕ ПОЛЕ ЗИМЫ

В мире – метели и вьюги,
Жизнь заметающий снег.
Но непременно на юге
Будем, родной человек.

Бездны лазурной там столько,
Страстной рубиновой тьмы!..
Переиграть бы лишь только
Минное поле зимы…

НАД ОСТАНОВИВШЕМСЯ СНОМ…

Не мукой – наитием муки –
Вошли в народившийся день
Какие-то смутные звуки –
Уставшей души дребедень.

Глухие, за садом, бурьяны.
Облитый сиянием лог.
И слава Тебе, что не рана, –
Лишь тающе-смертный ожог.

Мир бренный!.. Но сдавят вдруг горло
Текущая в вечность река
И клёкот таинственный горний,
Донёсшийся издалека…

Забыться, забиться, сокрыться
В студёном молчанье лесном.
И думать – над быстрою птицей,
Над остановившимся сном…

ПОЮЩАЯ НОЧНАЯ ПОЛУМГЛА

Весь до корней холодной чистотою
Омытый лес, – ещё пустынно-наг.
Но неумолчно полою водою –
Слух напряги! – ревёт крутой овраг.

И лишь едва багровое светило
Прощальным светом скроется вдали, –
О, как свежо, как остро, как уныло
Запахнет хищной прелостью земли!

………………………………………………

Земля? Звезда? Заветное причастье?..
Нет тяжести такой, чтоб не сняла
С души своей необоримой властью
Поющая ночная полумгла.

ГЛЯДЯ В НЕБЕСНЫЕ РЕКИ

Верить и вновь возвратиться,
И возводить и крушить, –
Чтобы однажды окститься
В дальней дремучей глуши.

…Влажно трепещут осины,
Пробуждены ото сна.
Утро завесою синей
Обволокла тишина.

Влагой напитанный, чуток
К свету небесному лист.
Слышен над озером уток
Низкий пронзительный свист.

Сумрачный ветер затихнет,
Павши в трясинную гать.
Чисто и огненно вспыхнет
Тонко-зеркальная гладь.

Глядя в небесные реки,
В огненный холод живой,
Слиться б – отныне до века –
С этой землёй и травой…

Чую таинственным слухом:
Предощущенье беды
Смыло целительным духом
Передрассветной воды.

ОБРЫВ

Тяжесть, безволье,
Приступ тоски –
Тёмною болью
Давят виски,

Сердце сжимают…
С ржавых петель
Ветер срывает
Яростно дверь.

Льдистый, стеною
Хлынувший вал,
Шквальной волною
Встретил, разъял

Дали без края
С глубью небес.
…Медленно стаю
Сносит за лес

В сонмище сосен,
Где до поры
Кроется, грозен,
Некий обрыв,

Зыбкий, как будто
Отблеск звезды…
Дали продуты,
Выси пусты…

Странный, в безлюдье –
Говор и гул…
Полною грудью
В бездну дохнул.

ПЛАМЕНЬ, ПУГЛИВЫЙ ОСЕННИЙ…

1
Пламень, пугливый осенний, дыханием щёк
Тихо касается… Путь по разбитому следу
Еле виднеется во поле… Сколько ещё
Век свой влачить, ни на шаг не приблизившись к Свету?

2
Сумрак сгустился, – но в славе сияющей твердь.
С горькою истиной тщетно ища равновесья, –
Взору усталому сколько в безмолвии зреть
Сердце щемящие – эти убогие веси?

3
В снег обращается иней по жёстким стерням. –
Где же далёкого летнего дня колошенье!..
Сколько ещё средь безмолвия русским камням
Рты заграждать, вопиющим Творцу об отмщенье?

4
В длани незримой покоятся судьбы, века,
Пламя короткое над леденящею бездной,
И – восхожденья, падения – долго, пока,
Сон обоймёт примирительный и всепобедный…

МЫСЛЬ И ИСТИНА

Мысль тяжкая – который день или год –
Как каторжная на лесоповалах
В каких мирах, в каких глухих провалах
Блуждала, мучась, – что мне до того?

Гляжу в окно: буранный стих поток.
Пробившийся из-под ночного спуда
Душе, судьбою обожжённой, будто
Разлитым светом говорит восток:

Довольно и того, что надо жить,
Что и в груди твоей живая влага,
Как ключ по склону тёмного оврага,
Из мира в мир, прозрачная, бежит.

ЗАВЕРШЕНИЕ ТРУДА

Степь бездыханна. Дальний пруд
Туманится, и вечер душен…
О, день медлительный и труд,
Бессильем истомивший душу!

Блаженный скоро вкусишь сон,
Над бездной разгибая спину:
И труд угрюмый завершён,
И день твой невозвратно минул…

И день истаявший и труд,
В тревожном чаянье востока, –
О, как они в себе живут,
Отторженные от истока?

УТРЕННЕЕ СОЗЕРЦАНИЕ

Больная память и печальный сонм
Раскаяний – и поздних и напрасных –
Ч т о – пред бесстрастным утренним лицом
Природы – молчаливой и прекрасной?

И думы гнёт – почти невыносим, –
Не ставшей ни оружьем, ни глаголом,
В безмолвный час рассветный – ч т о пред сим
Открывшимся, как Божья мысль, простором?

СНЕГА, - КУДА НИ КИНЕШЬ ВЗГЛЯД...

Снега, - куда ни кинешь взгляд,
И огненные розы -
В моём окне, и стынет сад,
Закованный морозом.

Кусты, склонившиеся ниц, -
Воздушно-серебристы.
...Но света больше, и синиц -
Пронзительнее свисты!

С ветвей заснеженные сны
Стряхнёт вдруг наземь липа, -
И дрогнет гулкой тишины
Расколотая глыба!

ВОСШЕД НА ВЕРШИНУ

1
Сей день высок, но не видать ни зги
В твоей душе, томимой смертным страхом:
Нежданно камень вдруг, из-под ноги,
Сорвётся вниз и станет гулким прахом.

2
Ручьи, коренья, скалы и орлы!
Крон шевеленье, бронзово-корявых!
Бежал людей… Но как бежать молвы,
Духовной тли и помыслов лукавых?

3
Врастая в твердь, гудит угрюмый ствол
Одним ветрам холодным на потребу…
И превозмог себя, и превзошёл,
И сам в себе, дивясь, увидел небо,

4
И облаков, и водопадов ток…
И восхитился неземным клавиром,
На краткий миг – и вечен, и убог,
И вознесён – над поднебесным миром…

В НЕДВИЖНОЙ ГЛУБИНЕ ВРЕМЁН

Так славно: было да прошло!..
Не властвуя нимало, –
Всё, что когда-то сердце жгло
И ревностью пытало, –

Подобием летейских вод,
Изжитою бедою
Лишь смутно в памяти живёт,
Состарившись с тобою.

Как долгий обморок иль сон,
Накрывший с головою, –
В недвижной глубине времён
Стоит, как неживое…

МЕЧ

В окна открытые волглостью веет ржаной.
В путь отправляется тяжкий по следу лишений
Сердце незрячее, чуя угрюмый ночной
Мысленный сонм обступивших его искушений.

Тёмные образы, тёмная смутная речь…
Вот он – разлившийся, Божиим гласом истекший,
Луч пламенеющий – уничтожающий меч,
Тьму ненавистную первым ударом рассекший!

ЗЛАТО, ЛАДАН, СМИРНА…

Не древнее расторглось зло,
И долу преклонилось небо:
То Солнце тихое взошло
В полночной глубине вертепа.

Благословенно, кротко, мирно
Волхвами преподнесены
Младенцу – злато, ладан, смирна
Благоволением жены.

И зрят в вертепе том убогом
Начала мира и концы
Склонившиеся перед Богом
Премудрые и простецы…

Отцу покорный, – Он смиренно
Взойдёт на высоту Креста
Потом… А ныне – сон, свеченье
В ночи – Спасителя Христа!

И ЯСЕН МРАК…

И ныне то же, что всегда:
Колосья, ветер и вода;
Дуб, – и высок и недвижим,
Сжимающий песок равнин
Корнями – вечности жилец…

Так нежен вечер! – то чабрец
Волной воздушною в закат
Разлил блаженный аромат…

И долго будут жить в душе
Запечатлённые уже
Певиц небесных голоса
И в бронзе – дальние леса…

И ясен мрак, и сумрак тих…
Лишь только не гляди за них!

ОСЕНЬ ХОЛОДНАЯ

Осень холодная… В самую душу, в упор
Смотрит – как вымерший! – необозримый простор.

Выйдешь ли к озеру: пахнет бедой и водой.
Ворон снижается над разметённой скирдой.

От беспредельности, тщетности, лютых обид
Сердце угрюмое глухо болит и болит.

Рощи сгибаются, ветер гудит нелюдим
Над леденящею бездною, где мы стоим.

Тучи раздвинутся, даль обнажится, пуста,
Словно открытые в вечную тайну врата…

Уху неслышимый, неумолимый, как рок,
Тикает ровно кому-то отмеренный срок.

Сумрак сгущается, хищный свой нрав затая.
Что в нём скрывается? – может, погибель твоя…

Светом пронзительным скоро уж ляжет на брег
Дланью незримою в тверди удержанный снег.

НОВАЯ ВЕСНА

Опять душа неведомым полна…
Быть может, это новая весна
Дарует сердцу видимость свободы:
Дохнули в грудь разлившиеся воды,
Под пеплом вспыхнул дремлющий огонь, –

И вестник-ветер – быстроногий конь
О корни снов густую чешет гриву.

МГЛИСТОЙ ПОРОЮ РАСПАДА

Стихнул стенающий, душу терзающий ветр.
Дали немые проснулись, пронзительно-сиры.
На восстающий за гранью изломанной свет –
Тихий, обманчивый – нету глядеть уже силы.

Дымом пахнуло. Светящаяся полумгла
Держит в редеющих купах ночную прохладу…
Глушь безутешная – словно покой обрела
Долгою осенью, мглистой порою распада.

АУ!

Бронзой усеявший яр,
Ветер, бездомен и яр,
Палую гонит листву…
Давнее лето, ау!

Были тюрьма и сума,
Были – до неба! – шторма,
Вот они – как наяву…
Дальнее море, ау!

В трёх заплутавший соснах,
С прошлым, развеянным в прах,
Как в сновиденье, живу…
Вещность земная, ау!

Горькой печалью пьяна,
Может, в забвенье она
Вздрогнет, когда позову
Режущим сердце: ау!

Жизнь коротка и долга.
Вьюги, морозы, снега
Посеребрили главу…
Близкая вечность, ау!

ОПЛОТ

То – небес пустота, или в долгих безжалостных взорах
Обрела утешение и отпечаталась даль?..
Нет такого из нас на промозглых российских просторах,
Кто, о дне помышляя грядущем бы, не испытал,

Как в немом ослеплении с волей враждуя небесной,
Разбиваясь безумным потоком о некий оплот,
В продолжение дня зверовидная дикая бездна
То приблизится к сердцу болящему, то отойдёт…

УЗЕЛ
…или не быть…

Не пробудится ль совестью всяк спящий,
Не зарыдает у закрытых врат,
Жизнь ощутив земную как кипящий,
Из подземелья вырвавшийся ад?

Кто ж на беду нам иль спасенье сузил
Жизнь – до пространства в молнию и гром,
Кто завязал судьбы жестокий узел,
Нерасторжимый сердцем и умом?..

А мир полдневный отливает жаром,
И тварь поёт! Но не об этом речь…
Ещё есть страшный путь – одним ударом –
Погибельным! – решиться и рассечь…

ПОКОЙ

Не плача, не моля, –
То, что на миг приснилось,
За дальние моря,
Как солнце закатилось…

Погост. Покой. Дубы,
Венчающие сенью
И дерзостность борьбы,
И крах сопротивленья…

СУМРАЧНЫЙ ВЕЧЕР

На перелески и долы,
На холодеющий лог
Неощутимо-тяжёлый,
Вечер сгустившийся лёг, –

Долгий и непреходящий,
Взявший свой тягостный верх,
Сумраком душу томящий,
Как нераскаянный грех.


У БОГА ВСЕ ЖИВЫ

Тёмен жребий русского поэта.
М.Волошин

И возвратится прах в землю, чем он и был,
А дух возвратится к Богу, Который дал его.
Еккл,12:7

…Видимо, и для меня пришла пора вслед за современным поэтом-классиком «свой архив перетрясти», чем я, признаться, с какой-то внутренней опаской и неохотой занялась.
Никогда не могла и подумать, что это окажется таким трудным и тяжёлым занятием.
Ощущение такое, что как будто года прошедшей жизни, слежавшиеся в этих папках, фотоальбомах, открытках, забытых и не вспоминавшихся письмах, – живущие уже своей, отдельной от меня жизнью; все эти вещи, проросшие друг в друга, словно начинают обступать и о чём-то вопрошать тебя, вести с тобой беседу.
Но почему-то, не знаю, при этом с печалью соединяется какая-то тихая необъяснимая радость.
Работа шла ни шатко, ни валко – своим чередом, как вдруг моё внимание остановилось на тоненькой, «неухоженной» книжечке без обложки, своим внешним видом напоминавшую дешёвые брошюры прошедших времён.
Напрягла внимание, читаю:
Анатолий Порохин «Русские стихи».
Ах, Порохин-Порохин, рано покинувший этот мир, твой поэтический дар я всегда ценила, но почему твоя книга в таком растерзанном виде и и как она оказалась у меня?!
И я вспомнила, что лет двадцать тому назад я подобрала её в груде книг, выброшенных в коридор уволенной с работы нашей нерадивой сотрудницей-интриганкой.
Да, точно: я подобрала это выброшенное на улицу живое дитя, и вот оно дождалось своего урочного часа.
Выходные данные там, разумеется, отсутствовали, тираж неизвестен (вряд ли, думаю, больше 300 экземпляров), но стоял год издания: 1993.
Кто из нас не помнит этот год, особенно его октябрь месяц!
Таить эту поэтическую находку я не стала и показала её поэту Николаю Коновскому, с которым у меня уже был опыт сотрудничества (совместное эссе о поэтах-фронтовиках Г.Ладонщикове и Н.Старшинове) в надежде что-нибудь о Порохине опубликовать пусть не в бумажных изданиях, но хотя бы в электронных.
Хорошо помню стихи Ярослава Смелякова:
Только мне обидно
За своих поэтов.
Я своих поэтов
Знаю наизусть.
Надеюсь, что придёт время «знать наизусть» и стихи Анатолия Порохина.
За разбором архива приходили на ум и стихи другого большого поэта –
Бориса Пастернака:
Быть знаменитым некрасиво.
Не это поднимает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
Знаменитым –то, может, и не стоит заводить архива, а нам, простым смертным, необходимо, о чём и говорит мой случай…
Николай моё предложение принял.
Вот присланный им текст:

ПОЭЗИЯ И СУДЬБА АНАТОЛИЯ ПОРОХИНА

Держу в руках стихотворный сборник Анатолия Порохина «Русские стихи».
Книга открывается фотографией автора, такой же простой и неприукрашенной, как и сама наша русская действительность.
Спокойный, кряжистый, бородатый, нестарый ещё человек в рабочей одежде (я бы сказал, в форме), – а как ещё должен выглядеть труженик, на хлеб насущный зарабатывающий коренным ремеслом плотника? – воткнув край топора в деревянный настил, сидя, пристально вглядывается куда-то вперёд, вдаль.
За его спиной на дальнем плане – знаменитый шедевр деревянного северного зодчества Троицкий храм.
Но в моём сознании почему-то зрительно отпечатывается даже не изумительный по своей архитектуре храм, а этот, глубоко вогнанный в бревно угол топора за спиной поэта.
Топор – он то ли символ, то ли знак тяжёлой судьбы, выпавшей не одному русскому поэту, тем более поэтам поколения, которому принадлежал и Анатолий Порохин.
Поэтам, которым государство, не нуждающееся в настоящей культуре, сказало:
сами, ребята, сами.
Кто из поэтов, разделивших судьбу Порохина вспоминается? – прежде всего убитый Николай Мельников с его пронзительной поэмой «Русский крест»,
Александр Росков (1954 – 2011), так же как и Порохин на кусок хлеба зарабатывающий уже не ремеслом плотника, а таким же простым и земным ремеслом печника (посмертная книга Роскова «Мои печи топятся и греют» вышла в «Сибирской Благозвоннице» в 2012 году)…
Неустроенные, неприкаянные, – несть им числа, список каждый может продолжить сам.
И всё же мне кажется, что по судьбе Порохину ближе всех был
Александр Суворов (1965 – 2016) – поэт, прозаик, мыслитель, окончивший свой жизненный путь ночью 13 июля 2016 года в сторожке московского храма Трёх Святителей.
«Скончался бездомный поэт, публицист, художник Александр Суворов», – известило читателей сетевое издание.
Давайте вчитаемся в его, продиктованные ужасом жизни, строки.
«Боже, возьми меня осторожно, как кроху-жука двумя пальцами за спинку и вынь из этого мутного и страшного потока мироздания.
Я тону, меня уносит всё дальше и дальше.»
А.Е.Суворов. «Человек без паспорта».
А вот что пишет о себе близкий Суворову по духу и миросозерцанию Порохин:
«Кто я? Крохотное, беззащитное, живое существо, которое уйдёт в небытие и никто не вспомнит о нём? Но зачем я? Не для того ли только, чтоб и перед уходом поразиться грозному величию мироздания? И разве свободен я, если даже зависим от дуновения ветра?
И снова всем существом чувствую во Всём присутствие Божественной Силы, перед которой я должен преклонить свою неразумную голову.
Иначе жизнь теряет смысл.»
Но Порохин при всём при том был, хотя и оступающийся, как все мы подчас, но христианин.
А христианин по природе своей – это воин Христов, непримиримый к врагам Бога и Отечества, к соблазняющим и губящим душу силам бесовской тьмы…
Растворено и красной нитью через всю книгу «Русских стихов» Порохина проходит бессмертное державинское:
«Я царь – я раб – я червь – я бог!»,
Или не менее известное тютчевское:
«Всё во мне и я во всём.»
Думаю также, что Порохину были хорошо известны строки и другого, более близкого к нам по времени поэта, погибшего от смертельной хватки
 «века-волкодава»:
И не ограблен я, и не надломлен,
Но только что всего переогромлен.
Как «Слово о Полку» струна моя туга…»
(О. Мандельштам. «Стансы»)
И «переогромленному» христианским миросозерцанием и миропониманием автору даётся дар сострадания к Родине и её непростым насельникам:
А я проклятья отвергаю,
И от беды не в стороне,
И чем могу, тем помогаю
Своей расхристанной стране.
Вот уж поистине:
 «И нам сочувствие даётся,
 Как нам даётся благодать…»
Последние годы своей жизни Порохин провёл в поморском селе Неноксе, где срубил дом для проживания приходского священника, был звонарём, прислуживал в храме.
Надежда на возрождение России, но и ощущение исторического трагизма, накрывшего Родину, водило пером поэта.
Четыре строчки из совершенно замечательного стихотворения Порохина
«Ночь в Неноксе», одной из жемчужин современной поэзии:
Но смотря на головы седые
Ненокских бревенчатых церквей,
Я пойму, что значит быть России
Матерью безбожных сыновей.
Хотелось бы ещё, уже ближе к концу своих коротких заметок о творчестве Анатолия Порохина, показать его несколько поэтических строчек, по своему пронзительному лиризму не уступающим, на мой взгляд, рубцовским:
Всё тот же храм… Всё та же Русь…
Стою у высохшей берёзы
И о спасении молюсь,
И дождь мои смывает слёзы…
Снова перелистываю поэтическую книгу Порохина
Страница 41. Фото автора крупным планом.
Здесь поэт показался мне уж каким-то вневременным, не от мира сего.
Но руки, сложенные в замок на поясе, были от мира сего.
Крупные, набухшие от тяжёлых работ, во вздувшихся искривлённых венах.
Какую мгновенную искру воспоминания он высек из моей памяти, кого он мне напомнил? Подсознание и впечатление произвольны, и напомнил он мне своей необъёмной духовной громадностью, пожалуй, пророка из картины Константина Васильева (1942 –1976) «Человек с филином».
В чём их сходство? – та же северная страна, та же строгость и человеческое достоинство, та же неистребимая сила духа и вера в Россию.
Сокрытая до времени и ждущая часа своего проявления русская историческая могучесть.
И гибель Васильева в 34 года, такая же загадочная, как и смерть Порохина.
Об этом трагическом противоречии бытия русских талантов и гениев на своём собственном примере хорошо сказал Владимир Высоцкий:
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти – вниз влекли, в могилу.
Максимилиан Волошин в стихотворении «На дне преисподней» (1922), посвящённом памяти А. Блока и Н. Гумилева , размышляя о судьбах русских поэтов, написал следующее:
Тёмен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот


Анатолий Порохин прожил 49 лет (1953 – 2002).
Стихи начал писать в 33года.
Умер под Рождество.
По свидетельству очевидцев, во время его отпевания морозным январским днём, невысоко от земли, на небе появилась радуга.
………………………………………………………………………….
Зима. Январь. Крещение Господне 2002 года. Храм святителя Николая в Хамовниках.
Я по дороге с работы пришла за крещенской водой.
Только что на летучке узнала печальную весть – скоропостижно скончался архангельский поэт Анатолий Порохин.
– Непременно сегодня его помяну, – сама себе напомнила я.
Был 20-градусный мороз, но очередь за водой протянулась до Комсомольского проспекта…
Поскольку Никольский храм я считаю «своим», то должна сказать хотя бы несколько слов о нём, – может , кому-то из читающих эти строки будет интересно, а кому-то полезно что-то узнать об этом замечательном храме.
Главное в истории – жизни! – Никольского храма то, что всё время с его построения в 17 веке при царе Фёдоре Алексеевиче храм оставался действующим и никогда не закрывался, даже в годы гонений со стороны безбожной власти.
Верующие видели в этом небесное заступничество святителя Николая.
И хотя многие говорят, что храм не брёвнах, а в рёбрах, но побывавший даже однажды в Никольском храме, может по праву усомниться в сказанном: так дивен «намоленный» храм, впитавший в свои стены дух молитвенных ликований и воздыханий.
Надо сказать, что считанное число таких намоленных храмов оставалось в 80-е годы в Москве, до начала церковного возрождения.
Главной святыней храма считается икона Божье Матери
 «Споручница грешных».
Но о ней позже…
Я стояла в длинной заснеженной очереди, изрядно уже замёрзшая, удивляясь тому, как в такой мороз люди (и мой сын тоже!) среди ночи трижды окунаются в «иордань» – освящённую, в форме креста, прорубь.
Мороз крепчал, очередь к огромным бакам с крещенской водой помаленьку двигалась, особо замёрзших шутками-прибаутками подбадривали немногие, уже успевшие заметно «разговеться» мужчины.
А кто их осудит? – праздник есть праздник!..

Не забыть бы… Нет, не забуду: слишком явно и ярко запечатлелся в памяти Анатолий, взволнованно читающий стихотворение на подведении итогов Всесоюзного совещания молодых писателей во Владимире.
А потом вдруг память выхватила его счастливое лицо: он с поэтом Петром Корельским пьют у меня дома чай с малиновым вареньем…
И вот на секретариате их поздравляют с приёмом в Союз писателей России.
А они, с достоинством поблагодарив секретариат, неожиданно для всех поворачиваются ко мне и кланяются в пояс: благодарят за кров, за гостеприимство.
Благородные благодарные русские поэты!..

Смахнув непрошенные слёзы, подставила приготовленную для крещенской воды ёмкость и, наполнив её, вошла в храм.
В храме пало ладаном, он был наполнен оживлённой праздничной суетой.
По заведённому многими годами благочестивому порядку, как тогда, так и сегодня, люди, приходящие в храм, преклоняют свои колени перед главной храмовой святыней – иконой Божьей Матери «Споручница грешных», молятся перед святыней об исцелении болезней, об избавлении от отчаяния и уныния, о даровании покаяния.
Приложившись к чудотворной иконе, затем, в специально отведённом месте я, сделав рекомендуемое пожертвование, отдала разлинованные листочки бумаги о здравии и упокоении,
первым записав, как и принято, новопреставленного Анатолия и уже спокойно, не торопясь, перебирая в уме имена близких усопших, встала в очередь к кануну – поминальному столику, чтобы поставить свечу.
Невысокая, немолодая уже женщина, «хозяйка» кануна, с каким-то удивительным, редко встречающимся иконописным лицом, на котором отпечатались простота и смирение, вполголоса увещевала плачущую, в траурном платке, видимо, вдову, недавно потерявшую мужа:
– Не забывай и всегда молись о своих усопших близких.
Тут она поглядела на всех и назидательно продолжила:
– Ваши родные и близкие этого ждут, им ваша молитва необходима;
И не надо скорбеть чрезмерно: не в радость им ваши слёзы.
И запомните самое главное: у Бога все живы.
На этих словах почему-то смятенно забилось моё сердце: папа, мамочка!
Далее она аккуратно протирала залитый свечным воском канун и принимала протянутые ей свечи, а когда очередь дошла до меня, она прямо посмотрела мне в глаза и тихонько промолвила:
– Анну-то помянуть забыла!
Я почувствовала в её словах мягкую, непонятную мне укоризну и, смутившись, уже хотела отойти в другое какое-нибудь место, но моя «обличительница» меня придержала и, склонившись к самому уху, тихонько, но строго и уверенно повторила:
– Дочка, а Анну-то забыла помянуть…
Чудесно пахло праздником, ладаном; даже вода, обильно и нечаянно пролитая на пол храма, и та давала ощущение необыкновенной праздничной чистоты.
Но что не так, почему мне сделано такое строгое замечание?
И где ещё в храме я могла видеть эту строгую доброжелательную женщину?
Я приехала домой и только дома догадалась, что заполняя в храме поминальные листки в алфавитном порядке, на «А» я вписала Анатолия, а вот Анна, мать моя – прости Господи! – осталась в этот раз без церковного поминовения.
Но как об этом могла догадаться строгая, но милосердная женщина?..
Утром перед работой я снова зашла в храм.
Снова написала записку, помянула всех своих сродников, по новопреставленному Анатолию заказала панихиду.
Стала искать ту строгую женщину, чтобы сказать спасибо, но не нашла и обратилась к работницам храма.
Мы перебрали всех служащих и добровольных помощников, бывших в храме вчера, но выяснили, что такой женщины в храме не было.
Так кто же это был и что это было?
Неужели Сама Споручница грешных?
Я бы так и думала, но так думать – очень большая дерзость.

В НОЧНУЮ БУРЮ

Край позабытый безропотный, – сколько ещё
Душу скрывать мне, как тяжкое злое увечье?
Здесь – полумрак и беспамятство. Сухо сверчок
Вдруг зазвенит, неразумный, за старою печью.

Там – воспалённость, безумие! Вот-вот стреху
Ветры сорвут, как восставшие призраки ада!
Слухом болезненным чую, как где-то вверху
Стонут, сшибаясь в невидимой схватке, громады.

……………………………………………………….

Пламя пугливое, зыбкое. Руки – как лёд.
Вечность блаженная? – или наитье могилы
К сердцу приблизилось и безраздельно влечёт,
Властью таинственной превосходящее силы?..

КРОВЬ ГРАНАТА

Лишь зной да пение цикад,
Да мы на воле, –
Где чайки белые кружат
Да плещет море.

Владычица моих забот,
Как свет, прекрасна, –
Ты разломила спелый плод,
Бордово-красный,

Когда-то, словно тайна тайн,
На райском древе
Висевший, ввергнувший в соблазн
Праматерь Еву…

В темнице тесной изнемог,
И счастьем жизни,
Горячечною кровью – сок
На руку брызнул.

Как веющий над нами рок,
Дыханье рока, –
О, как таинствен и глубок
Сей дар востока!

… И растворившись, не умру,
Но с лаской прежней
Огонь губами соберу
С ладони нежной…

И моря плеск, и полдня зной
Полны любовью…
И мы повязаны одной
С тобою кровью.

ПОТОК

О небо, поле – русская судьба,
Дубрав дремотных ропщущие племя!..
Стоишь на взгорье голом, а тебя,
Как ветр осенний, обтекает время.

И стольный град, и бедное село –
Весь мир земной, необозримый оком,
С корнями вырван, в вечности жерло
Неотвратимым движется потоком.

Но есть, кому дано – на краткий миг! –
Нагому и отверженному всеми,
Зреть, как по слову Божиих святых,
Остановясь, как солнце, – светит время.

ЕДИНОБОРСТВО

Много ль мне надо? – желания стали просты:
Во поле вьюга да хлебушек – скудный и чёрствый…
Как там ни прячься, но духом бесплотным вражды
Снова сойдёшься в томительном единоборстве.

Думу спугнула, пронзившая воздух пустой
В небо взлетевшая неуследимая птица…
Словом, борением, уничиженья тщетой,
Светом нетающим, смертною болью упиться!..

ГДЕ БОГАТСТВО ТВОЁ…

Всё от века твоё – и рожденье и смерть,
И сырая земная и звёздная твердь,
И сожжённые хладом предзимним листы,
И налитые соком янтарным плоды,
И ночной, восстающий на душу распад,
И стоянье пред пламенем тихих лампад;
Память смертная страшная и забытьё…

Где богатство твоё – там и сердце твоё.

В ЛЕСНОМ СКИТУ

Чу! – длителен и светоносен
Шум лиственный, входящий в слух.
И запах меднокорых сосен –
Как ладанный разлитый дух!

То – над мятущимся тобою –
Разверзшаяся глубина.
А в сердце, жаждущем покоя, –
Прощенья ждущая вина.

Животворящей муке внемля,
Деревья, птицы и зверьё,
Стоят, раскаянье приемля
И искупление твоё.

ДУМЫ ДОРОЖНЫЕ

Думы дорожные. Стылые кроны ракит.
Отблеск заката над водным тускнеющим лоном.
Станешь, послушаешь: медленный ветер гудит –
В далях промозглых ли?.. в сердце ли опустошённом?..

Помню ж, однако, что помыслов тягостный яд –
Тяга влекущего и ненасытного зева,
Мрачность, безвыходность и безысходность сия –
Почва грядущего неотменимого сева…

БОЛЬ

С оком соединено,
Неумолимо оно –
Время – разбойник и тать…
Что я могу тебе дать?

Слушаю: сердца достиг
Нечеловеческий крик,
Стон, разрезающий тьму,
Слышный лишь мне одному.

Водит, наверное, враг:
Во поле каждый мой шаг
Вязнет в глубоком снегу…
Как я тебе помогу?

Кто-то в глухом забытьи
Сыплет на раны твои
Снег – как горючую соль.
…Ей-то за что эта боль?

Немилосерд искони,
Ты её всё же храни,
Птицу гнезда твоего,
Блик – не от мира сего…

Прошлое переживём.
В сумерках выйдем вдвоём
На оставляющий след
Слабый мерцающий свет…

У КРАЯ БЫТИЯ

У кромки бытия, совсем у края, –
В знакомом – изнутри, а не извне, –
Как будто в где-то виденной стране
Присяду, чётки лет перебирая, –

Когда уже безумный стихнул бой,
И жерновами тяжкими вратятся
Твои часы, и воли приподняться
Нет у души над слабою собой, –
На перепутье всяких правд и кривд
Стоптавшей столько башмаков железных…

В провалах тьмы – какой огонь небесный
Она неотвращённым оком зрит?

ГОЛЫЕ СТЕНЫ ОДНИ

Движется с юга гроза, –
Будет недоброю ночь.
В чистое поле, в леса,
В свет леденеющий! Прочь!

Глухо озёрный камыш
Тянет забытую песнь.
С тяжкою думой стоишь
Между зияющих бездн.

Ни очертаний, ни мет
Не оставляет поток
Вечности, – только лишь свет…
Север ли, запад, восток?


Вздыбясь, взбешённый прибой
Снова войдёт в берега…
Не оттого ль под собой
Тверди не чует нога?

Льётся, неисповедим,
Блеск по холодным волнам…
Нету спасения им.
Нету прощения нам.

Крови густеющий ток –
Стихнувшей буре сродни…
Север ли, запад, восток, –
Голые стены одни.

ЕККЛЕСИАСТА СКРИЖАЛИ

Мудр и незыблем закон Бытия,
Нового нету на свете…
На бесконечные круги своя
Вновь возвращается ветер.

Сердце устало от горьких потерь,
Ночь обрубает надежды…
Раньше что было – то есть и теперь;
Будет – что было и прежде.

Жертвуем Богу собою мы, но
Вестью утешною веет…
Колосом не возродится зерно,
Аще в земле не истлеет.

Чувствую кожей евангельский стих,
Екклесиаста скрижали…
Будем же помнить до века других,
Чтобы и нас вспоминали.

ТАМ

Вечности льётся вода…
Время наступит, когда
Не возвратиться назад;
И отрешённо свой взгляд
Переведём – я и ты –
С жуткой своей высоты
На истомлённую, в зной,
Тверди палимой земной
Многострадальную пядь,
Горькую, как благодать…

Там беспокоен и сух
Нам услаждающий слух,
Высью пронзающий взор
Кронами ропщущий бор…
Там доживает с трудом
Нами оставленный дом.
Там, – как с бессмертием связь,
Всюду трава разрослась,
Но из былого руин
Льёт благовонье жасмин,
Стелется вишен пурга,
Тянется в небо ирга,
Дождь посылает дары
На золотые шары.

Счастье там, мука и свет…
Только с тобою нас нет.

ВЕТР НАД РАВНИНОЮ СТОНЕТ?..

Нудно ноет комар. Тени гуще, дороги чернее.
Блик небесный скользит, отражаясь в движении вод…
И проснёшься в ночи, и покажется ночь ледянее,
Чем прошибший всё тело холодный ознобчивый пот.

То – спасает у края и держит в жестокой ладони
Жизнь земная блаженная, коей истления нет…
Скинешь морок, опомнишься: ветр над равниною стонет?
Мысль усталая ощупью ищет дорогу на свет?

ЛИЦО РОДНОЕ

Вихрь нисходящий – ни добро, ни зло…
Но душу обожгло угрюмым взглядом
И мысль в груди стеснило тяжело.
Зловещей птицей – пролетело рядом.

Из неживой знобящей пустоты
Тревогою повеяло немою.
И, трепеща, весенние сады
В лицо дохнули влагой огневою.

Из русл речных, грозой налитых всклень,
Из глубины мятущегося бора –
Так схожую на потрясенье песнь
Вслед за изломом огненным исторгло.

Вскипает вал, но борется весло
С волной – в тщете, слепой и безнадежной.
И заградило крик и вознесло
Лицом к лицу – с огнём горящей бездной.

Кружится ветр, пророчит, вопиет
И степь вдали – как кто посыпал мелом…
Но показало негасимый свет –
Там, за иным неведомым пределом.

………………………………………….

И ощутишь, едва утихнет прах,
Едва блеснут леса на влажном зное,
Как высоко в прорвавшихся слезах,
В сиятельных слезах – лицо родное!

ДОРОГА, РАВНИН ДЕРЕВА…

Ночь беззвёздной была, но отверзлась глазам синева,
И как эта душа – бесприютны, просты и увечны –
Обозначились резко: дорога, равнин дерева, –
В наготе и нужде, и мужичьей двужильности вечны.

Путь окончится твой – и дорога, равнин дерева,
С отходящим дыханием светом таинственным слиты,
В мин предвечный земной – повторятся душой, как слова
Охраняющей мир нерассеянной тихой молитвы…

ОСИНЫ

Из рассветающей сини,
С думой сердечною в лад, –
Слышно, как в мокрых низинах
Глухо осины шумят.

Плещут протяжно листвою,
Зябко-тревожной на вид.
О, никакое другое
Дерево так не шумит!..

Чисто, пронзительно, ровно,
Словно бы из забытья, –
Из поднебесного лона
Света пробилась струя.

Благостной воле послушна,
Льётся она – не дохнуть! –
Свежею негой воздушной
В неисцелимую грудь.

Бликов холодных мерцанье –
В кронах сокрытых огней! –
Призрачно, как обещанье
Лучших несбыточных дней…

Внятный, живой, бессловесный, –
Полон таинственных дум, –
Веет державно-небесный,
Влажный порывистый шум.

АВГУСТ В ЗАМОСКВОРЕЧЬЕ

1
Лист жёлтый падает на плечи
Теплу пугливому вослед…
Ах, улочки Замоскворечья!
Безмолвный предосенний свет!

Лист лёгкой бабочкой порхает,
В пространстве силясь потонуть…
И что-то вещее сжимает
Открытую для боли грудь.

2
Когда древесные чертоги
Ветшают, золотом горя,
И звон разносится высокий
Данилова монастыря.

И в град с распахнутой равнины
Заходит леденящий ветр,
То, как ни тяжела судьбины
Рука (сказал один поэт),

Но на обрывистой, смертельной,
Ведущей к Господу тропе, –
И свет увиден запредельный,
И жизнь земная – при тебе…

ПРИЗРАК БЕЗУМНОЙ СВОБОДЫ

Противоборствовать року – нет воли и мочи.
В полные страха свинцово-угрюмые ночи
Волком завоешь, замрёшь – никакого ответа.
Как далеко до живого дыханья рассвета!

Смертною страстью наполнила вены и жилы
Дикая, древняя, необоримая сила:
Думы, скитанья ли, призрак безумной свободы?..
Солнце в груди из гнетущего мрака восходит!

ТАК СКАЗАНО АНДРЕЕМ КРИТСКИМ

«Охвачен ураганом зла» –
Так сказано Андреем Критским, –
Шёл, осквернённый до зела,
Путём губительным и склизким.

Гудели бешено ветра,
Манили адские глубины,
Но Ты, как некогда Петра,
Меня исхитил из пучины…

И снова неотступен враг:
Спасения лишить дерзает,
Духовный насылая мрак…
И вновь Твоя рука спасает!

ВИДЕНИЕМ СОННЫМ НА ВЕКИ…

Видением сонным на веки
Нисходит шумящая рожь…
Подумаешь: в кои-то веки –
Как только покой обретёшь –
Залитое солнцем мгновенье,
Светящийся промельк стрижа, –

Так смутных и злых потрясений
Мятежная ищет душа…

К НОГЕ!

Смотрю, как рощицей гуляют
Хозяин и могучий дог,
Как пёсье буйство усмиряет
Короткий жёсткий поводок.

И снег кружится, и оправа
Зимы – воздушна и легка…
Не так ли нами всеми правит
Незримо некая рука?..

Лишь начал в сторону соблазна
Склоняться мысленно – эге! –
Жестоко, коротко и властно
К ноге, – сказал Господь, – к ноге!

МАТУШКА

Дух дышит, где хочет.
Ин. 3:7

Не воструби, а где надо не премолчи.
Прп. Серафим Саровский


1
Начнём плясать, как говорится, от печки, в моём случае – от расположенной в тридцати километрах от Троице-Сергиевой Лавры небольшой, но уютной и обжитой дачки, расположенной даже не шести, а на пяти сотках: что дал Господь – то и дал.
А строилась она на месте бывшего песчаного карьера, впоследствии засыпанного привезённой землёй.
Мы даже пытались бросить её строительство, но что-то не отпускало, какая-то непонятная сила притягивала к этому малому клочку бывшего заброшенного карьера.
Потом, спустя время, когда дача приобрела более-менее подобающий вид и уже не стыдно было пригласить гостей, один из них – писатель, известный буддийский лама (у меня нет категорического отторжения иноверных – был бы человек хороший), немало изумив меня, сказал: Васильевна, а ведь на этом месте когда-то стояли терема.
Я сначала не взяла это в толк, но потом само течение жизни многое для меня прояснило.
Наш небольшой домик, в грозу похожий на утлое судёнышко, затерянное в бурном океане, со всех сторон окружён вековым изумительным сосновым лесом.
Летом, когда солнечно и безветрено, тогда «дремлют чуткие леса, бронзу выкованных сосен над собою вознеся», – как сказал один хороший поэт.
Только стекает, застывая на шероховатых стволах пахучая смола, солнце золотой россыпью просеивается сквозь высоченные кроны, неутомимый пёстрый дятел занят своим насущным делом, с ветки на ветку перелетают клесты, синицы, зяблики, да пронзительно о чём-то своём печалится пеночка-тиньковка.
Но вот, постепенно нарастая, поднимается ветер, соприкасаются своими кронами, словно сдвинутыми чашами, верхи деревьев, а в густом шуме звучащих вершин вполне можно уловить привычную уху мелодию знаменных распевов или сурово и неотмирно звучащие стихи Шестопсалмия, а ведь, по церковному преданию, Страшный Суд будет по времени длиться столько, сколько занимает времени в храме чтение Шестопсалмия…
Знакомясь с местными жителями, я узнавала вещи, казавшиеся мне странными: будто бы здесь, на этом самом месте, давным-давно когда-то был богатый женский монастырь, следы которого стёрло время; более того, эти места находятся под незримым присмотром игуменьи монастыря, хранящей хоть сколько-нибудь верующих от напастей, неусыпно бдящей за территорией своей бывшей обители.
2
В жаркое августовское утро, когда наши дачи и всё вокруг окутал плотный белёсый туман, невольно вспомнилась песня о. Романа, которую я очень люблю:
Туман, туман, туман меня окутал,
Но только не дано ему согреть.
Туман, туман, туман всё перепутал,
И без Тебя дорог не рассмотреть…

Туман, туман, туман покрыл просторы,
С лица земли стёр старый отчий дом,
И на кресте могильном чёрный ворон
Глядится благородным сизарём.

Лёг очень благодатный туман, хотя кажется, что проник он в самые лёгкие, залёг во все складки одежды.
 Но – воздушно, сказочно - и тепло, ведь лето на дворе. Благодать!..
- Это к грибам, – так опытные грибники радуются.
Моя же мама уверяла, что туман – для сладкого сна. А наш друг и сосед по
даче Дмитрий рассказывает сказки внукам про туман. Он им увлекательно
привирает перед сном, что, мол, в тумане чудеса родятся …
Но тем, кому на работу, с тревогой смотрят в окно, придёт ли автобус и как
будет ходить транспорт вообще, если не видать ни зги?! Мы друг друга
успокаиваем – нам не привыкать: и в метели, и в морозы, и в распутицы
добирались. А уж в туман…
Вот и я собираюсь в Москву. Лесной тропинкой иду в Запольское (сейчас этой тропинкой из-за буйно разросшегося борщевика не пройдёшь) на остановку: муж с сыном провожают.
 С нами верная псина Дик. Сегодня пёс
почему-то нервничает, фыркает, далеко не отбегает. И в деревне становится
совсем беспокойным и лает без умолку . Местные псы охотно отвечают.
-Идите уж домой, автобус будет скоро, Дик волнуется, - отправляю я свою
свиту, - Телефон со мной, если что …
Обычно утром на остановке собираются дачники. Сегодня я одна: видно, туман
отпугнул. Но нет, не одна - из белого, почти недвижимого воздуха вдруг возникла размытая фигурка, начавшая приобретать зримые очертания. Приблизилась. Я всмотрелась:
маленькая ладненькая старушка, поздоровшаяся чинно, негромко. Нет, пожалуй,не идёт
к ней это определение – старушка. Скорее, это милая бабушка из русских
народных сказок. Беленькая, как родниковой водой умытая, в простенькой косыночке, видно что на ночную рубашечку плащик одет и в руках плетёная
сумочка, лёгкая и пустая, и несколько ромашек полевых из неё торчат . Так на
минутку из дома выскакивают. Опять же - мы привыкли , что в руках наших
женщин сумки – на дачу с гостинцами и провиантом, с дачи – с ягодами-
грибами, урожаем. А тут ничего. Только на тонком запястье – коралловый
браслет. Как будто меня мама (бабушек, к сожалению, я не застала) вышла
проводить на автобус и сейчас вернётся домой досыпать.
Стоим мы с этой чудесной женщиной, автобус ждём, о жизни говорим, но во мне подспудно растёт чувство, что я разговариваю с непростым человеком.
Под мышкой у меня книга Олега Платонова «Терновый венец России» я собиралась её в дороге почитать, хотя и понимаю, что электричка – не совсем подходящее место для чтения подобного рода книг. Сумки с яблоками я поставила у ног.
 Милая спутница просит посмотреть книгу, листает
её и вдруг спрашивает неожиданное для раннего утра и этой деревенской глубинки:
А ты, – и тут она называет моё имя, –знакома с его трудами по истории русской цивилизации?
И вдруг цитирует этого писателя, книги которого и у меня есть в московской библиотеке.
– Деточка, это очень хорошо, что ты Платонова читаешь, но и святоотеческое наследие забывать не след. Кстати, ты знаешь, что сейчас Успенский пост? – и она внимательно посмотрела на меня, а затем, как бы про себя добавила для меня совсем непонятное: Олег, бедный Олег, не избежать и ему тернового венца.
- Наверное, преподаватель-профессор на отдыхе, не иначе… – пытаюсь догадаться я.
-А вы не из монастыря, не из монастырской библиотеки? – зачем-то шутливо и, может, не совсем к месту любопытствую я.
Моя спутница в ответ только задумчиво покачала головой.
…Мы говорим и говорим. Так интересно и неожиданно… Но откуда она знает моё имя?
– Как жаль, что сейчас
придёт автобус, надо в автобусе поменяться телефонами, – думаю я. Но милая «старушка», как будто мысли прочитала, поспешила упредить мою просьбу о
телефоне:
- Я телефоном не пользуюсь, ни к чему он мне. Я за грибами вышла, а вообще
я живу в Охотничьем Хозяйстве (есть такое поселение в этих краях).
- Так Охотничье Хозяйство, - заволновалась я за бабушку , – в другую
сторону! И одеты вы слишком легко для лесных прогулок!
– Я – местная, каждую травинку здесь знаю, не волнуйся за меня. А автобус
мой придёт только через час, - успокоила меня незнакомка. - Я к тебе через
шоссе перешла, чтобы ты в этот ранний час одна на остановке не стояла….
- Я хотела о книгах с тобой поговорить. Но вижу, ты и так много читаешь. Сейчас много можно найти душеполезного в церковных киосках, не то, что раньше. Но – и тут её лицо омрачилось, – как сказал вам мой брат Лаврентий, –придут такие времена, что все храмы откроют, все купола позолотят, а в храм зайти невозможно будет. Будет ещё Господом попущено наказание мором, от которого погибнет много народа, но больше всего духовенства, будет Пасха без прихожан и без крестного хода, чего и при коммунистах не было; много чего будет, деточка.
– Как же так, матушка! – в сильном волнении я произнесла ранее не употребляемое мной слово, –наверное, оно дремало до времени в моей душевной глубине.
–И откуда вам моё имя известно, матушка? – робко пискнула я.
– Милое моё дитя, я о тебе знаю больше, чем ты сама о себе, – произнесла моя нежданная наставница и стала по порядку перечислять все самые значительные события моей жизни, не обходя и те, о которых я горько сожалею и которых стыжусь.
Затем она перенеслась в моё настоящее и сказала: с работы не уходи(я как раз собиралась увольняться), – всё со временем образуется; только не вяжись ты с сотрудницей Х – она тебе не по зубам, тем более, что ею правят тёмные силы, и она в их власти. А ты пестуй великодушие. Ведь я вижу, что вокруг тебя много света, и вижу, что свет летит на свет, и ты береги всех, кому искренне нравишься, ибо подобное притягивается подобным, но я о другом, тоже важном … Она на минутку задумалась, как будто вспоминала
что-то.
- Ты в лес за грибами на своей стороне, на дачной, ходи. На другую сторону
пойдёшь – только время будешь терять, там лес дремучий, время по-другому
течёт. Будешь там часто бродить, время тебя слушаться перестанет, всюду
опаздывать станешь. Если нечаянно забредёшь в тот лес – быстро уходи,
домой возвращайся.
У меня испуганно забилось сердце:
я вспомнила, как заблудилась на той стороне и страх, который там испытала…
Не волнуйся, – тут она снова назвала меня по имени, – сейчас автобус придёт, успеешь ты на работу. Ты вот что, дочка, – почему в
брюках стоишь, а не в юбочке?!
- Так по лесу в брюках сподручней идти. Трава по ногам не хлещет, ¬– я
плечами пожала, удивившись матушкиному замечанию.
– А ты длинные юбки носи, по годам, взрослая поди…А то мимо церкви
пойдёшь, а внутрь не зайдёшь, скажешь сама себе, я в брюках… Сегодня не
зайду, – другой раз… И так каждый день…Вот лукавому-то радость!
Матушка улыбается мне и помогает занести в автобус сумки, как будто я
бабушка, а не она. И я вижу, как в автобусе с улыбками смотрят на нас, как
осторожно закрывает двери водитель, убедившись, что бабушка вышла…
Вот правду говорят, что не только зло заражает, но и добро.
–Купи сегодня себе длинную красивую юбочку, – напоследок просит она, как
будто напутствие даёт,– или в другой день; как вспомнишь меня, так и купи…
Я, чтобы не обижать милую наставницу, согласно киваю головой, и тут же
забываю, погрузившись сначала в книгу, а потом в текущие неотложные дела.
Цепь моих нескончаемых забот к концу дня прервала школьная подруга Т.,
успешная «бизнесменша». Она просит меня съездить с ней в модный магазин
на Университете.
Вот тут я и вспомнила «свою» матушку:
-Поеду, если ты мне одолжишь денег до получки: я юбку хочу длинную
купить…
И вот мы в магазине. Красивая и не бедная подруга с ворохом одежды
устремляется в примерочную кабинку. Я подхожу к стенду с длинными
юбочками из тонкой шерсти и внимательно рассматриваю их. Первый день
скидка – огромная, но юбка всё равно дорогая. И нет моего размера. Беру на
размер больше и тоже иду к Т. с которой переговариваемся через занавеску. Я почему-то «упёрлась» и юбку решила купить и ушить потом, но когда подошла
к стойке, то увидела одну-единственную юбку моего размера. Кто-то вывесил
или вернул из другой примерочной пока я в своей «примерялась». Длинная
модная юбка как будто меня дожидалась…
Это судьба, – говорят в таком случае мистически настроенные люди. Я так тоже
подумала, но подруге не стала рассказывать про бабушку, а юбку купила…
И вот мы дома пьём чай с тортом – обмываем покупку. Юбка сидит идеально.
Забегая вперёд, скажу, что служила юбочка мне верой и правдой несколько лет.
И даже по некоторым важным случаям я несколько раз в ней на сцену
поднималась. А уж мимо храма в ней никогда не проходила. И очень мне
хотелось в этой юбочке матушке показаться. Но такого случая мне, к
сожалению, не представилось…
***
На выходные мы закрывали дачный сезон и жарили шашлыки. К нам
заглянули на огонёк наши многолетние друзья-строители из Селково, Юрий и
Александр. Я, несколько смущаясь, показала новую юбку и рассказала про
бабушку. Ребята переглянулись и как-то растерявшись даже(не хотели меня,
видно, обижать), промямлили, что таких бабушек в округе нет. А уж они-то
всех местных знают.
Тем временем веселье шло своим чередом:и пост кончился, и праздник Успения, и в
конце концов, юбочка новая… Я не стала никого ни в чём переубеждать. Ведь
домашние поверили, и этого мне было достаточно.

Первым мне после выходных позвонил наш дачный сосед Дмитрий:
– Краеведы-любители из Селково выложили в инете информацию о богатом
женском монастыре якобы существовавшем на этих землях в 15 веке….
– И к чему ты клонишь? - рассеянно перебирала я листочки, которые сама
распечатала про храм Рождества Христова в Иудино, в 7 км от Запольского.
Там вскользь напечатали об иконе Казанской Божьей Матери, пулевые
отверстия на которой, сделанные безумными безбожниками, боголюбивые реставраторы закрыли кораллами…
Дней через десять и друзья-строители отзвонились и удивленно и взволновано
рассказали, как в автобус к ним, возвращающимся с рабочей смены, вошла
милая, какая-то почти бестелесная бабушка, всем пожелала лёгкой дороги и пока они в онемении её
рассматривали, на первой же остановке, в Заполье, вышла .
На ней был тот же лёгкий
плащик, коралловый браслет на тонкой руке и ромашки в
плетёной сумочке. Белое личико излучало её всегдашнее радушие. Всё было, как я и рассказывала…
Юрий мне в трубку, помню, кричал:
- Ей было обидно за тебя, что мы не поверили. Она улыбалась и с укоризной на
нас смотрела…
Потом и другие дачные соседи мне говорили, что время от времени бабушка
проезжает на автобусе одну-две остановки мимо Заполья, мимо наших дач, потом куда-то исчезает, словно бы растворяясь в воздухе; где она живёт – никто не знает. И появляется она почему-то всегда только летом…
Мой муж, человек верующий и церковный, попытался однажды с ней вступить в беседу. Но она была замкнута, задумчива и ничего ему не ответила.
Вскоре мой муж умер…

ВЕСНА!

Ревёт овраг! И сердцу невозможно
Досматривать в стенах больничных сны,
Когда блаженно, остро и тревожно
Вас обоймёт дыханием весны.

Длиннее день, и на ветвях хлопочет
Пернатых певчих прилетевших рать.
И зиму пережив, никто не хочет
Теперь, в такую пору, умирать.

Вода судьбы, солёная, как горе,
И жизнь, и смерть – всё у Тебя в горсти…
Гляди: вон там, на диком косогоре,
Как старый сад пытается цвести!

ЛЕТНИЙ ПОКОЙ

…А жизнь бездумно-хороша,
Когда леса – в полдневной бронзе,
И небу предстоит душа,
До дна просвеченная солнцем.

Так воздух первозданно-чист,
Так возмутить покой страшится
На дремлющей осине лист, –
Не смеющий пошевелиться!

Один кузнечиковый звон
Лишь смолкнет – и опять взорвётся.
А в тихом озере, как сон
Стоит вода – не шелохнётся…


ВЕЛИКИМ ПОСТОМ

Курится ладанная мгла.
Покойно теплятся лампады.
О,как греховность тяжела,
Как тяжело дыханье ада!

Но жизни отлетела лжа:
Коленопреклоненна долу,
В слезах – надменная душа
Предстала Божьему престолу.

И, грозные, в согласье с ней,
Вдруг умирились все стихии…
День выше, небеса ясней ясней,
Очищенные литургией!


ЕЁ ОЗАРИЛОСЬ ЛИЦО…

Сперва испытующе, может быть, даже несмело,
Как будто сомкнувшихся судеб провидя кольцо, –
В ней что-то давнишнее дрогнуло, и потеплело,
И тихой улыбкой её озарилось лицо.

Ночь жизни беззвёздна, и всё же порою светает…
Но пламя пугливое из-под опущенных век!
Но эта улыбка!.. Так солнцем растопленный, тает
В холодных низинах за зиму слежавшийся снег.


НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ

ПО ДОРОГЕ В ПОСАД
Дорожное повествование-размышление

У Бога всего много
Русская пословица

1.Золотая подмосковная осень

Золотая подмосковная осень, благословенные октябрьские денёчки – звонкие, хрустальные, сухие, дышишь – не надышишься.
Невысокое уже солнце ещё отдаёт своё последнее тепло начинающему зябнуть телу, и в воздухе явственно чувствуется смутное наитие каких-то тревожных перемен; ветер гонит по дороге опадающую листву, и прикосновение воздушного потока бывает иногда подобно прикосновению бритвы – острым и холодным.
А по сторонам трассы, уходящей в невидимые горизонты, – справа ли – слева – застывшее горящее разноцветье: вспыхнули бронзой и золотом подступающие к трассе леса; стоящие ещё пока в желтизне и багрянце; первыми начали терять листву тополя и берёзы, затем на очереди – коричневая листва дубов с опадающими вместе желудями, а уж когда последней облетит рябина, оставив свои яркие красные плоды голодающим зимой птицам, то это значит, что наступило предзимье – ненастное промозглое время коротких дней и холодных, заходящих с севера ветров.
И лишь одни вековые сосны и ели всё так же зелены, высоки и невозмутимы, разве что вздрогнут иногда распластавшимися по небу кронами от налетевшего откуда-то внезапно ветра.
Вспомнилось мне тут по случаю о характере лесов: в берёзовый лес – жениться, в сосновый – веселиться, в еловый – вешаться; а говорят, что народная пословица зря не молвится.
Но нам бедумно-сладко и хорошо, и мы отдаёмся кажущемуся вечным безостановочному движению машины, обозревая открывающиеся дали, скорее, даже не зрением, а душою и чем-то таинственным, глубоко запрятанным в подсознание.
Не об этом ли душевном состоянии – хорошо помню эти строки – сказал один современный поэт:
Днём угасающим летним,
Упоены красотой
Невыразимою, – едем,
Едем и едем с тобой.
Именно так: едем и едем и едем – как же хорошо, покойно и благодатно!
А тут ещё, добавляя туманной сентиментальности, из мобильника Никона (о нём позже),
заполняя кабинное пространство грузовика, зазвучал известный романс в исполнении замечательного тенора Александра Подболотова:
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень
Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть,
Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,
Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась.
И слава Богу, что упоминаемый в романсе Загорск давно уже не Загорск, а исторический старинный Сергиев Посад, но слова-то, как говорится, из песни не выкинешь.
К тому же, Сергиев Посад – это наша духовная незыблемая константа, утверждённая в вечности, и тщетны жалкие потуги её ниспровергнуть всяких там дышащих ненавистью, злобствующих бесов и бесенят.
2. Никон.
Теперь всё же надо сказать о причине и цели нашей поездки и то, куда мы едем.
Мы – это я, Светлана В, мелкая литературная сошка, хозяйка дачи, куда правит свой путь наша немногочисленная братия; Никон К, поэт и эссеист – его имя слишком известно в узких литературных кругах, чтобы называть его полностью, друг и,мягко говоря, сотрапезник моего
мужа, оставшегося дома; и ещё – лет сорока водитель Александр, вахтовым методом зарабатывающий свой хлеб насущный в Москве.
Лет сорока, – сказала и задумалась…Сорок, но во всяком случае, нам с Никоном уже, к сожалению, в сыновья годится.
Эх, тоже катит необратимо, дребезжит на ухабах телега жизни, но – слава Богу за всё!..
Так что же мы с таким усердием, отринув начавшую овладевать нами лень, везём на дачу?
А везём мы вполне себе новый, двуспальный, с красивой модной обивкой диван, от душевных щедрот своих подаренный родственником.
Мне сначала показалось хлопотно везти диван за город, думалось, перевозка обойдётся дорого, но родственник уговорил – сам заказал машину, помог с водителем погрузить тяжеленное спальное ложе; увидев наши смущённые лица, поспешил успокоить, сказав, что, может, когда приедет за грибами, то с нашего любезного разрешения заночует на этом, ставшем ему уже чужим, диване.
Здесь самое время рассказать о моём спутнике Никоне, без которого я бы ни за что не решилась на поездку.
Сказать по правде, толку от него, переломанного, в погрузке-разгрузке с его больными руками-ногами – никакого, но его мощная, внешне оставшаяся от прошлых занятий фигура и тем более, суровый бандитский, как сказал о нём один мой коллега, – вид, в возможных дорожных непредвиденных обстоятельствах могли оказаться незаменимыми.
Никон, друг и сотрапезник моего мужа, как я уже сказала, тот ещё фрукт.
Так кто же он? – удивитесь, но я скажу, что это настоящий лирический поэт тютчевского философского склада.
Это ему со свойственной прямотой сказал однажды ныне считающийся классиком Юрий Кузнецов: тебе дорогу перебежал Тютчев, на что никогда не робевший перед авторитетами Никон ответил: что ты такое говоришь, Поликарпыч? – Тютчев заяц что ли, дорогу мне перебегать? Ну хорошо, пусть даже так, но будь любезен, скажи, кому он ещё из нынешних перебежал дорогу?
Кузнецов задумался и ничего не ответил.
Такой вот он человек, Никон К: с одной стороны, досконально знающий русскую классическую поэзию, но с другой – не отвращающий свой слух и от солёных анекдотов.
Кстати, думаю, что даже при самом строгом отборе десятка два-три первоклассных стихотворений у него останется.
Редким даже для середины прошлого века именем Никон, его, с его же слов, назвали по настоянию бабушки, матери отца, необыкновенно почитавшая угодников радонежских, особенно почему-то преподобного Никона.
Человеку, в венах которого текла вольная донская кровь, любителю нахождения «мрачной бездны на краю», ему, как и многим русским людям была свойственна душевная и поведенческая двойственность: то со своим другом они так куролесили, что – прости, Господи, употреблю здесь гоголевское частое слово – всем чертям становилось тошно, то с наступлением Успенского или Великого строгих постов так постился, что еле ноги таскал.
Не могу сказать, может быть, это была гордыня, оборотная сторона смирения.
«Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», – к Никону эти слова подходили, как к никому другому.
И как тут, по другому мыслителю, в конце жизни принявшим монашеский постриг в Троице-Сергиевой Лавре, противнику «всечеловечества» Достоевского, можно было «подморозить Россию», если каждый второй, если не первый, был в ней Никон?..
У нашего Никона было такое всегдашнее дорожное обыкновение: пока мы выбирались из московских пробок, он не позволял себе ни капли, сидел тихо, задумчиво и молчаливо; может даже, молился про себя.
Но стоило лишь нам вырваться на «оперативный простор», пересекши кольцевую линию, как тут же им из сумки доставался стакан, открывалась бутылка и вдохновенно звучал тост-пожелание: с Богом! Легкого пути!
На протяжении всей дороги это действо под скромную конфетку повторялось несколько раз, причём умиротворённый Никон при всём этом не забывал креститься на купола стоящих в отдалении храмов, а их по дороге в Сергиев Посад было множество.
Тут следует сказать, что и в Москве, на улице, Никон никогда не страдал ложной стыдливостью: остановившись, широко и степенно осенял себя крестным знамением, говоря нам: Николай Гумилёв и великий Иван Павлов в годину лютых гонений на церковь не стыдились и не боялись исповедовать свою веру, а мы? Нам-то пока бояться нечего.
Так вот, ни быстро, ни медленно, в своё время, –
кто за баранкой, кто за рюмкой ядрёной настойки, я – за словесным описанием Никона, мы и доехали до Сергиева Посада, откуда до нашей дачи совсем ничего.
Вдруг Александр притормозил машину: навигатор показывал объезд города.
Мы возразили своему водиле, приводя свои доводы:
Давай, брат, через центр! – и время сэкономишь и бензин, мы покажем дорогу, если навигатор заартачится; и мимо святого места, если не удалось зайти, так хотя бы проедем.
- Хозяин – ба-а-рин, – шутливо протянул наш водитель, вьезжая в город.
Излишне описывать и без меня тысячекратно описанную святую Лавру, и всё же всякий раз меня приводила в восторг и умиление вознёсшаяся над Посадом монастырская колокольня, слепившая глаза блеском словно плывущего в небе золотого креста.
Колокольня, кстати говоря, была построена будущим святым, епископом Белгородским Иоасафом, в пору постройки – наместником святой Лавры, чем Никон, уроженец Белгородской области, необыкновенно гордился, – кто сказал, что изжило себя землячество?..
Жалко, необыкновенно жалко было проезжать мимо Лавры не зашедши в неё, не написав поминальных записок, не приложившись к мощам угодника Божия Сергия, не поставив у священной раки свечу.
Но машина была арендована на строго определённое время, к тому же, в тот же день, разгрузившись, следовало возвращаться в Москву.

3.Александр.

… И тут Александр, почти не участвовавший в общем разговоре, несколько смущённо глядя на Никона и на его наполовину опустевшую бутылку настойки, неожиданно проговорил:
–вижу, что вы люди верующие, а иначе для кого и перед кем это обрядовое благочестие; что-то очень важное у меня в душе проснулось навстречу вам, и я хочу поделиться, рассказать два случая из моей жизни, о которых я никому никогда не говорил.
– Женился я по любви, и у нас почти сразу родилась дочь.
Жену свою, она тоже из Россоши – это город такой в Воронежской области, если вы когда-нибудь ехали поездом в южном направлении – вы его обязательно проезжали, – я привёл в свой дом, в тесноту, поскольку других вариантов проживания у нас не было.
К несчастью, моя мать невзлюбила Таю.
Пока они целыми днями пропадали на работе, приходили усталые, было не до ругани и особых проблем не было, а вот когда родился ребёнок… Ну, две хозяйки на кухне – вы всё понимаете. Дело дошло до того, что мы с женой сняли какой-то дешёвый убогий закуток и взяли в банке кредит на строительство квартиры.
Выбрали самую маленькую однушку на окраине, экономили на всём, но тут грянул кризис 2008 года. Взносы же надо было каждый месяц делать, а зарплату на работе задержали аж за три месяца, и было видно по всему, что выплачивать её не собираются.
В какое-то утро, устав от затянувшейся неопределённости, я вместе с товарищами отправился на приём к руководителю фирмы.
Такие же работяги, как и я, все мы обречённо стояли у проходной с «вертушкой», но угрюмая вышколенная охрана, наверное, из бывших ментов, к начальнику нас не пропускала.
Нот вот и он, спортивный и загорелый, появился ближе к концу дня и, не обращая на нас никакого внимания, спокойно прошёл к себе.
А нас к нему так и не пропустили…
Кто-то вздыхал, кто-то молился, кто-то зло и непечатно ругался, но итог в этот день был для всех один: зарплату нам не отдали.
Мне даже даже билет в автобус не на что было купить, и решил пешком пройти через весь город к маме и попросить у неё хоть немного денег взаймы…
Шёл-шёл, стало смеркаться, и тут на пути сквозь уже сгустившиеся сумерки я увидел церковь.
Моя душа в этот день, а теперь уже вечер, инстинктивно искала какой-то опоры.
Неожиданно вспомнился отец, и я подумал, что дай-ка я его помяну, хоть свечку поставлю, запамятовав о том, что у меня в кармане нету ни копейки.
Вот, думаю, был бы жив отец, – он бы обязательно помог, научил бы, что делать, последнее бы отдал… Помню, в далеком уже детстве отец рассказывал мне сон, показавшийся ему странным и страшным; будто бы он идёт берегом реки и вдруг из реки на берег выбрасывается ужасное чудовище и тащит его в реку, а река кишит какими-то омерзительными гадами.
Сердце отца было готово разорваться от ужаса, но тут он слышит некий повелительный голос:
обязательно выучи девяностый псалом, он тебе будет защитой от всех зол и напастей.
Отец потом с трудом – времена-то какие были, – но нашел у какой-то старушки девяностый псалом, начинающийся словами «Живый в помощи вышнего…» и заповедал мне выучить наизусть этот псалом.
Я мало читал духовной литературы – то работа, то домашние дела, то нехватка времени, то просто обычная лень-матушка, но разбуди меня ночью, – и девяностый псалом будет только от зубов моих, как говорится, отскакивать…
Зашёл я в храм, а там уже было пусто и полутемно, все люди разошлись, и только пожилая женщина мыла полы.
Она на меня внимательно так посмотрела и с жалостью говорит:
– Завтра, сынок, приходи, поздно уже.
А я, весь униженный и растоптанный, без копейки денег, вдруг такую несвойственную мне решительность проявил, сбивчиво ей так и настойчиво объясняю, что у меня вопрос жизни и смерти, что надо отца помянуть, но денег на свечу даже нету.
– Ну, это ещё не беда, ¬– говорит пожилая женщина, оказавшаяся для меня спасительницей; достаёт из кармана ключ, открывает шкаф, даёт свечу.
– Иди помолись, я полы помою и закрою за тобою дверь; в храме мы одни.
Я подошёл к иконе Николая Угодника, потому что других и не знал.
Хотел помолиться своими словами, но слова застревали в горле, и вдруг слёзы из моих глаз полились рйчьём, – я такого со мной с детства не помню.
Я вытирал слёзы, а они всё лились и лились.
Тут меня за рукав тронула моя добрая спасительница, заканчивающая наводить порядок в храме после вечерней службы:
– Вижу, что тебе со своими проблемами не справиться. Вон батюшка Пахомий выходит из алтаря, скоро к себе уедет; бросайся к нему в ноги, умоляй тебя выслушать; к нему за советом ба-а-льшие люди приезжают.
Долго меня уговаривать не надо было.
Я, как был в слезах, бросился к удивлённому батюшке в ноги, схватил его за колени и не отпускаю, – так утопающий, наверное, за соломинку хватается.
Батюшка выслушал, посоветовал рано утром прийти на службу, исповедаться у него и причаститься; дал мне маленький молитвослов, отметил молитвы, которые надо читать утром и вечером. Потом он сказал, что помощь обязательно придёт и придёт скоро, но только чтобы я дал зарок – себе и ему – побывать в Троице-Сергиевой Лавре, помолиться у святых мощей преподобного Сергия.
Я, как в тумане молился, мне показалось, всю ночь.
А утром – в храме первым стоял; с батюшкой, стоящим у исповедального аналоя, поздоровался. Батюшка – и откуда он их только знал – не спрашивая меня, перечислил все мои грехи. Сказал, чтобы я исправлялся, ибо грешник никогда не будет счастлив – ни в этой жизни, ни в той, что всем предстоит после смерти.
Закончив с этим, батюшка так спокойно неторопливо спрашивает: а где ты работаешь и за сколько месяцев тебе не заплатили? Выслушал всё так же спокойно и велел сегодня же идти требовать деньги. Исповедал батюшка , а у меня снова, только начал говорить, – слёзы из глаз.
Но это были уже слёзы радости: мне было на кого опереться и у кого спросить совета.
Не помню дальше, как шёл, с кем говорил, помню только, что пришёл к своей фирме, стал у проходной и как столб два часа стоял, настолько я поверил батюшке.
А дальше было вот что.
Наш спортивный красавец-начальник, выйдя из своего кабинета, быстрым шагом прошёл проходную и, спросив мою фамилию, пригласил пройти за собоюТа была, доложу я вам, ещё сцена. Вот я и начальник, которого все боятся , и я у него в кабинете и начальник – да может ли такое быть! – молча подходит к сейфу и достаёт требуемую сумму.
– Забирай трудовую книжку, иди в отдел кадров, сошлись на меня. И ищи себе новую работу – на днях мы закрываемся. У тебя права есть? – он достаёт листок с телефоном, – звони в транспортное агенство, им нужен водитель на «газель», зарплата нормальная, выплатишь свой кредит; правда, вахтовым методом придётся работать…
Не помню, как вышел, как до дома дошёл.
Жена побежала взносы в банк отдавать ипотечные, а я с ребёнком на улицу вышел.
И такой мне жизнь показалась прекрасной – солнечной, радостной!
Жена потом сказала: Саша, да весь день дождь шёл.
Через месяц я уже рассекал по просторам Подмосковья. Но всё никак не получалось у меня в Сергиев Посад выбраться.
А тут позвонил начальник и
попросил в один подмосковный городок стройматериал завезти, – мол, домой утром на попутке
тебя подбросят. Я гнал машину со скоростью света. Выполнив задание руководства, поставил машину в гараж в 7 вечера и, не теряя ни минуты времени, бросился на Ярославский вокзал.
 В полупустой электричке в Сергиев Посад я примчал около 9 вечера. Время поджимало очень сильно, а от платформы до преподобного ещё дойти надо было, но мне показали короткую дорогу и в 21-30 я уже стоял у закрытых кованых ворот Лавры.
-Буду на лавочке всю ночь сидеть, - памятуя о слове, данном батюшке, -
думал я; утром к мощам приложусь, благодарственный молебен закажу и
бегом на электричку, в Москву– попутка ждать не будет. Ночевать на лавочке при моей работе и наступивших временах для меня было не внове, а уж ночлег в кабине моего грузовичка был поистине царским.
– Нет ли здесь гостиницы на ночь? – спросил у старичков, видимо, припозднившихся и торопящихся домой.
Они вполне доброжелательно указали на двух мужиков, которые как и я,
оказались в чужом городе без ночлега, и теперь спешили по узкому тротуару в
сторону платформы. Но мне-то уезжать нельзя было ни в коем случае.
–Вон там, недалеко есть гостиница, – снова рукой указали мне местные жители; попросись поселиться, может, и повезёт.
 Маленькая гостиница приветно блестела огнями, но, увы, на
входной двери была надпись как будто из прошлых советских лет:
МЕСТ НЕТ.
Те двое мужчин, видимо, здесь пробовали попытать счастья, но не повезло.
Но я почему-то всё равно позвонил в дверь, которую тут же открыла миловидная приветливая
женщина в платочке и пригласила войти.
– Проходите, располагайтесь, – и она протянула мне ключи от номера. Тут до меня дошло, что я пришёл в очень дорогую, не по моему чину гостиницу,
 и вряд ли у меня хватит денег расплатиться. Но дежурная, словно угадав мои мысли,
снимходительно-добродушно взглянув на меня, пояснила:
–вам же очень надо к Сергию попасть, а Спаситель что сказал? – она строго-назидательно
подняла палец вверх, – если вы сделали одному из малых сих, то это вы мне сделали…
Утром я в числе первых подошёл к мощам преподобного Сергия…
Рассказ Александра закончился аккурат ко времени нашего въезда в притихшие дачные владения, где мы взяли в помощники (Никон-то не помощь) скучающего на шлагбауме охранника Василия и, торопясь, но благополучно втиснули наше диванное сокровище в коридор дачного домика.
 С началом нового летнего сезона определимся с его местонахождением…
Александр, человек всё-таки деревенский, с любопытством и интересом осматривал мои, начинающие облетать, дачные насаждения.
Его внимание больше всего почему-то привлёк не желающий поддаваться увяданию пышный куст гортензии.
– Могу подарить в качестве бонуса за добросовестную работу, – сказала я, и тут же он с Никоном стали выкапывать, стараясь не повредить корни, упрямо цепляющийся за землю куст, подарок, – если не будет дерзостью так сказать, – от земли Сергия Радонежского земле Митрофания Воронежского…
Дела наши были сделаны, и мы отправились в обратный путь.
Но на подъезде уже ближе к городу Пушкину случилось событие, чуть не стоившее всем нам жизни: на «встречку» на бешеной скорости, почти уже лоб в лоб, вылетел красный «порш».
Как Александр сумел увернуться от удара, одному Богу ведомо.
Были только слышны быстро и внятно произнесённые им слова: до воскреснет Бог… Слова молитвы, или псалма, заповеданного ему отцом.
Никон был бледен, как полотно, а что было со мной – лучше и не вспоминать…
У Ярославского вокзала мы обменялись телефонами, обещали друг с другом созваниваться, но до сих пор этого так почему-то и не случилось.
А мне хотелось бы знать, как дальше сложилась жизнь Александра, прижилась ли на воронежской земле подаренная нами гортензия…

ГОСПОДНЯ ЗЕМЛЯ…

Всё ниже и ниже
Пригибая к матери-земле,
Исподволь накатывают года.
Была ли раньше трава зеленее,
Были ли раньше деревья выше, –
Душе, вперившейся в своё
Невидимое и неизбежное, –
Нет уже никакого дела.

Господня земля и исполнение ея…

Как давно уже нет никакого дела
До бесследно прошедшего желания
Быть похороненным там,
Где когда-то родился…

ТВЕРДЬ ОТЧАЯ

…Я миную, а ты пребудь,
Твердь отчая – песок да глина,
Прохлада, веющая в грудь
В безлюдной стороне старинной;
Вдали, над ветхою стрехой, –
Горящих облаков чертоги –

Бездонный космос всеблагой
Просёлочной глухой дороги!

ТИХОЕ ПЛАМЯ МОЛИТВЫ

Час вечереющий. Лес
Клонится долу, бесплотный, –
Где простирается блеск –
Мягкий, таинственный, водный.

Жизнь моя – тающий сон!..
Стынет, холодный и властный,
Воздух. Разносится звон,
Потусторонний и страстный.

Гаснет за дальней горой
Призрак блаженства и горя.
Льётся – горючий, сырой
Запах ячменного поля.

Каплет расплавленный воск.
О, долгожданная милость:
Всё, что хотелось – сбылось,
Даже и то. что не снилось.

Замерло время в крови.
Твердь и дыхание слиты
В смертное бремя любви,
В тихое пламя молитвы.

Ирина СТЕПАНОВА

ХРИЗАНТЕМЫ С НЕБА
Небольшие рассказики для маленьких и не очень

1.МОЙ АНГЕЛ

Когда я была совсем маленькой, ко мне прилетел ангел. Он прилетел в
сказочную новогоднюю ночь, чтобы поздравить меня с праздником и лишний раз
напомнить мне и всем людям, что они не одиноки, даже если в этот момент
где-то далеко от них находятся все их родные и близкие.
Ангел незаметно влетел в форточку, сел на моё плечо, прошептал на ухо
волшебные слава и захотел улететь обратно, – туда, где живут все ангелы, туда,
откуда за нами наблюдают и решают, когда, кому и как помочь, и как поддержать.
Но улететь у него не получилось, – наверное, он зацепился крылышком за оконную раму, а может, раздумал улетать, и там, облюбовав себе подоконник со стоящими на нём цветами, решил остаться, временно, конечно, к сожалению.
– Ну что же, раз я не сумел улететь, буду жить здесь и наблюдать каждый
день за ней, этой маленькой девочкой, буду с ней находиться рядом каждый день, – ведь это намного важнее, чем просто поздравить и улететь, – наверное, подумал он и сделался для меня невидимым.
Дни шли за днями своей чередой, я ходила в школу, делала уроки, помогала маме с бабушкой по дому, но мне и в голову не приходило, что на окне моей комнаты живёт ангел, самый настоящий помощник, ангел-хранитель, который приставляется каждому человеку с момента его появления на свет. Так потом об ангелах мне рассказала бабушка, и этот рассказ мне показался волшебней и замечательней рассказанных ею сказок.
А ещё мне бабушка сказала, что к ангелу-хранителю следует обращаться в жизненных «обстояниях», – ну, это если по-простому, то в опасностях и разного рода затруднениях…
И тут я незаметно, но вполне ощутимо стала ощущать, что моя жизнь изменилась.
Иногда мне против понимания того, что это плохо, всё же хотелось поступить плохо (ведь плохо же не слушаться родителей, не помогать им?) и не могла.
Раньше то я знала, что поступаю плохо, но всё равно делала плохие поступки.
Могла, например, с подружками поссориться, с братом не погулять, а теперь не могу,
как будто что-то удерживает, как будто стыдно.
…Однажды случилось так, что я увидела ангелочка на раме, – наверное, он не успел спрятаться, – и поняла, что в том, что я стала стыдиться своих плохих поступков, а стараюсь делать хорошие – это его невидимая, но явная помощь.
Он внимательно посмотрел на меня, крестообразно сложил крылья, как батюшки складывают свои пальцы для благословения в храме (спасибо тебе, бабушка-просветительница!) и незаметно куда-то исчез. Теперь я уже точно знала, что он живёт в моей комнате, подсказывая мне, что делать, чтобы другим из-за меня не было плохо.
И это его помощь – подсказки, что мне делать, когда и как.
Я его всё время не переставала благодарить. А он однажды, когда я уже засыпала, объяснил мне:
–Тебе помогать и тебя охранять – это моя работа, а твоя работа – ходить в школу, хорошо учиться;
 я же не просто из сказки, я настоящий охранник, и
как у всех охранников у меня есть зарплата – твои хорошие поступки.
Они – твоя награда для меня. И ты правильно делаешь, что почувствовав укор совести в своём сердце, а совесть – это голос Бога, – вовремя исправляешься;
это меня радует и мне ещё больше хочется тебе помогать.
Но как-то я пришла домой и увидела, что мой ангел лежит на боку, не
приветствует меня, как обычно, глазки полузакрыты, крылышки опустились,
и весь он какой-то поникший.
Я очень испугалась: подумала, что он заболел. Но потом спохватилась:
–не может быть такого, – ангелы не болеют, они просто от наших плохих
поступков теряют силы.
Я оторопела от неожиданности, но немного подумав, я поняла, отчего занемог мой помощник. Сегодня утром я нагрубила бабушке, не пошла гулять с братишкой, –
очень дерзко себя повела.
И тут снова во мне проснулась совесть – голос Бога в душе, как когда-то сказал мне мой лучший друг, ангел-хранитель.
– Надо срочно исправляться, – мелькнуло у меня в голове, – мой ангел должен быть прежним!
 Я быстро побежала к бабушке, уткнулась носом в её передник и прошептала:
– Бабулечка, милая, дорогая, прости меня, пожалуйста, я больше не буду тебя
огорчать.
Бабушка улыбнулась, ласково погладила меня по голове и проговорила:
- Ой, внученька, посмотри в окошко: видишь, там кто-то нам машет нам крылышком!



ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ ПЕНСИОНЕРКИ АЛЕКСАНДРЫ МИХАЙЛОВНЫ
поучительный рассказ-быль

На Благовещенье девка косу не плетёт, птица гнёздышко не вьёт
Русская пословица

Александра Михайловна Степанова, давно уже пенсионерка – человек старой закалки, закалки, скорее, русско-советской, но с преобладанием в составе – русской, старинной.
Иначе бы откуда у неё в душе эта печаль, эта тоска-кручина из-за невозможности сегодня, на Благовещение, побывать в храме, находящемся буквально в шаговой доступности?
Силён лукавый, большой мастер под благовидным предлогом отводить человека от святыни, – так вот и сегодня, в праздничный день, словно сговорившись, ей позвонили дочери, изъявляя своё непременное желание вместе со своими детьми посетить дорогую мамочку и бабулю, у которой уже и забыли, когда были в последний раз.
Времени до приезда гостей было в обрез, и Александра Михайловна, тяжело вздохнув, понимая, что идёт на сделку с совестью, прикинула в уме объём предстоящей чистки-уборки: не след хорошей хозяйке принимать гостей в неприбранной квартире.
Правда, от предстоящей уборки, – находящаяся где-то на дне сознания, – её отвращала одна мысль: мало того, что из-за уборки по дому она не сможет побывать в храме, так ещё её младшая сестра Светлана (по церковному – Фотиния), неосознанно подливая масла в огонь терзавших Александру Михайловну сомнений, спросила, знает ли она, почему у кукушки гнезда нету, на что сама же и ответила: да потому что Господь наказал её за ослушание.
Мало того, что рассказала ей просвещённая и многознающая Фотиния (и где она раскапывает эти истории!), так Александре Михайловне вспомнился едва ли не трагический случай, аккурат год назад случившийся с её родственницей Лионеллой.
Тогда Лионелле тоже на Благовещение вздумалось поменять на окне занавески, – будто другого времени для этого не было.
Так вот, Лионелла, человек всегда решительный в достижении своей цели, без чьей-то посторонней помощи, без страховки, поставив на стул табуретку, а на табуретку ещё одну табуретку, кое как дотянулась до верхних крючков, на которых крепились упомянутые занавески.
И тут Лионелла сделала какое-то нерасчётливое движение, табурет под нею зашатался, и она, – эквилибрист, по правде, никакой, – потеряв равновесие, с высоты более чем полутора метров впечатала свой немалый вес в гостеприимный паркет, надраенный ею до блеска.
Хорошо, дочь была дома и быстро приехала, но как результат самовольства – перелом ноги и два месяца в гипсе, а ведь косточки-то уже немолодые.
И ничего тут не поделаешь: если не понимаем по-хорошему, то свыше нас вразумляют по-плохому.
И хотя не случившегося с беззаботной кукушкой и Лионеллой опасалась Александра Михайловна, но всё же в её душе поселилась какая-то непонятная ей тревога.
А тут ещё вдобавок ко всему, не давая хозяйке и шагу ступить, у её ног терлась ещё одна обретающаяся в доме живая душа – старый мудрый кот Гордей, вместе со своей ворчливой хозяйкой проживший здесь жизнь, вместе с нею и состарившийся.
Дети Александры Михайловны давно уже разлетелись по белу свету, осталась только она со своим неразлучным Гордеем, да в сердце её поселилась неизбывная боль по доброму, но непутёвому мужу Василию: Вася, Васятка мой, золотая душа, мог бы ты ещё жить и жить, да сгубила тебя горькая зараза эта проклятущая!
Кот Гордей, Вася, – мысленно она продолжала обращаться к ушедшему мужу, –это ведь твой воспитанник и выкормыш; помнишь, как мы с тобой – теперь уже кажется, что жизнь тому назад – направляясь домой, выходили из лифта, а этот жалкий беззащитный комок, жалобно пищавший в углу, вдруг обрёл удивительную для слабого существа решимость, подпрыгнул, вцепившись когтями в твои брюки и, карабкаясь по одежде, как альпинист по склону вершины, достиг твоего лица, всматриваясь просительно в него своими желтоватыми тигровыми глазами.
Пришлось, – а куда нам деваться – взять его.
Ну, и хорош же он стал потом – рыжая грациозная бестия!
Далее, когда Гордей (дали ему такое имя за его гордый и бесхитростный нрав) подрос, то для общего блага ты захотел везти его в ветлечебницу для проведения известной операции, но тут воспротивилась я: тебе бы, Василий, сильно понравилось, если бы тебе собрались сделать то, что ты собраешься сделать с котом?
Смущённый Василий не нашёлся с ответом.
Правда, для умиротворения буйных гормонов Гордею приходилось в зооуголке универмага покупать таблетки, но это уже были мелочи жизни.
Зато на даче Гордей, законный житель первопрестольной, гроза окрестных котов, оттягивался, как говорит сейчас молодёжь, по полной, и вскоре на дачных участках можно было наблюдать множество комичных, цветом в Гордея, котят.
Так мысленно и неспешно переходя из прошлого в настоящее и наоборот, Александра Михайловна включила пылесос, единственную вещь в доме, которой при всей его храбрости ужасно страшился Гордей; при визжащем звуке работающего пылесоса его тут же как будто ветром куда-то сметало…
Затем для хозяйки наступил черёд столовых приборов, ножей, вилок, ложек, фужеров – всё, без чего не обходится ни одно застолье; доставать, протирать, раскладывать их в надлежащем порядке.
Александра Михайловна, не желая подвергать возможной порче подаренный когда-то мужем перстень, отвлекаясь, сняла его с руки с одновременно зазвонившим телефоном.
О перстне следует сказать особо.
Это был настоящий образец ювелирного искусства, – перстень с вправленным в него большим изумрудом, кристаллом глубокого зелёного цвета, дивно преломляющим в себе игру солнечных лучей.
Перстень был куплен мужем, когда они ожидали своего первенца, и на вопрос Александры, зачем такие безумные траты, Василий ответил: а ты разве не знаешь, что изумруд является камнем матерей, лучшим, по преданию, оберегом для женщин, отгоняющим все болезни и невзгоды.
Ах, Вася, какой же ты был заботливый и как же я тебя любила!..
Но ничего, не за дальними горами уже наша встреча!..
Продолжая своё рутинное занятие, Александра Михайловна, в прошлом многолетний преподаватель русского языка и литературы, мыслью своею перенеслась в годы давнего своего учительства, в те времена, когда литература облагораживала человека и учила его доброму, служила некой высокой цели, да и какие авторы современные были: Белов, Распутин, Рубцов, Тряпкин!
Ныне же литература духовного смрада и расчеловечения с её, потерявшими совесть и чувство слова «певцами»: Быков, Рубина, Яхина, Сорокин, Виктор Ерофеев (бедный бездарный графоман с его потугами на оригинальность!) да и все они – один к одному по глубинной вражде и недовольству Россией.
Был у Александры Михайловны когда-то в классе любимый ученик, строптивый, но и вдумчивый Никон, учащийся, судя по его школьным сочинениям, с большими литературными задатками. Способный ученик впоследствии оправдал её надежды.
Никон окончил школу, затем, дождавшись призывного возраста, не стал «откашивать», как это стало уже модным у призывного возраста молодёжи, а, собрав всё требуемое, прибыл по повестке на призывной пункт.
Служба ему выпала нелёгкая, как говорили, – через день на ремень, через два на кухню, но даже тогда в его голове рождались какие-то поэтические строчки, не до конца выбитые из головы громом не успевающего менять своё покрытие плаца, тяжёлой дисциплинирующей «шагистикой».
После армии у Никона был Литературный институт, первые публикации в столичных изданиях, первые книжки в издательствах, членство в Союзе писателей России.
В это время разгулявшаяся на одной шестой части земли «перестройка» уже сделала своё чёрное дело, казавшаяся несокрушимым монолитом страна развалилась, как карточный домик, бывшие братские республики, обретшие независимость, притихли, словно намереваясь вцепится в глотку друг другу.
Людям стало совсем уже ни до какой литературы, ни до какой публицистики – быть бы живу.
– Что же делать, дорогая Александра Михайловна, – спрашивал свою учительницу зашедший в гости ученик, – когда даже не страна, а обломки былой страны катятся в пропасть, а о востребованности литературы, особенно поэзии, и говорить смешно?
– Вот в таких обстоятельствах и проверяется преданность человека своему делу, – отвечала учительница своему бывшему, ставшему уже седеть ученику; вспомни притчу о рабе, закопавшем свой талант в землю, и что потом с ним сделал возвратившийся хозяин.
Если уж дан тебе талант свыше, то надо его совершенствовать, чтобы его свет, – а это непременно должен быть свет – падал и на прикасающихся у нему; времена же всякие на Руси бывали и ещё будут.
– Но это ещё не конец, – ни к кому не обращаясь, задумчиво проговорила Александра Михайловна и замолчала…

Так вот, ни шатко - ни валко, но работа по превращению квартиры в божеский вид была закончена; последние штрихи, как говорят художники, были нанесены.
И тут Александра Михайловна каким-то острым внутренним чутьём ощутила, что ей не хватает чего-то очень важного, сущностного.
Она хлопнула себя по лбу: ах ты, старая растяпа! – где же мой многолетний «оберег», перстень с волшебным изумрудом, который покойный муж заповедал никогда не снимать с руки?
Кинулась туда, кинулась сюда, заглянула во все углы, – может, куда закатился – пусто везде.
Пересмотрела всё – до последней бумажки – содержимое мусорного ведра – нет там моего перстня. Стала читать «Отче наш» – тот же результат.
Позвонила сестре, многознающей Фотинии, поведала ей свою беду, – та посоветовала просить помощи у святого мученика Фёдора Стратилата, которому молятся в подобных случаях: святый Фёдоре Стратилате, помоги найти пропажу»; увидишь, пропажа тут же найдётся.
Стала многогрешная Александра – теперь она себя так стала называть – настойчиво читать молитву Фёдору Стратилату, одновременно продолжая поиски, «но только воз и нынче там», как сказано в известном произведении.
Однако же не даром говорят в народе, что когда Бог даст, то он и через окошко подаст.
Александра Михайловна уже распрощалась с надеждой найти пропажу, как вдруг боковым зрением увидела своего любимца, кота Гордея,
увлечённо играющего каким-то блестящим предметом .
Александра Михайловна пригляделась и ахнула: так это же её, бесценный её перстень, и как же ты и где ты его, проныра рыжая, нашел!
Наверное, сам апостол Пётр, извлекший статир изо рта пойманной им рыбы, был изумлен не больше оторопевшей от неожиданной радости Александры Михайловны…
Да, – позже себе самой признавалась она, – и на старуху бывает проруха, особенно на старуху, поставившую житейское впереди божеского…
Вовремя ли приехали гости, обилен ли был стол, какие за ним произносились речи, – да так ли это уж важно для нашего повествования.
Важнее, пожалуй, то, что услышала Александра Михайловна сквозь сытое мурчание разлёгшегося на коленях кота:
– скажи, мне, хозяйка, когда же мы, наконец-то, на дачу поедем? – в печёнках моих уже сидит вот эта –мурр-мурр, – твоя Москва…

ПРЕДНАЧЕРТАНИЕ

В вечности наши слова, –
Все – наказаньем иль благом
Станут, как эта листва –
Почвой, а здания – прахом.

Спутаны в кольца дорог
Жизни незримые звенья.
Слышится где-то, как рок
Потустороннее пенье.

Тяжек утрат календарь,
Но под безжалостной твердью
Каждая малая тварь
Тоже взыскует бессмертья…

Крикнешь – темна, глубока,
И не дарует ответа
Главного в жизни – пока
Мимотекущая Лета.

Но предначертано, – где
Слушать нам выси иль бездны –
Не на летейской воде,
А на скрижалях небесных.

ОСЕНЬЮ НА ДАЧЕ

Встанут часы, но не ране,
Чем на веку суждено…
После бездомных скитаний
В сон провалиться бы, но
Блещут закаты кроваво,
Прошлое душу томит,

Сумрачный ветер в дубраве
Денно и нощно шумит…

НАД БЕЗДЫХАННОЮ СТЕПЬЮ…

Над бездыханною степью,
Бог весть – зачем и куда,
В гаснущем великолепье
Падает с неба звезда.

Вспышкой холодной блеснула,
Высветив в поле стога, –
И мирозданье сомкнуло
Снова свои берега…

Пала посланницей тверди
На каменистое дно
Жизни, открыв своей смертью
Т о, что ей свыше дано.


ДВЕ ВОЙНЫ МИХАИЛА ЛОБАНОВА

Будем бодрствовать!.. Любовь к своему народу и земле
делает борьбу обязательной.
Иван Аксаков

Мне легко и приятно общаться с известной детской писательницей Светланой Вьюгиной.
Как это часто бывает у хорошо знакомых людей, мы порою ведём разговор просто ни о чём, перескакивая с темы на тему, но когда хотя бы краем сознания касаемся воспоминания о давно прошедшей войне, Светлана Васильевна делается задумчивой и строгой: её отец-фронтовик, от звонка и до звонка прошедший всю войну и чудом в ней уцелевший, открыл когда-то дочери и эту, грубую и жестокую сторону жизни, рассказал о ненадёжной исчезающей тропе между жизнью и смертью, способной вмиг оборваться.
Чаще других имён писателей-фронтовиков в наших разговорах всплывало имя Михаила Лобанова, может быть, потому что не один год они проработали вместе в Приёмной комиссии Союза писателей России или потому, что её как человека, помнящего сделанное добро, томил груз вовремя невысказанной благодарности, как сказал однажды о похожем чувстве и ситуации один хороший современный прозаик. Она об этом уже писала.
И что же она могла сделать для ушедших дорогих её сердцу людей? – поставить свечку в храме да помянуть их добрым словом.
«Река времён в своём стремленье уносит все дела людей, и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей», - частенько вспоминала она величественные и печальные строки гениального Державина, понимая, что из фронтового поколения, когда-то отечески её опекавшего, не осталось уже никого.
Годенко, Бондарев, Шуртаков – после них не осталось никого, эти были - уже последние…
Зная моё уважительное отношение к Лобанову, Светлана Васильевна предложила мне взять на себя часть «груза», не дающего ей покоя, написав краткое эссе о жизни и личности Лобанова; себе же она оставит воспоминания о Лобанове в жизни; тёплые, в чём-то забавные и занимательные истории, участницей и свидетельницей коих она была.
Я понимал, с какой интеллектуальной и человеческой глыбой мне предлагают иметь дело, но подумал и согласился.
С ВОЙНЫ НА ВОЙНУ
…Что ж, разворачивай, судьба,
Новорождённой жизни свиток!
И прежде всех земных забот
Ты выставь письмена косые
Своей рукой корявой – год
И имя родины – Россия, ¬-
Так писал о своём разворачивающемся свитке судьбы младший современник Лобанова, много всяких горьких мытарств изведавший на своём веку, воронежский поэт Алексей Прасолов.
Начнём и мы разворачивать – с самого начала – свиток нелёгкой судьбы Михаила Лобанова.
Итак, Михаил Петрович Лобанов родился 17 ноября 1925 года в деревне Иншаково Клепиковского района Рязанской области.
Семья была с древним патриархальным укладом, в семье поощрялось чтение и тяга к знаниям. А поскольку в семье в почёте было чтение, то не удивительно, что однажды будущий мастер русского слова на чердаке дома обнаружил сундук деда Анисима, где среди прочих книг были и стихи Есенина, ошеломившие, по его собственному признанию, с первых слов.
Особую роль в его воспитании Михаил Лобанов отводит матери, после смерти мужа (Мише было тогда пять лет) вышедшей замуж за вдовца с пятью детьми.
После в их семье появились ещё четверо общих; то есть, у неё на руках было одиннадцать детей, и всех она вырастила.
В её всегдашней радости всему и видел потом Михаил ту незримую спасительную руку, за которую она всю жизнь держалась.
Да и сам Михаил Петрович до самой смерти всегда был таким же радостным и благодушным, как и его мать – ни на одном из снимков угрюмым или насупленным мы его не увидим…
Первые рассказы Михаила Лобанова появились в районной газете «Колхозная постройка», когда тот ещё учился в восьмом классе школы…
Но вскоре началась война, стороной не обошедшая и Михаила.
10 января 1943 года Михаил Лобанов из 10 класса был призван в армию.
Семнадцатилетний Михаил в июле 1943 года из благовещенского пулемётного училища под Уфой, где поучился всего четыре месяца, рядовым стрелком с другими необстрелянными бойцами был отправлен на Курскую дугу, на передовую или передок, как смачно сказали бы сейчас повидавшие виды окопники.
На Курской дуге он и получил своё боевое крещение, там же 9 августа был тяжело ранен, отправлен в госпиталь сначала в Тулу, а затем в Ульяновск. В 1944 году Михаил Лобанов, как инвалид войны, был уволен из армии.
Сохранилась военная фотография тех лет, где юный Михаил Лобанов в госпитальном халате и в лихо сдвинутой набок, молодцевато сидящей на голове пилотке, каким-то вопрошающим взглядом, в котором читается готовность принять всё, что ему на роду написано, всматривается то ли в своё будущее, то ли оставшийся в душе и памяти недавний бой, из которого ему всё же повезло выйти живым, а жизнь ему предстояла длинная.
Впечатление, рваные воспоминания этого боя, Михаил Лобанов, человек, уже проживший большую жизнь оставит на страницах своей книги «В сражении и любви, опыт духовной автобиографии».
В названии этой книги нет и одного случайного или неверного слова.
Несколько забегая вперёд, можно сказать, опираясь на материалы, что войны и сражения, так же, как и любовь, сопутствовали ему всю жизнь…
Но та, другая война, в отличие от четырёхлетней, против сознательных разрушителей государства и национальных ценностей, длилась до его последнего дня.
Не могу не привести этот, поясняющий многое в самом характере автора и его мировидении и мирочувствовании, самой манере письма, ибо давно и довольно точно сказано, что стиль – это сам человек.
И слова, и ритм, и образы повествования такие же неподъёмно простые, глубокие и в своей правдивости такие же сурово-достоверные, как и неприукрашенная судьба Михаила Лобанова:
...Неизвестно, сколько прошло времени, я писал письмо матери, и слова приходили от какого-то другого во мне человека, но и мысли не было, что, может быть, это последние в жизни слова. В окопе нас казалось мало после того, как мы шли ночью, но было уже привычно, здесь мы и должны были быть, все те, кто стоит рядом. Давно уж рассвело. Послышалось, — но не мне одному, это я понял по лицам, — далеко в стороне или далеко впереди что-то начало происходить. Понятно было лишь то, что там были наши и только от них шло то, что там делалось. Что-то должно быть дальше. Что там происходит, связано с нами, с тем, что мы стоим здесь и ждем, но мы уже давно ждем, и это как будто происходит. Вскоре слева от окопа noявились раненые, были видны согнутые спины, стоны раздавались; где-то за нами. Над окопом неожиданно вырос лейтенант, шедший с нами ночью на передовую, в памяти остался чудовищно раскрытый рот: «Впе-е-р-е-ед!» Когда вылезли из окопов и побежали по ржаному полю, все трещало вокруг от выст релов, но никого во ржи не было видно, мы бежали за лейтенантом. Когда залегли, я в трех шагах увидел лежавшего неподвижного человека, немолодого, понял — убитый. Наш. Он лежал на боку, с подогнутыми к животу ногами, со спущенными до колен кальсонами, обнаженный от колен до живота, я подумал, что он мучился и сам разделся. Это меня почему-то больше всего удивило, но я не почувствовал никакого ужаса, как будто я уже видел это раньше. Попадались во ржи другие убитые, один с разбитым черепом и этим он отличался от других, похожих друг на друга. Стреляли, перебегали. Непо нятно, когда загорелась рожь, и сколько времени прошло, и когда появились самолеты. Их не было видно, но они летели где-то рядом, сзади, очень низко и затихали в треске горящей ржи. А после жиденьким, почти безобидным казалось это потрескивание. И вдруг буквально в десяти-пятнадцати шагах от нас, где начиналась непримятая рожь, выскочила фигура в зеленом френче с двумя парами накладных карманов, глаз схватил в какую- то долю секунды этот немецкий френч, и солдат тут же упал от соседнего от меня выстрела, сапога ми к нам, с кобурой на боку — это я рассмотрел, когда он уже лежал в
нескольких шагах от нас, удивительно обычный в такой же удивительно вдруг наступившей тишине.
Потом мы оказались на открытом месте — метрах в трехстах впереди два танка, странно, что не стреляют, не движутся, а стоят, и около них фигуры людей. А потом вдруг наступив ший вечер, село с колокольней. Все горит. Нас собрал комбат, приказал накормить. Мне казалось, что все теперь уже позади, все люди вокруг — xoтя и почти все новые, но те самые, которые должны быть, и было спокойно перед тем, что ожидало нас завтра. Я у стога сена.
Утром мы лежали в огороде, кто-то принес в котелке мед и говорил, куда за ним надо идти. Далеко внизу, в лощине, у самого как будто горизонта было видно, как стояли, медленно двигались машины, бегали около них крохотные фигуры немецких солдат. Потом мы долго шли по ровному полю, на дороге валялись убитые немцы, что-то необычное было в том, что они остались здесь и уже нет во всем этом той таинственности, которая была здесь еще недавно и есть впереди, куда мы идем.
И день, когда я был ранен, — 9 августа 1943года. Мы опять сидели в окопе. Отдельным от нас, на каком-то особом положении, казался солдат с медалью «За отвагу», он и глядел на нас как-то по-особенному, как знающий то, чего мы не знали, как будто защищенный чем-то непонятным от опасности. Я, помню, смотрел на него, когда командир, уже новый, старше того, убитого молодого широколицего лейтенанта, выбрал нас, человек шесть, и с ним мы выбрались из окопа. Только мы подбежали к гороховому полю, как неведомая сила бросила меня к земле и дернулась правая рука с винтовкой, прижатая при падении к боку. Там, где ударило в правую кисть руки, — удивила белизна кусочков кости, которые в то же мгно¬вение начали темнеть. На обратной стороне что-то непонятное, и первой была мысль: застряла кость. И тут же сознание: это осколок мины. Двое солдат в нескольких шагах от меня держали судорожно мотавшего головой командира, поворачивали его в сторону окопа. Только потом я понял, что он был контужен той же миной. Когда я вернулся в окоп, меня поразило, что в нем много людей, в одном этом месте много командиров, которых я никогда не видел и которые теперь все смотрели на меня. Подошел санитар, перевязал руку, записал фамилию. «Иди в конец окопов, сам выбирайся на дорогу, а там узнаешь, где санбат», — сказал один из командиров.
За окопами опять было горохо¬вое поле, рожь, свистели пули, потом началась лощинка. Я уже видел, куда надо выходить на дорогу (прямо на горку), как вдруг послышался гул самолетов. Они летели прямо на меня, с чужим, обращенным к чему- то далекому, гулом, и, когда они были уже почти над моей головой от них отделились и пошли вниз застывшими рядами длинные бомбы. И мне показалось, что они падают на меня. Уже очнувшись в окопчике, вбуравливаясь в него головой, плечами, всем телом, чтобы уйти в землю, услышал я грохот, от которого вздрогнула земля. Рвалось и дрожало, казалось, около окопчика, в который я впаялся, не знаю, как это долго длилось. И когда стихло, я все еще долго не верил, что все это кончилось. Надо было выходить на дорогу, и на горке, за которой должна была начинаться дорога (так вело меня какое-то чувство во мне), меня остановил капитан (но не строевой, как я понял). «Вы с передовой?» — спросил он меня. «С передовой». — «Что там происходит?» — «Наши наступают». Это был первый чело¬век, которого я встретил после окопов, и отчетливо, впервые за все это время, почувствовал, что-то, что стало для нас там привычным и где остались те люди, с которыми я был совсем еще недавно, — это и есть та самая передовая, от которой я с капитаном отделялся непроходимой чертой. Потом я долго шел один по дороге, послышалась машина, — я поднял здоровую руку, шофер, мелькнув по мне взглядом, сделал вид, будто не заметил меня, проехал мимо, но сидевший в кузове военный застучал кулаком по верху кабины, матерно закричал: «Ты что, не видишь, раненый солдат стоит?»
Известный русский писатель Николай Дорошенко в своей статье «Лобанов: опыт прикосновения к русскому характеру», говоря о творческой манере Лобанова, отмечает, что «одни в лобановской прозе найдут поток сознания, другие психологический реализм… А лобановское природное умение изъясняться словом – шире и глубже». Критик Николай Кузин посвятил творчеству Лобанова работу под названием «Стоическая твердыня духа». Твердь небесная, но и твердь земная, всецелая душевная сосредоточенность, самоотверженное стояние перед лицом грозящей опасности – всё это словно сомкнулось в духовном и творческом подвиге Лобанова.
ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ И ПЕРВАЯ
В 1949 году Лобанов оканчивает филологический факультет МГУ, в 1959 году защищает кандидатскую диссертацию. С 1963 года и по 2014 год (пятьдесят лет!) занимается преподаванием на кафедре литературного творчества Литературного института. В эти годы выдающийся литературовед критик и публицист, занимаясь академическими исследованиями, не оставляет и дружеского человеческого попечения о своих «пасомых», о чём те впоследствии с благодарностью вспоминали. В эти годы Лобанов окончательно утверждается в самоценности и необходимости самостояния русского мира, необходимости противодействия расшатыванию его ещё оставшихся вековых основ. Приходит опасное понимание ведушейся против России другими методами незримой и, тем более опасной, никуда не ушедшей войны. В статье «Просвещённое мещанство» (Молодая гардия,1968) Лобанов, как будто предвидя надвигающуюся «катастройку» с неизбежным за нею крахом государства доказательно обнажает перед читателем коварство и двуличие окопавшихся в государственных и культурных структурах всем недовольных, распаляемых честолюбием людей, этаких (имя им легион!) жучков-древоточцев, подтачивающих корневую систему государства, от которого получили фантастические для того времени блага, и всё же остались к нему исполненными тайной, но порою прорывающейся ненависти. В статье «Просвещённое мещанство», вызвавшей недовольство будущего главного «прораба перестройки» А. Яковлева, Лобанов чётко и недвусмысленно проводит черту, несдвигаемую границу между поклонниками западных ценностей и русскими почвенниками, мироощущение и мировидение которых выражено творцами «деревенской» прозы. Словно желая напитаться некими необходимыми для жизни и творчества духовными силами, таящимися в прошлом, Лобанов обращается к девятнадцатому веку, пишет биографии драматурга А. Н. Островского и славянофила С. Т. Аксакова. В 1982году журнал «Волга», редактируемый поэтом Н. Палькиным, печатает статью Лобанова «Освобождение», посвящённую разбору романа М. Алексеева «Драчуны», вызвавшую гнев уже самого генсека Ю. Андропова. Не принимая творящейся неправды ни в прошлом, ни в настоящем, тем более не апеллируя подобно некоторым писателям к Западу, Лобанов анализирует трагическую картину голода 1933 года в Поволжье, деяния иноплеменников-большевиков, ставя знак равенства между ужасами производимой коллективизации и ужасами гражданской войны. Речь в статье Лобанова, по сути, шла о геноциде русского народа, о русской народной трагедии. Статья Лобанова, по словам Вадима Кожинова, стала одним из самых важных духовных событий двадцатилетнего застоя. В газете «Русский вестник» Михаил Лобанов так обозначил главные пункты русской идеологии:
- православие как основа русской идеологии
- сильная жёсткая централизованная власть в интересах народа (децентрализация – гибель государства)
- имперское сознание
-социальная справедливость
 - коллективизм
- библейско-советский принцип: кто не работает – тот не ест.
Оглядывая 70-летнюю историю советского государства, Лобанов писал: «Считаю, что советский период, несмотря ни на что, - вершина русской государственности в тысячелетней истории России, вершина по величине нашей державы, по её влиянию на мир, по реальной силе противостояния финансово-капиталистическому разбою. Теперь-то даже самому слепому видно, какие силы зла вырвались наружу с разрушением нашего могучего государства.» Не об этой ли ни на минуту не прекращающейся войне трагически-прозорливо в своём выступлении на дискуссии «Классика и мы», состоявшейся 21 декабря 1977 года в ЦДЛ сказал лидер русского потриотического движения, рано погибший Юрий Селезнёв:
«Мы не должны забывать, что сегодня идет война. Мы все ждем, когда… будет или не будет третья мировая война, ведем борьбу за мир… Но третья мировая война идет давно, и мы это все знаем хорошо, и мы не должны на это закрывать глаза. Третья мировая война идет при помощи гораздо более страшного оружия, чем атомная, или водородная, или даже нейтронная бомба. Здесь есть свои идеологические нейтронные бомбы, свое химическое и бактериологическое оружие. И эти микробы, которые проникают к нам, микробы, которые разрушают наше сознание, эти микробы гораздо более опасны, чем те, против которых мы боремся в открытую. Так вот, я хочу сказать, что классическая, в том числе и русская классическая, литература сегодня становится едва ли не одним из основных плацдармов, на которых разгорается эта третья мировая идеологическая война. И здесь мира не может быть, его никогда не было в этой борьбе и, я думаю, не будет до тех пор, пока мы не осознаем, что эта мировая война должна стать нашей Великой Отечественной войной — за наши души, за нашу совесть, за наше будущее, пока в этой войне мы не победим!»
О той же, о третьей мировой, начавшейся до первой, поэтически прозорливо в стихе, посвящённом ветерану сказал поэт Юрий Кузнецов:
В этот день, когда трясёт державу
Гнев небес, и слышен плач и вой,
Назовут друзья тебя по праву
Ветераном третьей мировой.
Бесам пораженья не внимая,
Выпьем мы по чарке горевой,
Потому что третья мировая
Началась до первой мировой.
Третья мировая, началась, видимо, с отпадения Денницы от Бога, а полем битвы, как сказал наш гениальный писатель, стало сердце человека. Михаил Лобанов, друг и духовное чадо пошедшего лагеря отца Дмитрия Дудко, наверняка всё это знал каким-то сердечным знанием.
«Я чувствовал в Лобанове по духу сродное мне», - говорил о своём друге о. Дмитрий, нередко посещавший семинары Лобанова и беседовавший с его «семинаристами».
Михаил Петрович всегда помнил свою матушку, её доброту и простосердечие, сам, переняв черты её характера, всегда был заряжен на помощь ближнему и добро.
«Всему радуйтесь…За всё благодарите», - эти слова святого апостола были для Михаила Лобанова всегдашним девизом и законом.
***
Михаил Петрович Лобанов, родился в 1925 году.
Член правления Союза писателей России, член Приёмной комиссии Союза писателей России.
Профессор кафедры литературного мастерства Литературного института им. Горького, где преподавал с 1963 по 2014 год.
Награждён орденом Красной звезды и орденом Отечественной войны 1 степени.
Автор более25 книг, лауреат Большой литературной премии.
Умер 10 декабря 2016 года в Москве.
Похоронен на Хованском кладбище в Москве.
О том, каким человеком в жизни был Михаил Петрович Лобанов, о забавных историях, с ним связанных, расскажет хорошо его знавшая по работе в Приёмной комиссии Союза писателей России Светлана Васильевна Вьюгина

ЧТО-ТО НЕВНЯТНОЕ, ГЛУБИННОЕ…

Автоматически и бездумно
Щёлкая по привычке «мышкой» компа,
Вдруг набрёл на видео,
Остановившее моё внимание.

В густой траве, видимо, уже высмотревшие
Свою жертву,
К стаду буйволов, пришедших на водопой,
Неслышно и скрытно
Подкрадывались две львицы
(Львы в прайде, в основном выполняют охранные функции) …
Стремительное сближение, мощный прыжок на спину не успевшей испугаться жертвы,
Когти, вонзённые в спину,
Препятствующие её побегу,
И – в мгновение ока! – прыжок уже другого хищника
 К горлу обречённого буйвола,
Клыки, снизу вонзённые в его шею,
Клыки, которые не разомкнутся,
Пока жертва
Окончательно не обессилеет…

Но что же стадо?
Оно спокойно стоит
На безопасном отдалении,
Бездумно-сочувственно глядя
На несчастного собрата,
Довольное тем, что избежало его участи…

Посмотрел и забыл, но минуту спустя
Что-то невнятное и глубинное
Больно резануло по сердцу…

ТОККАТА ВЕЧНОСТИ

Листая жизнь, –
Зачем-то через годы
Во тьме московской долгой, в карантине,
Вдруг – ни к селу –ни к городу, – как отблеск
Забытого потерянного счастья,
Как сгусток некий воздуха и света,
Иль призрак – Ялта вспомнилась нежданно…

На Пушкинскую улицу, где мы,
Хмельные и беспечные, гуляли,
На блеск старинной набережной, след
Хранящей дамы чеховской с собачкой,
На весь застывший в праздной неге город
Вдруг рухнул страшный ливень, да такой,
Что город стал одною хлябью с небом.

Мы, за руки с тобою взявшись, вмиг
Сквозь хлябь метнулись к ближнему укрытью, –
Им оказался храм Пречистой Девы,
Готический собор, где шёл органный
Концерт старинной музыки, звучала
Токката ре минор, творенье Баха…

Как всё слилось; и Бах, и вспышки молний,
И узкая рука твоя в браслетах,
И капли влаги на твоих ресницах!..

Но дивный Бах! – необычайной мощи
И глубины исполненные звуки
Преображались над моей главою
В разверзшийся непостижимый космос,
Гимн вечности и трепет перед ней…

А близко, за церковною оградой,
Увитою плющом и виноградом,
Почти касаясь Божьего престола,
Свой гимн Творцу и славу пело море,
В своей любви и безраздельной мощи
Почти не уступающее Баху…

ФОРЗИЦИЯ

Миру обиды прощая,
Вырвавшись, – как из тюрьмы, –
Снова тебя я встречаю
После угрюмой зимы.

Гибкое выгнувши тело,
Не дожидаясь тепла,
 В самом начале апреля
Первою ты – расцвела!

В парка безлиственном свете,
Тронув раскрывшийся сонм
Облака жёлтых соцветий, –
В них погружаюсь лицом.

Юное, сходит на вежды,
Дарит блаженные сны
Веянье давней надежды,
Свежести и тишины.

Дышит и радует взоры
Кроны свеченье и дрожь.
 Жалко, что очень уж скоро
Первою ты отцветёшь…

Вешнею силою властной
Вырвана из забытья,
Здравствуй, форзиция, царствуй,
Краткая радость моя!

ОТЕЦ ЗОСИМА

Стоял старинный монастырь
Высоко на горе.
Звучала грозная псалтырь
При Божьем алтаре.

Молитвенною высотой
Пронзал Введенский храм.
Шли богомольцы чередой
На исповедь к отцам.

И у креста с распятьем, мал,
Но всем внушавший страх,
Грехи Зосима отпускал –
Ревнитель и монах…

Отечество пошло на слом.
Повсюду беспредел.
Но как упавший с неба гром,
Зосимы глас гремел…

Сиял резной иконостас.
Водой сквозь решето
– Никто, – стихая, лился глас, –
Не кается… никто…

ОТЪЕДИНЁННОСТЬ

День убывающий. Снятся
Отъединенье, покой.
С миром уже объясняться
Нету нужды никакой.

Лишь бы страдала и пела
Тайная в сердце струна…
Лишь бы напротив сидела
Данная Богом, она.

ВЛАДИМИР КОРНИЛОВ, МАРЕСЬЕВ СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.

Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом чисты…
Семён Гудзенко, поэт, фронтовик

…Пока ещё есть время, продолжаю отдавать долги.
И снова, как в замедленной съёмке, в памяти всплывают дорогие мне лица навсегда ушедших людей (хотя почему навсегда? – у Бога нет мёртвых, у Бога все живы … и всё же где-то глубоко в сердце глухо отдаётся и саднит боль разлуки), людей, которые по Жуковскому, «…наш свет своим сопутствием для нас животворили»
…Георгий Афанасьевич Ладонщиков, Николай Константинович Старшинов, Михаил Петрович Лобанов, Владимир Семёнович Корнилов – отцы не только по возрасту, но и по духовному и человеческому влиянию и ненавязчивому наставничеству, память о которых мне, занятой сейчас погружением в прошлое, нужна, может быть, больше, чем им самим.
…И ещё один бесконечно мне дорогой и так трагически окончивший свой земной путь человек – Юлия Владимировна Друнина. И ей тоже непременно надо будет выразить мою запоздавшую благодарность.
Но сейчас мне хочется вспомнить хорошо знакомого по совместной работе в Приёмной комиссии Союза писателей России Владимира Семёновича Корнилова, благороднейшего человека и талантливейшего прозаика, отмеченного особой судьбой, с которым мы не один год близко и по-человечески дружили.
Но прежде, чем поделиться какими-то врезавшимися в память эпизодами нашего давнего дружеского общения с Владимиром Семёновичем Корниловым, – о его творчестве и линии судьбы я попрошу хотя бы кратко сказать поэта НИКОЛАЯ КОНОВСКОГО (ниже – его текст):

* * *


Я бы к строкам Семёна Гудзенко, приведённым как эпиграф Светланой Вьюгиной,
добавил бы ещё одну из его же стихотворения «Моё поколение», не менее важную:
«Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты».
Говоря о Владимире Корнилове, мне вольно или невольно придётся говорить и ссылаться на других писателей и поэтов, представителей его поколения, ибо во многом они – ветви одной кроны-судьбы, безжалостно иссечённой войной.
Владимир Григорьевич Корнилов родился 22 марта 1923 года в Ленинграде.
Первые шаги его взрослой жизни совпали с началом Великой Отечественной войны.
И, подобно лётчику-истребителю из известной песни, Владимир Корнилов
«…за пазухой не жил,
Не пил с Господом чая.
И ни в тыл не просился,
Ни судьбе под подол».
Запомним это определяющее слово «судьба», понимаемое многими как «Суд Божий».
Совсем ещё юный Владимир Корнилов ни в тыл не просился, ни судьбе под подол; напротив, добился, несмотря на свою сильную близорукость, направления в действующую армию.
По окончании Киевского военно-медицинского училища, эвакуированного потом в Свердловск, получил направление на фронт.
Даже имея возможность выбора, Владимир Корнилов попросился в обычную пехотную часть.
Тут надо сказать, что из пехоты, сей «царицы полей», в большую серьёзную литературу пришёл не только Владимир Корнилов, но и ставшие потом знаменитыми Николай Старшинов:
Под небом смоленских лесов и болот
Прошёл мой родной, пулемётный мой взвод…
Ещё и сегодня у старых солдат
Разбитые ноги от маршей гудят.
Или его другое, из боевой уже обстановки:
Ракет зеленые огни
По бледным лицам полоснули.
Пониже голову пригни
И как шальной не лезь под пули, –

Совет, спасший, может, даже жизнь сослуживцу: не зря же на фронте говорили, что пехотинец живёт три атаки.
Пехотинцы – и Давид Самойлов, окончивший военно-пехотное училище, – будучи рядовым пулемётчиком на Волховском фронте, получивший тяжёлое ранение; и Юрий Белаш, миномётчик, окончивший войну лейтенантом и дошедший фронтовыми дорогами от медали «За оборону Москвы» до медали «За взятие Берлина» и уже упоминаемый нами Семён Гудзенко:
Я был пехотой в поле чистом,
В грязи окопной и огне…
Наконец, в пехоте всю войну «от звонка до звонка» оттрубил Василий Арсеньевич Вьюгин, отец моего соавтора, детской писательницы Светланы Вьюгиной…
Но продолжим и дальше – шаг за шагом – следовать по линии судьбы Владимира Корнилова.
С сентября 1942 года – он на Западном фронте в отдельном стрелковом батальоне 142 стрелковой бригады – военфельдшером, а затем с июля 1943 года – командиром санитарного взвода 633 стрелкового полка 157 дивизии.
Владимир Корнилов с боями прошёл Подмосковье, Ржевское направление, Смоленщину, Белоруссию, был трижды ранен…Но! – дальше стих Юрия Белаша:

Противотанковая граната
Стоял – ссутулившись горбато.
Молчал – к груди прижав гранату…


И навсегда избавился от плена:
исчез в дыму по самые колена.
И в сторону упали две ноги –
как два полена.

Натурализм? – нет, это жестокая правда и горечь войны.

В январе 1944 года двадцатилетний Владимир Корнилов под городом Витебском был тяжело ранен (с последующей высокой ампутацией обеих ног) – как тут не вспомнить Маресьева, схожесть их судеб не только внешнюю, но и сокрытую, глубинную. Видно, хранила тогда молодого бойца некая высшая сила, покровительствовала ему судьба в том, что несмотря на страшные испытания, он всё-таки остался жив для какого-то земного, но и небесного, отведённого ему задания.
Опять же о непостижимых деяниях, о руке судьбы спустя многие годы после войны будет в своей поэзии рассуждать Юрий Белаш:

Судьба

Он мне сказал:
- Пойду-ка погляжу,
Когда ж большак саперы разминируют…
- Лежи, - ответил я, - не шебуршись.
И без тебя саперы обойдутся…
- Нет, я схожу, - сказал он, - погляжу
И он погиб: накрыло артогнем.
А не пошел бы – и остался жив.
___
Я говорю:
- Пойду-ка погляжу,
Когда ж большак саперы разминируют…
- Лежи, - ответил он, - не шебуршись.
И без тебя саперы обойдутся…
- Нет, я схожу, - сказал я, - погляжу
И он погиб: накрыло артогнем.
А вот пошел бы – и остался жив…

На излечении в различных госпиталях Владимир Корнилов пробудет до октября 1945 года…

«Всё смыло потоком великой беды,
Которой приходит конец, наконец», –
споёт потом известный каждому бард, сын фронтовика, и надо было вживаться в мирную послевоенную жизнь.
Корнилов нашёл в себе мужество – такова его сила духа! – подобно Алексею Маресьеву преодолеть всю тяжесть своей инвалидности. Он заново учится ходить, обходясь без костылей, только при помощи трости и протезов обеих ног. В 1946—1952 годах он учится в Литературном институте имени А. М. Горького (Москва), с отличием заканчивает его и направляется на творческую работу в город Куйбышев. Здесь он проявляет свои недюжинные литературные способности, публикуя повесть «Лесной хозяин» (1954), книгу очерков «О людях хороших и разных» (1956), рассказ «Мартовские звёзды» (1957).
В 1960 году Владимир Григорьевич СП РСФСР направляется в Кострому, где создает и возглавляет Костромскую писательскую организацию. В течение 27 лет (1961—1988) он возглавляет её, занимая пост ответственного секретаря, отдавая свои силы и талант помощи молодым авторам, умножению писательских рядов, занимая при этом активную социальную позицию, участвуя в общественной жизни города и области. Здесь же, в Костроме, развёртывается в полную силу и его писательский талант: он создаёт свой главный труд — романную трилогию «Семигорье» (1974), «Годины» (1984), «Идеалист» (1999), отдав ей 35 лет творческой жизни, а также цикл очерков о людях земли костромской и романтическую повесть «Искра» (1995). Уже после его смерти был опубликован сборник замечательных, лирических по форме, но напитанных глубокими философскими размышлениями, рассказов «Мои невесты».
И хотя Владимир Корнилов как писатель и философ занят осмыслением глубинных основ бытия, сложных семейных и человеческих взаимоотношений, изначальной сущности и высшей в своей заданности роли Мужчины и Женщины, переплетения в их отношениях неотступно-чувственного и рационально-холодного, мучительной невозможности жить вместе, но и невозможности расстаться, – одним словом, утверждению в человеке Человека…
Шло время, но всё же война и память войны никогда ни в жизни, ни в творчестве не отпускала Корнилова.
Так, в третьей части трилогии, романе «Идеалист» герой романа Полянин, в котором угадываются черты самого Корнилова, страдает от мысли, от памяти о том, почему он – ни в боевой обстановке на войне не пристрелил старшину Ардова, бежавшего с поля боя, хотя мог и даже обязан был это сделать, ни после войны, – уже успешного «нового русского» Ардова, бывшего у него в руках:
«Уж он сумел бы вбить ему в межглазье
Крутую каплю царского свинца», –
так по эмоционально схожему поводу написал поэт Владимир Соколов.
Сам герой романа Полянин уже почти в конце произведения ведёт такой диалог со своим всегдашним собеседником и оппонентом Кентавром.
Кентавр: если позволите, небольшой уточняющий вопрос. Я знаком с вашим художественным миром. Но одна из философских тонкостей осталась неясной для меня. В противостоянии Злу, олицетворённом в бывшем фронтовом старшине, вы справедливы. Но крайне нерешительны. Что не в вашем характере. Не единожды вы имели возможность, не единожды порывались свершить правосудие. Хочу спросить, почему в творимой вами действительности вы позволяете восторжествовать Злу?
Полянин взглянул невидящим, углублённым в себя взглядом, сказал:
– думаю, есть ответ и на этот вопрос. Я пришёл к убеждению, что Зло не единично. Уничтожить его раз и навсегда невозможно. Человечество обречено на вечное противостояние добрых и злых устремлений. Только умножением Добра возможно обессилить всё, что попадает под понятие Зла.
Утверждая Человека в человеке, мы вытесняем из жизни Зло.
Владимир Корнилов – большой писатель, мастерски владеющий словом, способный передать все оттенки природных явлений и отражённых в них человеческих чувств.
Вот, например, описание водной стихии и затерянного в её космосе двух любящих друг друга людей:
– Радость и жуть вела их встречь бури.
Лодка, едва не опрокидываясь, птицей взлетала на крутую пенную волну, на мгновение замирала и ту же падала в разверзшуюся пропасть.
Обдав лица хлёсткой россыпью брызг, снова устремлялась в небо, и снова проваливалась в зыбкое колышущееся ущелье между подступившими водными холмами…
Перекрикивая вой ветра, шум бурлящих у бортов волн, они обнимались, целовались, ударяясь мокрыми лбами в переваливающейся с боку на бок лодке и, может быть, именно в этот час, среди бушующей стихии, сознал Алексей Иванович одухотворяющую силу женской доверчивости и самоотречённости.
С Зойкой они уже не разлучались…
Какой острый художнический глаз, свободная манера повествования, владение русским словом, – точность и выверенность!
Литературно-публицистическое творчество В. Корнилова (а оно в его наследии занимает немалое место) проникнуто глубокими раздумьями о роли человека в природе, гармоничном с ней сосуществовании, упорном и каждодневном воспитании в себе личности.
В заключение своих заметок хотел бы кратко сказать о не получившей и достойной большей известности (такие уж времена ныне!) романтической повести В. Корнилова «Искра», посвящённой детям войны, написанной и изданной к 50-летию Победы в 1995 году.
«Искра» -– прежде всего повествование о дружбе и любви, о мечтах, свойственных юности, пробивающихся как первые весенние побеги сквозь ледяной плен, не уничтоженные мертвящим жестоким холодом войны.
Важно также и то, что эта книга учит и взывает к человечности в «немилосердной той войне», жертвенности и сострадательности…
Нет, не оставляла их, кровоточила давняя военная память, превращаясь то в замечательную прозу, – как у Владимира Корнилова, то в обжигающие стихи, –как у Льва Милякова:
Хочу того иль не хочу,
Война живёт во мне…
Я снова по ночам кричу –
Я снова на войне…
Или как у такого же поэта-фронтовика Юрия Левитанского:
Я не участвую в войне,
война участвует во мне.
И пламя Вечного огня
Горит на скулах у меня.

Спасибо, воины-победители! Вечная вам память!





НЕСОКРУШИМЫЕ ХРАМЫ

1
Давным-давно в стране,
Устремившейся
В каком-то душевном помрачении
К своей погибели;
Ныне, в оставшейся от былого части,
Напоминающей о её
Великом и трагическом прошлом
Лишь затихающими фантомными болями, -
Один хороший поэт рассказал
О врезавшемся в его сознание
Кратком эпизоде из юности,
Который он потом
Никак не мог вытеснить из памяти,
Как ни старался…
2.
- Ты представляешь, - рассказывал он, -
Иду днём по своему мирному Орлу,
И вдруг как «внезапный мрак
Иль что-нибудь такое» –
Стоящий впереди,
В какой-то сотне метров от меня храм
В мгновенье ока стал оседая, рушиться,
Превратившись в громадное облако пыли.
Это были времена,
Когда очередной руководитель
Обещал показать по телевизору
Последнего попа.
3.
Я уже почти забыл
И об этой истории и самом поэте,
Слышал только, что он
Почти перестал писать стихи,
Ушёл в свой собственный мир,
В строительство
Своего духовного храма,
Чувствуя, наверное, и размышляя
О приближающейся смерти…
И она явилась.
Случилось это
На светлой пасхальной седмице,
Что расценивается многими верующими
Как добрый знак.
4.
К чему я всё это? –
К тому что:
Как на месте взорванного в Орле храма
Будет незримо и неотступно стоять
Ангел-хранитель этого храма –
Вплоть до самого Страшного Суда, –
Так и ангел-хранитель
Чистой души христианской
Не оставит её,
Пока не введёт
В небесные обители Света и Радования…

КАК ТЫ И БОГА ПРОСИЛА…

Клонит дубравы и клонит траву
Бури звериная сила…
Может, пока для тебя и живу, –
Как ты и Бога просила.

Свет твой ложится на самое дно
Мрачной моей преисподней.
Тягостно и неподъёмно, оно, –
Благословенье Господне.

Яблонный, вишенный, грушевый май
Цветом заполнил округу…
Только судьбы своей не отнимай,
Не отнимай свою руку.

Мука, томление и забытьё,
Милых людей безучастье…
Знаешь, а прошлое наше житьё
Я вспоминаю, как счастье.

НА ПОКАЯНЬЕ ОТПУЩЕН…

На покаянье отпущен, –
Хлебушек птицам крошу.
Сад свой, дурманно цветущий,
После зимы обхожу.

Дремлет чащоба лесная.
Дальняя птица кружит.
Жить бы нам только, родная,
Жить бы с тобою да жить!..

И продолжением жизни,
Преодолением зол, –
Вижу, как порослью брызнул
Старый расщепленный ствол.

О, несказанная милость, –
Надо же! – зыбко-легки,
К вешнему свету пробились
Хрупкие жизни ростки…

Хлынут небесные воды,
Сердце забьётся, дрожа…
Неубиенной природе
Уподобляйся, душа!

СОСУД СКУДЕЛЬНЫЙ

Радость, надежду и горе –
Соль по холодной щеке –
Так же, как сушу и море,
Держишь в своей Ты руке…

Вот, – исполинские волны,
Их неуёмный разбой, –
Скажешь – и стихнут, покорны
Воле Твоей всеблагой…

Но в слепоте беспредельной,
Коей не видно конца,
Тщится сосуд лишь скудельный
Переиначить Творца.

ДАЧНОЕ УТРО

Свет утренний зорок и колок.
Но сон поселенья глубок.
И, влагой дыша, из-за ёлок
Повеял густой холодок.

Сквозь просеку призрачным весом
Златая легла полоса.
И солнце, вставая над лесом,
На мир открывает глаза.

ГЛАЗ ТВОИХ СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ

Насмерть засыпано снегом,
Всё же оно зацвело;
Дальним рассеянным эхом,
Полой водой утекло, –
Зыбкое счастье земное:
Миг – и его уже нет…

Но неразлучен с душою
Глаз твоих солнечный свет –
Отблеском чувственной дрожи,
Памятью прожитых дней…

Глаз, что не будет дороже
И не бывало родней.

ТЫ ОТМОЛИЛА МЕНЯ

Вьётся в потёмках дорога,
Тверди не чует нога.
Верую: милость – от Бога,
Смертный соблазн – от врага.

Неизреченною силой
Бездну – до крайнего дня –
Ты подо мною закрыла…
Ты отмолила меня…

ЧТО ТАМ НА СТРАШНОМ ПРОСТОРЕ?..

Дышит безумием море.
Рвутся мои паруса.
Что там на страшном просторе, –
Молнии, громы, гроза?

Встали из пропасти страхи,
Тяжкие наши долги,
Это – в сгустившемся мраке
В полдень не видно ни зги.

Море уляжется вскоре,
Но штормовая гроза
На безответное горе
Нам отверзает глаза…

Милая, смертной тропою
Шедший в безвестный конец, –
Вот, я стою пред тобою,
Сердцем прозревший слепец.

РЕКИ НЕБЕСНОГО СВЕТА

Реки небесного света
Наземь теплом пролились.
О, долгожданное лето,
Как мы тебя заждались!

Брызнули свечи каштанов
Сгустком сияющей тьмы!..
Где вы, метели, бураны –
Минное поле зимы!

В лад с неумолчным стозвоньем,
Льющимся с горних вершин,
Дивным густым благовоньем
В парках повеял жасмин.

В чьей-то неведомой власти
Каждый наш прожитый час.
Кто ты, негаданным счастьем
Благословляющий нас?..

Красное лето листая,
Краткую радость вдохни,
Как от души отрывая
Эти блаженные дни.


ЮЛИЯ ДРУНИНА, МИЛОСЕРДНАЯ СЕСТРА НЕМИЛОСЕРДНОЙ ВОЙНЫ

Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
И. Северянин

Пусть никто не говорит: «много я грешил, нет мне прощения…»
Кто говорит так, забывает о Том, Кто пришёл на землю ради страждущих и сказал: «бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся».
(Лк 15:10)

«Встали из пропасти страхи –
Тяжкие наши долги…», –
Так один из современных поэтов сказал о страхе не отдать ещё при жизни всем – живым и мёртвым – кому что задолжал.
В серии наших с поэтом Николаем Коновским эссе – воспоминаний и размышлений речь шла, в основном, о дорогих мне, оставивших свой благодатный след в душе людях, к сожалению, уже ушедших от нас, но с которыми мне выпало счастье бок о бок работать в Приёмной комиссии Союза писателей России.
Георгий Ладонщиков, Николай Старшинов, Михаил Лобанов, Владимир Корнилов, сам Председатель Приёмной комиссии Юрий Бондарев…
Более молодые Юрий Кузнецов, Игорь Ляпин, Станислав Золотцев…
Вот уж воистину «нет ни страны, ни тех, кто жил в стране».
Правда, остались их книги, но последнее время показало, сколь враждебно и бескомпромиссно мировое зло ко всему коренному, подлинному, настоящему, как стремится стереть его из человеческих душ и памяти…
Юлия Друнина не была членом Приёмной комиссии, но её человеческую заботу обо мне и участие трудно переоценить.
Когда в коридорах Правления или в залах заседания появлялась она, у мужчин внезапно исчезала вальяжность и расхлябанность, все невольно, словно повинуясь какой-то команде, подбирались, словно солдаты на плацу…
Юлия Владимировна Друнина, дорогая Юля (могу, наверное, любя, так сказать – я ведь старше уже тебя по возрасту!), как же это всё случилось? – наверное, болевой порог оказался неподъёмным; Бог нам всем судья.
Тридцать лет почти прошло с того чёрного дня, а память-боль, отпустив на время, затем с новой силой возвращается в сердце.
Не зря ведь подмечено, что сильная, внезапно налетевшая буря ломает не мелкий кустарник, а многолетние высоченные деревья, вырывая их иногда с корнем.
Таким высоким человеческим и поэтическим древом и была наша Юлия.
А буря, погубившая страну и беззаветно любящую её Юлию Друнину, была нечеловечески рукотворной…
Об этом её прощальное стихотворение:
Судный час
Покрывается сердце инеем —
Очень холодно в судный час…
А у вас глаза как у инока —
Я таких не встречала глаз.
Ухожу, нету сил.
Лишь издали
(Все ж крещеная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы, —
За избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!

О Юлии Друниной как о поэте попрошу сказать поэта НИКОЛАЯ КОНОВСКОГО.

«Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой», –
слова этой великой песни, написанной Лебедевым-Кумачом спустя три дня после начала войны, вечевым набатом звучали над Россией.
На битву с «проклятою ордой» звали и стихи даже , казалось бы, такого камерного поэта, как Анна Ахматова:
«Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки!»
Такого высокого духовного и патриотического накала была военная атмосфера.
Могла ли оставаться в стороне от главных творящихся событий романтическая девушка, поклонница Блока Юля Друнина?
Давайте проследим её фронтовой путь, из этой суровой реальности и вырастет позже её поэзия; поводом для написания ею стиха станет какой-нибудь – чаще военный – случай или реальная жизненная ситуация.
Прибавив себе год, шестнадцатилетняя Юлия ушла работать санитаркой в госпиталь, затем окончила курсы медсестёр или «милосердных сестёр», что было созвучно и по глубинному смыслу.
Что было дальше? – фронт, пехота, кровь, бинты; осколок, застрявший в миллиметре от сонной артерии.
«Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год.

Я пришла из школы в блиндажи сырые,
От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,
Потому что имя ближе, чем «Россия»,
Не могла сыскать.»
Однажды, попав в окружение, Друнина с группой пехотинцев тринадцать суток пробиралась по тылам противника к своим.
Не там ли или позже произошёл случай, описанный ею в стихотворении:
«Когда, забыв присягу, повернули
В бою два автоматчика назад,
Догнали их две маленькие пули —
Всегда стрелял без промаха комбат.
Упали парни, ткнувшись в землю грудью,
А он, шатаясь, побежал вперёд.
За этих двух его лишь тот осудит,
Кто никогда не шёл на пулемёт.
Потом в землянке полкового штаба,
Бумаги молча взяв у старшины,
Писал комбат двум бедным русским бабам,
Что… смертью храбрых пали их сыны.
И сотни раз письмо читала людям
В глухой деревне плачущая мать.
За эту ложь комбата кто осудит?
Никто его не смеет осуждать!»
Такова жестокая правда войны, от которой молодая девочка-санитарка, будущий известный поэт, не отводит глаза.
В 1943 году, в госпитале после едва ли не ставшей трагической истории с осколком, застрявшем в шее в миллиметре от сонной артерии, Друнина написала своё первое военное стихотворение, ставшее классическим, вошедшим во все антологии военной поэзии, опять же, о жестокой правде войны и человеке на войне:
«Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.»
После излечения в госпитале Юлия Друнина была комиссована, пыталась в Москве поступить в Литинститут, но безуспешно, вернулась вновь в действующую армию, на 3 Прибалтийский фронт, воевала в Псковской области, в Прибалтике.
21 ноября Юлия Друнина была признана негодной к военной службе.
Войну Друнина закончила в звании старшины медицинской службы.
Награждена орденом Красной звезды и медалью «За отвагу».
Пережитое на войне, фронтовые неложные ценности и мировоззрение стали в мирное время фундаментом не только её жизни, но и творчества:
До сих пор не совсем понимаю,
Как же я, и худа, и мала,
Сквозь пожары к победному Маю
В кирзачах стопудовых дошла.

И откуда взялось столько силы
Даже в самых слабейших из нас?..
Что гадать! — Был и есть у России
Вечной прочности вечный запас.

• Государственная премия РСФСР имени М. Горького (1975) — за книгу стихов «Не бывает любви несчастливой» (1973)
• Орден Отечественной войны 1-й степени (11 марта 1985)
• Два ордена Трудового Красного Знамени (8 мая 1974, 8 мая 1984)
• Орден Красной Звезды (15 октября 1944)
• Орден «Знак Почёта» (28 октября 1967)
• Медаль «За отвагу» (23 января 1944)
• Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»
• Серебряная медаль имени А. А. Фадеева (1973)
• другие медали

ТАК БЕЗРАССУДНО И БОЛЬНО

Как долгожданная милость –
Вспыхнула в небе звезда,
Вспыхнула – и закатилась,
И облегла пустота.

Снова холодными снами
В пропастях голой земли
Ветры взревели; меж нами
Вёрсты разлук пролегли –
Тягостно и безглагольно…

Может быть, душу губя,
Так безрассудно и больно
Чувствую сердцем тебя!..

ПРИТЯЖЕНИЕ ДУШ

…Коротко если, по сути:
В мире, безлюдном, как глушь,
Есть притяжение судеб
И притяжение душ…

Длилось грозовое лето,
Шквалистый ветер кромсал
Кроны, а я о поэте,
Ныне покойном, писал…

И на краю беспредела,
Явлена, будто из сна,
Малая птаха сидела,
Не покидая окна.

ТРУДНИКИ ВЕЧНОСТИ

Трудников вечности, коих
Бедами не обделя, –
Только земля успокоит,
И упокоит – земля.

Кто-то в долине истлеет,
Кто-то в степи иль горах…
Где -то по ветру развеют
Другам завещанный прах.

Но озираючи вечность,
Не шевеля и перстом,
Лучше лежать бы, конечно,
Под православным крестом…

Чтобы шумела осока,
Чтобы блестела река.
Чтобы высоко-высоко
Плыли вдали облака.

……………………………….

Встанем из праха земного,
Будем в аду иль раю
После веления Бога –
Страшного, – в рваном строю…

СЛЕДУЯ КРОМКОЙ НОЖА

Гибнущей страсти потреба:
Неизъяснимым маня, –
Волны, поднявшись до неба,
В пропасть бросают меня.

Но ни восторга, ни страха.
Следуя кромкой ножа,
Мёртвая – смертного страха
Не ощущает душа.

СТИХИ, СОЧИНЁННЫЕ НОЧЬЮ ВО ВРЕМЯ КОРОНАВИРУСА

…Было – стремленье в беззвёздную высь, –
Бога не видя во встречном…
Жаль, что всего человечества жизнь,
Как ни крути, но конечна.

Выдохнула преисподняя зло,
Стало минувшее зраком.
Землю и жизнь на земле облегло
Непроницаемым мраком.

Слёзы роняет нескошенный злак.
Тускло гроза шевелится.
Бьётся крылами о мертвенный мрак
Сердца безумная птица.

Детски лукавы и детски просты –
То-то наука тетерям! –
Вот и достигли мы красной черты,
В Бога и чёрта не веря.

Грому сродни над равниною тишь
В тяжкий удушливый вечер…
Что ж ты, как вкопанный в землю, стоишь?
Что ж ты дрожишь, человече?

ЖИЗНЬ БЫСТРОТЕЧНА…

Жизнь быстротечна, а скука долга
Смертная, – вот и туманны, –
Манят другие уже берега,
Снятся далёкие страны.

Там, до утра услаждая уют,
С томною негой во взоре,
Сладостно дивные птицы поют,
Плещет лазурное море…

Ангел хранит нас, а путает – бес.
Как долгожданная милость,
Вестницею позабытых небес
Малая птаха явилась
Здесь, где не встретишь души за версту,
Даже собачьего лая…
И, обозревши мою нищету,
Прощебетала малая,
Смысла исполнена, свету сродни –
Вещая птица-синица:

Это – до смерти люби и храни,
Этим – умей обходиться.

КВИТЫ

Мучились, злом отвечая назло.
Ныне мы, вроде бы, квиты, –
Прошлое бурной водой утекло,
Всё прощено и забыто…
Прахом развеяно по ветру, но
Жизни не переупрямить:

К боли, гнездившейся в сердце давно,
Вновь обращается память.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

Что же, что дольнему миру чужой
И неприкаянный житель, –
Всё у нас будет с тобой хорошо,
Милый мой ангел-хранитель.

Вспыхнет ли поздняя в небе звезда,
Градом обрушится ливень, –
Я не обижу тебя никогда,

Ангел-хранитель мой дивный.

И у разлуки на самом краю/
Ангел-хранитель мой бедный,
Ты окаянную душу мою
Снова исхитишь из бездны…

Сердце внимает сердечную весть…
Нежные глажу запястья,
Осознавая, что это и есть
Отблеск небесного счастья.

ЗДЕСЬ

Бронзой янтарною светится бор,
К ветру далёкому чуток,
Вросший кореньями в русский простор, –
Превосходящий рассудок;
Здесь, где раскаясь и снова греша,
В глинистой ссохшейся тверди
Вечная грешная наша душа
Жить бы хотела до смерти.

Скоро туманам вставать над рекой,
Птицам в отлёт собираться.
…Здесь, где дыханьем бы, бликом, строкой,
Тающим эхом остаться.

ПОЛУЗАБЫТЫЕ СНЫ

Страстные звоны цикад,
Соком истекший гранат, –
Миг или вечность назад?

Благословенна струя
Хереса: вновь – ты и я –
Выпали из бытия.

Сколь безрассудно оно –
Сердца сокрытое дно –
Знает лишь море одно.

Чайки пронзительный глас.
Бешеной страсти окрас
На глубине твоих глаз.

Предощущение бед.
Шторма ревущего бред.
Тусклый, над бездною, свет…

Давние, – ищут приют,
Снова зачем-то встают
Из роковой глубины
Полузабытые сны.

ЗНОЙНЫЙ ИЮЛЬ

Блещет на солнце река.
Медленно, издалека
В небе плывут облака.

Жаром висит надо мной
И над степной стороной
Злак иссушающий зной.

К полю белёсому ржи,
Горбясь, дорога бежит.
Даль раскалённо дрожит….

В зраке вселенских глазниц –
Трепет невидимых птиц,
Режущий отблеск зарниц…

Милостию бытия
Льётся, себя не тая,
Горняя благость Твоя.

ЧТО-ТО, - ОТРАДНЕЙ, ЧЕМ СОН

Милая сердцу округа!
Холод серебряных рос!
Медленно свищут над лугом
Молнии блещущих кос.

Душу забвеньем врачуя,
Сладко в полуденный зной.
Сильного тела не чуя,
Пасть под сметённой копной…

Пахнет подсохшее сено.
Виснет неумолчный звон.
И наплывает блаженно
Что-то, – отрадней, чем сон.

Ветер, полынный и горький,
Тающим мёдом разлит…
О, не буди меня только,
Дай на мгновенье побыть

Божьею тварью ничтожной,
Облаком в чистой дали,
Мыслью, живой и тревожной, –
Благословенной земли.

ЖИЗНИ МГНОВЕНЬЯ

...Что же, что дни быстротечны?
Но с боли в груди
Внутренний взгляд свой на внешнее переведи,
На окружающий мир сей - и бренный, и вечный.

Сна не дающий и отдыха - осточертел! -
Где-то в глубинах вселенной рождается ветр,
Кровли срывает и темень несёт по оврагам.
С неба потоп низвергается, но на стене
Тикают ходики ровно... В тебе иль вовне
Жизни мгновенья становятся солнечным прахом...
«БЕЗДНА»

Были жара и морозы,
Юности были грехи,
Были расцветшие розы –
Словно из сердца стихи!

Но, бузыскусно-прелестна,
Тайный внушавшее страх,
Слово тревожное «бездна»
Ты не любила в стихах.

Где бы теряться иль виться
Не продолжала тропа, –
Всё оно в жизни случится
Так, как решила судьба…

И наяву, а не снами,
Не пожелавшая зла, –
Пропасть простёрлась меж нами,
Бездна меж нами легла…

Вечер, спустившийся, душен.
Вестницей мира сего
Бездна глядит в мою душу…
Не говорит ничего.

ПАЛЯЩИЙ ЗНОЙ

Что-то безжалостно правит
Сущим: с утра до утра
Всё поднебесное плавит
И истязует – жара.

Мир обезлюдел. Осины
Никнут безмолвной листвой.
Скажешь: здесь невыносимо…
Ну, а в аду каково?..

Не отзовётся до срока
На воздыханье земли
Грохот высоко-высоко,
Молниевидно вдали.

ВРЕМЕНИ ВЕРЕТЕНО

Под завывание вьюги,
Я – на предсмертном досуге, –
Вьевшиеся, как грехи,
Старые правлю стихи.

В них – ещё всё впереди,
Радость теснится в груди,
Мир в первозданной красе,
Живы и молоды все.

Вечность незыблема, но
Времени веретено
Медленно, из году в год,
Смертную пряжу прядёт.

Властною волей небес,
А не плетеньем словес
Рвётся незримая нить…
Сущего – не изменить.

ЗМЕИНОЕ ЖАЛО СОБЛАЗНА

Учиться бы жизни у кротости вод.
У чистого неба, у поля.
Но в страждущем сердце подспудно живёт
Старинная буря раскола.

Играет огнями обманное дно, –
Пока над тобою не властно.
Но в шаткую душу уже введено
Змеиное жало соблазна…

И, может, у жизни на самом краю –
Как ненависть и безнадежность –
Глядится в смятенную душу твою
Сей миг, умерщвляющий вечность.

БАБОЧКА

Свет недоступный манит испокон:
Ночью, не ведая страха,
Снова в стекло, за которым – огонь
Бабочка бьётся с размаха.

Мир обложила тягучая тишь.
Сонно колышутся ветви…
Ну, и куда ты, шальная, летишь,
Не помышляя о смерти?..

И, обречённость свою не тая,
В неразделённой печали,
Вьётся на самом краю бытия –
Бабочка, птичка, душа ли…

ДАВНИЙ ПРИСНИВШИЙСЯ СОН

Сетуешь горько на жизнь? –
Просто как перенестись
В спрятанный в толще времён
Давний приснившийся сон!

Сон, где для малых внучат
Бабкины сказки звучат;
Сумрак сгустился в избе,
Лешие воют в трубе.
Но ни забот, ни обид
В сердце. И твёрдо стоит

Мир не на детских слезах,
А на слонах и китах.

СПАСИТЕЛЬНЫЙ ДОЖДЬ

Мир бездыханен. Сплошное,
Марево виснет вдали.
От неподвижного зноя
В трещинах – тело земли.

Выжжены жаром овраги,
И суховеем – поля.
Щедрой живительной влаги
Просит у Бога земля,

И, безответная, страждет.
Так, – обречённо дыша, –
Болью сожжённая, жаждет
Божьего слова душа…

И освежённо-громово,
Рощи вгоняющий в дрожь,
Как благодатное слово,
Рухнул спасительный дождь!..

ПОЖИЗНЕННЫЙ КРЕСТ

Грозное – в двери стучится.
Воздух сгущается в мрак.
Сердцу б хотелось забыться,
Да не забыться никак.

Предавгустовскою ранью
Светом – в раскрытом окне
Где-то на грани сознанья,
Как в осязаемом сне,

Сосны шумят, не смолкая,
И, духовито-светла,
С сонного древа стекает,
Плавясь на солнце, смола…

Стая далёкая тает,
Звуки печальные льёт…
Что ж над равниной витает –
Вечность иль небытиё?..

Чувствую бури, и ливни,
Речку, и поле и лес –
Словно любви неизбывной
Вечный пожизненный крест…

ЩЕДРЫМ БЕЗОБЛАЧНЫМ ЛЕТОМ

…Щедрым безоблачным летом,
Переступивши межу,
Медленно – раненным светом –
Я от тебя ухожу.

Молча в содеянном каясь,
Стиснут безмолвной толпой, –
Милая, я не прощаюсь:
Мы ведь бессмертны с тобой.

УСПЕНСКИЙ ПОСТ

Под псалмы последних гроз, –
Пресвятая Мати! –
Наступил Успенский пост –
Время благодати!

И откуда-то взялась
Вещая синица, –
Не страшась и не смутясь,
На руку садится.

Свыше благословлена
Льющаяся дрожью, –
Твердь здесь соединена
С каждой тварью Божьей.

Русь моя! Иконостас!
В небе – птичьи стаи,
На душе – Медовый Спас…
Чистота святая!

ЛУННОЮ ЛЕДЯНОЮ НОЧЬЮ

Полночь. Но в лунную небыль
Мир первозданно хорош.
Станешь и всмотришься в небо,
Режущей яви вдохнёшь:

Светят высокие звёзды,
Всё мироздание спит,
Кровь леденеет, и воздух –
Как неразбавленный спирт!

ГОРТЕНЗИЙ БУТОНЫ

…Было ли это всё с нами? –
Время прошло без следа.
Но благодарная память
Вновь возвращает туда,

Где белоствольные рощи
Тешат и душу, и взор,
Где несмолкаемо ропщет
Медный божественный бор.

Стынут осенние воды.
Холод идёт по пятам…
Но не ушедшие годы, –
Сердце оставлено там,

Где чистотой благовонной
Дышит твой маленький сад…
Там, где гортензий бутоны
Сгустками света горят.

ГЛАЗАМИ ВАСИЛЬКА

Не наше – дух, и кровь, и плоть,
Миг, вечность, осени и зимы, –
Всё Божие. И сам Господь
Во всём присутствует незримо.

Всё Божие – луга, река,
Пернатых дивные коленца…
А вот – глазами василька
Господь в твоё глядится сердце.

ЮРИЙ БОНДАРЕВ, ТЯЖЁЛАЯ АРТИЛЛЕРИЯ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Эссе
Огонь прямой наводкой. Орудие, ведущее огонь прямой наводкой, открывает себя для ответного огня от цели.
Из военного справочника.
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны…
А. Твардовский.
К сожалению, государство совершенно безразлично к духовному состоянию общества.
Ю. Бондарев.

Строки знаменитого стихотворения Твардовского приведены и вынесены мною в эпиграф мною не случайно.
Юрию Бондареву, впоследствии уже знаменитому писателю, принадлежит такое признание: «После войны я начал писать о войне. Всё, что мной написано о ней, – это искупление долга перед теми, кто остался там…»
Это признание –повторение мысли и совестливого чувства Твардовского; следует привести стихотворение полностью, следует как можно чаще обращаться к высокой поэзии тем более, что настоящая поэзия из нашего духовного и культурного обихода сегодня злонамеренно вымывается:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе –
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, –
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же…
В лице Юрия Бондарева и его сверстников мы имеем перед своими глазами пример поколения, готового положить душу за други своя, за страну свою, оказавшуюся в тяжелейшем военном положении, как, например, поэтически засвидетельствовав, сделал это Николай Майоров:
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
А какого уровня была их душевная чистота, мы лучше всего поймём из целомудренного и пронзительного стихотворения того же Николая Майорова:
Я не знаю, у какой заставы
Вдруг умолкну в завтрашнем бою,
Не коснувшись запоздалой славы,
Для которой песни я пою.
Ширь России, дали Украины,
Умирая вспомню… и опять
Женщину, которую у тына
Так и не посмел поцеловать.
Войну выиграло в том числе и поколение романтиков-идеалистов, таких, как Юлия Друнина, Николай Майоров да и сам Юрий Бондарев; после войны он напишет:
«Мои ровесники, вернувшиеся после войны, пройдя все круги ада, сквозь кровь, пот, потери, нелёгкие победы, боялись поцеловать девушку. А ребята-то были сильные, смелые, здоровые, обстрелянные, насквозь пропитанные порохом, не раз встречавшиеся со смертью. Сейчас таких нет.»
Далее Бондарев говорит о том, что его поколение вымерло, остались единицы, к горькому сожалению; оно, его поколение вместе с народом принесло на своих плечах общечеловеческую победу и спасло мир, но человечество не всегда бывает благодарно.
Недавно, просматривая архивную запись «Встречи в Останкино» – тоже с фронтовиком и писателем Фёдором Абрамовым, – обратил внимание на его слова, – нет, не слова, а крик души о том, что они, оставшиеся в живых, должны жить и творить за не вернувшихся, ибо велики потери, и, не один возможный будущий гений не пришёл с войны.
Или, как сказал другой неравнодушный человек, что из-за гибельной войны мы потеряли, может быть поэта – великого – в масштабах всей страны.
Юрий Васильевич Бондарев, человеческая и творческая глыба, не вписывающаяся ни в какие навязываемые рамки, тем более не вписался бы в нынешние рамки «новой реальности», – был истинно свободным человеком, брезгливо отвернувшимся от хлынувших мутным потоком «демократических» свобод.
По его словам, наша свобода – это свобода плевка в своё настоящее, прошлое и будущее, в светлое, неприкосновенное, чистое…
Но:
– Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода, –
Сказано великим Пушкиным.
Этими правами и свободой руководствовался и жил свободный человек Юрий Бондарев.
Вспомним жизненный и творческий путь этого замечательного человека.

«Я сам не знаю, буду ли жить, буду ли, но люблю всё, что осталось, люблю. Ведь человек рождается для любви, а не для ненависти», –
Эти слова одного из героев повести Бондарева «Батальоны просят огня» Кондратьева в полной мере применимы и к нему самому.

…Юрий Васильевич Бондарев родился 15 марта 1924 года в Орске Оренбургской губернии. В начале 30-х годов его родители переехали в Москву. Учился в средней школе, комсомольцем летом 1941 года сооружал укрепления под Смоленском. В 1942 году, после окончания 10 класса, поступил на учёбу во 2-е Бердичевское пехотное училище (эвакуированное в Актюбинск). Уже осенью курсанты этого училища были направлены под Сталинград. Юрий Бондарев был зачислен командиром миномётного расчёта 308-го полка 98-й стрелковой дивизии.

В боях под Котельниковским был ранен. После излечения назначен командиром орудия в составе 89-го стрелкового полка 23-й стрелковой дивизии Воронежского фронта. Участвовал в битве за Днепр, в освобождении Киева и западной части Малороссии, дрался в Польше и Чехословакии. Был ранен, отмечен двумя медалями «За отвагу». Учился в Чкаловском артиллерийском училище, признан ограниченно годным к службе и демобилизован по ранениям в звании младшего лейтенанта.

После войны поступил в Литературный институт им. А. М. Горького, где учился под руководством Константина Паустовского. Война, человек на войне –«окопная правда» – стали основой его творчества. В конце 40-х вышли первые рассказы Бондарева. С 1951 года он — член Союза писателей СССР.
Стоит отметить, что при поступлении в Литературный институт на Бондарева обратил внимание Паустовский и зачислил его в свой семинар без экзаменов, – такова была проницательность и чутьё на талант искушённого мастера.
Благодарно отзываясь о своём учителе, Бондарев говорил, что «Георгий Константинович Паустовский занимал в нашей литературе уникальное место. Выделялся стилистикой, выбором героев, внимательной мягкостью к человеку. Во всех жанрах – и романах, и статьях – проявлял себя интеллектуалом высшей пробы.»
Первый сборник рассказов Юрия Бондарева«На большой реке» вышел в 1953 году.
Затем последовали: сборник рассказов ( «Поздним вечером», 1962), повестей «Юность командиров» (1956), «Батальоны просят огня» (1957), 4-серийный фильм «Батальоны просят огня» по мотивам повести, 1985), «Последние залпы» (1959; одноимённый фильм, 1961), «Родственники» (1969), романов «Горячий снег» (1969; одноимённый фильм, 1972), «Тишина» ( одноимённый фильм, 1964; 1992), «Двое» (продолжение романа «Тишина»; 1964), «Берег» (1975; одноимённый фильм, 1984)[10], «Выбор» (1981; одноимённый фильм, 1987). Киноэпопея «Освобождение» (1968) по сценарию Ю. Бондарева получила всемирную известность.
В своих романах он, уже немало поживший и повидавший, размышлял об утекающем и меняющемся времени, о смысле жизни, о стоянии человека перед лицом смерти, о невозможности изменить долгу…
Юрий Бондарев по праву считается родоначальником «лейтенантской» прозы, основой которой является «окопная правда».
«Все мы вышли из бондаревских «Батальонов», – сказал известный белорусский прозаик Василь Быков.
«Все мы» – это сам Быков, Григорий Бакланов, Константин Воробьёв, Евгений Носов, другие, ставшие известными, писатели-фронтовики.
Все они в той или иной степени испытали на себе творческое воздействие Юрия Бондарева.
Отличительными чертами «лейтенантской» прозы является отсутствие в повествовании дешёвого шапкозакидательства и глянца. Напротив, в ней в укрупнённых подробностях предстаёт окопный быт, отношения между людьми, то, каким человек является перед лицом грозящей смерти, – война, глаза в глаза рассмотренная авторами, находящимися в то время в звании младших командиров. Именно: глазами младших командиров, младших офицеров.
Бондарев уточняет: я считаю, что нельзя говорить о «военном романе» как таковом, потому что в художественной литературе может быть только роман о человеке и только одна тема – человек…
И ещё: для меня окопная правда – это подробности характера… В окопах возникает в необычайных масштабах душевный микромир солдат и офицеров, и этот микромир вбирает в себя всё, –
таково было творческое кредо Юрия Бондарева, где над всеми испытаниями и мытарствами войны возвышалась любовь, – вновь приведу въевшиеся в память знаменитые слова:
– ведь человек рождается для любви, а не для ненависти.
Это, повторюсь, Кондратьев, один из героев «Батальонов».
«Окопная правда» выражена чурающегося выспренности автором простыми словами, но какова же психологическая достоверность написанного! – вот краткий отрывок из повести «Батальоны просят огня»:
– …лейтенант Прошин помнил, что он отдавал команды, но сам уже не слышал их.
Его оглушило покрывающим всё грохотом, его несколько раз подкидывало на земле. И горло, грудь удушливо забило гарью, толом, и тут же вытошнило скользкой горькой желчью.
Сплёвывая, кашляя, испытывая прежнее отвратительное чувство своего бессилия, со слезами, застилающими глаза, Прошин едва поднял налитую звоном голову, и как будто в лицо ему ударило низким, давящим рёвом, захлёбывающимся клёкотом пулемётных очередей.
Важный стилистический момент, присущий авторской манер Бондарева: здесь чувства и ощущения переносятся с одного изображаемого предмета и явления на другое: «давящий рёв», «захлебывающийся клёкот», позже – «горячий снег».
Подобную спрессованность ощущений я встречал, может быть, только у писателя-фронтовика Михаила Лобанова в главах о войне из его книги «В сражении и любви: опыт духовной автобиографии».
Из более молодого писательского поколения, можно сказать, не только руководящее кормило – руль судна, – но и взрывную стилистическую манеру унаследовал от Бондарева, сам – родом из десанта – даровитый писатель Николай Иванов.
…………………………………………………………………………………….

Шло время, уходили фронтовики, принёсшие миру победу, менялось общество, и умный и дальновидный Бондарев не мог не видеть среди образованного слоя всё больше и больше набирающую популярность систему либеральных ценностей.
Если внимательно прочитать бондаревские «Берег», «Игра», «Выбор», то нельзя не заметить подспудные, но тем не менее ощутимые, а может, и необратимые изменения в обществе,
которое вскоре станет перед пушкинским «куда ж нам плыть?..».
Тот же, ранее мною упоминаемый Михаил Лобанов, провидя дальнейшее, в статье «Просвещённое мещанство» (Молодая гвардия, 1968) писал, что «…в будущем рано или поздно столкнутся между собой… две непримиримые силы – американизм духа и нравственная самобытность народа.»
Уже в 70-е годы Юрий Бондарев понимает, что идеологические орудия должны быть готовы к бою.
31августа 1973 года Бондарев подписывает Письмо группы советских писателей в редакцию газеты «Правда» о Солженицыне и Сахарове.
Позже он напишет, что «чувство злой неприязни, как будто он сводит счёты с целой нацией, обидевшей его, клокочет в Солженицыне, словно в вулкане.
Он подозревает каждого русского в беспринципности, косности.»
В 2006 году Бондарев своё мнение о Солженицыне не меняет:
– Солженицын, несмотря на свой солидный возраст и опыт, не знает «до дна» русского характера и не знает характера «свободы» на Западе, с которым так часто сравнивает российскую жизнь…
В 1988 году на 19 партконференции Бондарев, уже, выкатывая своё орудие бескомпромиссной правды против разрушителей государства на прямую наводку, сравнивает перестройку с самолётом, который взлетел, но неизвестно, где сядет.
И надо ли удивляться тому, что «от цели» последовал ответный огонь, выразившийся в замалчивании, третировании, шельмовании его доброго имени, но Бондарев, русский писатель и офицер, выкованный войной, был готов и к этому, – иначе он не мог.
Думаю, что он мог с полным основанием повторить слова героического российского флотоводца, ныне прославленного в лике святых, Фёдора Ушакова:
«Смерть предпочитаю я бесчестному служению.»
Оценивая мужество Бондарева, современный писатель-философ
Николай Дорошенко в своей работе о нём написал: «…при этом не надо забывать, что отвага Бондарева – это не отвага Солженицына, у которого за плечами стояло ЦРУ вместе с Конгрессом США, не отвага Сахарова и Ростроповича, каждый шаг которых охранялся «прогрессивной мировой общественностью».
Желая спасти рушащееся на глазах государство, Бондарев 23 июля 1991 года ставит свою подпись под «Словом к народу».
Однако, людей, подобных Бондареву, в решающие для судьбы страны дни оказалось критически мало и свершилось то, что и должно было свершиться.
90-е годы. Бондарев не сломлен, с 1990 по 1994 год, в самое трудное для организации время, возглавляет Союз писателей России.
1994 год, 70-летие знаменитого писателя. Борис Ельцин желая примириться с Бондаревым, награждает его орденом Дружбы народов, – писатель не желает получать награду из рук, на которых кровь защитников Дома Советов…
Потом наступили годы, как нельзя более соответствующие тютчевскому : лишь жить в себе самом умей.
Находясь в одиночестве, чувствуя свою оставленность и чуждость для живущего уже по нечеловеческим законам мира, Бондарев пишет «Непротивление», философский роман-размышление, роман-сопротивление русского офицера и человека…
Юрий Бондарев со свойственными ему мужеством и твёрдостью всё, отмеренное ему на веку, претерпел до конца, а «претерпевший же до конца спасется» (Мф. 10:19 – 22).
Ныне, погружаясь в творческое и духовное наследие Бондарева, изумляешься, понимая, насколько оно велико и глубоко, и что этой «воды живой» хватит не на одно поколение, лишь бы мы были томимы духовной жаждой.
………………………………………………………………………………………
Юрий Васильевич Бондарев умер 29 марта 2020 года на 97 году жизни.
Похоронен 2 апреля на Троекуровском кладбище.
Опущен в землю, которую любил и защищал, при троекратном оружейном салюте и прохождении роты почётного караула с песней «Полем вдоль берега крутого…»
Дочери писателя и воина Юрия Бондарева Елене Николаем Ивановым вручена медаль «Горячий снег» за №1.
………………………………………
Миллионы читателей знали Бондарева как бесспорного классика русской советской литературы, со стороны – строгого, может, даже сурового и самоуглублённого, постоянно занятого какой-то своей неотступной думой.
Каким же человеком Юрий Васильевич был в жизни, в общении с рядовыми писателями и простыми людьми, расскажет не один год проработавшая под его началом в Приёмной комиссии Союза писателей России СВЕТЛАНА ВАСИЛЬЕВНА ВЬЮГИНА.

НИКОЛАЙ КОНОВСКОЙ
ДНИ ЗОЛОТОГО УСПЕНЬЯ
1

Вечностью дышит вселенской
Небо в мерцании звёзд.
А на пороге – Успенский
Краткий спасительный пост.

Тёмной губительной бездны
Переступивший межу,
Кроткой Царице Небесной
Как я в глаза погляжу?

Сосны под бурею гнутся,
Стонут в мольбе и алчбе.
…К Господу надо вернуться.
…Надо вернуться к себе.
2
Под псалмы последних гроз, –
Пресвятая Мати! –
Наступил Успенский пост –
Время благодати!
И откуда-то взялась
Вещая синица, –
Не страшась и не смутясь,
На руку садится.
Свыше благословлена,
Льющаяся дрожью, –
Твердь здесь соединена
С каждой тварью Божьей.
Русь моя! Иконостас!
В небе – птичьи стаи,
На душе – Медовый Спас…
Чистота святая!

3
Вышнее благословенье,
Внятный до боли ответ –
Дней золотого Успенья
Ровен струящийся свет.

Сенным витающим тленом
Дышит прозрачная весь.
В запахе этом блаженном
Что-то щемящее есть, –

В этой желтеющей чаще,
Сонно текущей реке,
В этом тревожно сквозящем
Зыбком живом сквозняке…

Света певучего волны
Солнцем пронизанный лог…
На душу незамутнённо
Тайным предчувствием лёг

Разъединяющий руки,
Чуждый, бессмертный, родной –
Запах небесной разлуки,
Запах разлуки земной.

ЗДРАВИЦА СТАРОМУ МАСТЕРУ

О многом нынче не сужу,
Поскольку и себя не знаю.
Одно лишь коротко скажу,
Бокал заздравный поднимая:

Мы, склонные к небытию,
Проснёмся ль, русские тетери? –
Есть упоение в бою
И обретение – в потерях!

Есть клеть, где тайная струна
Трепещет ожиданьем слога…
Ещё есть, – кто на Крупина
Глядит, как на живого бога.

НА КЛАДБИЩЕ

Всяк человек, по преданию, ложь –
Знатный ли, бедный иль нищий.
Но как за смертною тайной идёшь
Робкой ногой на кладбище.

Золотом в кронах осенних горит,
Всем обещая спасенье,
Крест, – где веками на взгорье стоит,
Высится храм Воскресенья.

Медленный с неба доносится звон,
Под простотою бескрайней
Здесь даже воздух – и тот напоён
Непостижимою тайной.

О мимолётность земной красоты,
Неизреченного бремя!
Жаль только, – склепы, ограды, кресты
Не пощадило здесь время…

Утром лишь вышел, – а уж над тобой
Вечер, смежающий веки:
Жалкие трудники персти земной,
Бедные мы человеки!

…………………………………….

Город шумит за оградой стены,
Вечностью мыслит едва ли…
Здесь же страданья все погребены,
Погребены все печали.

НЕПРОХОДИМАЯ СТЕНА

Какие нам сияли зимы,
Какие были времена!..
Стоит меж этим днём – и ними –
Непроходимая стена,

Стена прозрачная... всё снится
Времён необратимый ток.
Хоть близок он, как говорится, –
Да не укусишь локоток.

Там, видимо, подобье рая –
Душ единение и слов.
И там живут, не умирая,
Любовь моя, твоя любовь…

О, как душе, немой и бедной,
Похожей на застывший сон,
Глядеться в тлеющую бездну,
В напластование времён!

…А дух – от силы иль бессилья –
Безумцем кинется в пролёт
Давно прошедшего, и крылья
В кровь о прозрачность разобьёт.

ОСТРОГ ЖИЗНИ

…И этот день пройдёт как сон,
Как бред недужного, увечен.
Но, к счастью нашему, и он –
Как минувший, – недолговечен.

Но всё ж отворится острог,
Содеянный по воле рока, –
И только свет, и только Бог,
И только звёздная дорога!

 «У БОГА ВСЕ ЖИВЫ» –
 писательские и читательские отзывы в сети на публикации отдельных частей книги.
НАТАЛЬЯ ЕГОРОВА:
Благородное и бесконечно нужное дело делают Светлана Вьюгина и Николай Коновской. Прочитала с волнением и вернулась душой из нашего обмелевшего времени в ту большую эпоху, когда писатели-фронтовики ещё были с нами и по их высокой мерке измерялись и поступки, и судьбы и творчество.
Помнить об этом надо постоянно, а напоминать – как можно чаще.
ГЕННАДИЙ ИВАНОВ:
Дорогие Светлана и Николай!
Благородное дело вы делаете. Хороший дуэт!
Такой мудрый БАС и тёплое домашнее КОНТРАЛЬТО.
Бондарев есть Бондарев. Что тут скажешь? А вы нашли что сказать.
СЕРГЕЙ ДОНБАЙ:
Писатель Юрий Бондарев как бы устами авторов продолжает творить слово и своей жизнью в Великой Отечественной войне (спасибо Николаю Коновскому!) и в других человеческих масштабах послевоенной жизни (низкий поклон Светлане Вьюгиной!)
СВЕТЛАНА МАКАРОВА (ГРИЦЕНКО):
Образ Юрия Бондарева получился объёмным и, не будучи знакома с писателем при жизни, я могу теперь не только представить, но и понять его. Понять характер, натуру, типаж… Спасибо!
ГРИГОРИЙ БЛЕХМАН:
Восхищён очередным очерком замечательного тандема – Николая Коновского и Светланы Вьюгиной, очень органично дополняющих друг друга в своих воспоминаниях и ощущениях благодарности…
То, о чём (и как!) вы пишите – бесценно.
Не останавливайтесь, пожалуйста.
ЮРИЙ МАНАКОВ:
Замечательно написано! Прочитал на одном дыхании.
ДВОРЦОВ:
Низкий поклон Светлане Васильевне и Николаю Ивановичу за роскошь переживания чуда «оживших портретов» ближних по времени классиков.
Спасибо! Очень впечатляет находка с сопряжением официозно-исторического и лирико-личного, очень гармонично, объёмно, убедительно.
АЛЕКСЕЙ БЕРЕГОВОЙ:
Я поздравляю авторов с публикацией ещё одной документальной повести, писать которую они стали недавно с целью, как я понимаю, сохранения памяти об ушедших писателях.
Успеха вам…
ВЛАДИМИР АЛЕКСАНДРОВ:
Настолько это мощно и необыкновенно, что требуется время для того, чтобы осмыслить написанное.
НИКОЛАЙ ПЕРЕЯСЛОВ:
Счастливы те из писателей, кому довелось пообщаться с настоящими воинами России, ощутив стук их сердец.
Светлане Вьюгиной и Николаю Коновскому в этом плане очень повезло – рядом с ними в одно время жил и работал замечательный Юрий Бондарев, одарив их частью своего боевого духа.
ЕКАТЕРИНА ПИОНТ:
Такой страшный день…
И такие прекрасные поэты! – отдали свои жизни за то, чтобы мы были счастливее их, уверенные, что мы будем не хуже их.
Спасибо вам, Светлана и Николай, за эту пронзительную Память.
АЛЕКСАНДР ГРОМОВ:
Спасибо!
Во-первых за то, что дали возможность соприкоснуться с великим, а во-вторых, за то, что в очередной раз дали понять, кто я такой в сравнении с такими вершинами!
Вот ориентир в жизни. Спасибо, что не даёте эти ориентиры терять.
………………………………………………………….

ЮРИЙ ДЕНИСОВ: «К твоей, отец, склонясь могиле…»

Наставникам, хранившим юность нашу
Всем честию, и мёртвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
А. С. Пушкин

Краткое слово об учителе

Юрий Васильевич Денисов, мой скромнейший и ненавязчивый наставник, и в быту, и в отношении к слову учил нас своим примером, скорее, не поэтическому мастерству, а человеческой основательности и порядочности.
В детстве он рос и воспитывался на Украине (не оттуда ли у него такая безобидная хитринка и лукавство да и сами стихи «не в лоб»), хватил военного лиха, послевоенного барачного скудного существования, служил в армии, до выхода на «литературные хлеба» более двадцати лет работал плотником на стройках Москвы, руководил ЛИТО строителей «Искра», куда благосклонная судьба привела и меня.
Юрий Денисов – один из тех немногих, кто отдаляясь по времени, становится для души ближе и необходимей, – о нём мой стихотворный верлибр «Памяти Юрия Денисова».
Также в своём эссе я счёл уместным представить читателю внутреннюю рецензию тогда ещё молодого и малоизвестного поэта Юрия Кузнецова –1969 год! – на рукопись Юрия Денисова «Этажи» в издательстве «Молодая гвардия».
Для представления о Юрии Денисове как о поэте публикацию завершаю подборкой его стихотворений, в которых душа и судьба поэта.