Если бы они знали

Максим сидел в автобусе 20-го маршрута, двигавшегося от центральной автобусной станции Иерусалима по улице Яффо в направлении Старого города*. Автобус остановился у площади Давидки, дверь рядом с местом, где он сидел,
распахнулась, пропуская выходящих, а в переднюю дверь, предназначенную только для входа, начали подниматься люди. Он смотрел вперед, в проход, видя и не видя останавливавшихся рядом с водителем и проходивших мимо людей, его рассеянный взгляд охватывал все, не концентрируясь ни на чем, а мысли и образы проносились в голове, выстраиваясь в знакомую навязчивую цепочку. Первое время, когда это начало с ним происходить, он еще пытался прервать этот замкнутый круг,
заставляя себя вспоминать о тех обязательствах, которые оставались в его жизни
и придавали ей смысл. О пожилых родителях, которые любили его всем сердцем и ждали их, к сожалению, не таких частых встреч. О сыне, который уже заканчивал школу, но упрямо не хотел взрослеть, давно забросив учебу и проводя почти все свое время за просмотром фильмов или в интернете. О жене, уехавшей, а вернее – бежавшей вместе с ним из России после того, что случилось в их жизни годы назад, на пике «криминальной революции» 90-х годов, продав квартиру, оставив работу и старых родителей, тяжело переживавших отъезд дочери и внука. Он решился на отъезд не сразу, а после долгих, тяжелейших полутора лет борьбы, если вообще можно бороться со стаей волков, обложивших со всех сторон твой дом, не истребив при этом их всех до единого, а заодно – и того, казавшегося другом человека, кто их направил. И одновременно, что не менее важно – не истребив при этом все человеческое, что было в тебе самом. Но он не мог пойти этим путём. Потому что он не хотел уподобляться им. Потому что что толку сохранить свою жизнь, если при этом погубишь свою душу ? Два раза он был на волосок от смерти, когда её ледяное дыхание холодило ему висок. Но это было не самое страшное. За это время, за которое он прожил, казалось, целую жизнь, он понял одну вещь: не так страшна смерть, как ожидание смерти, которая всегда где-то рядом и дышит тебе в затылок. Поэтому, когда в конце борьбы ему удалось поймать в капкан и посадить за решётку двоих из этой стаи, он не испытывал почти никаких чувств, кроме опустошения, усталости и неизлечимой внутренней боли: то, чего он добился, было лишь символом справедливости, немного согревавшим душу, символом, который не мог вернуть того, что вернуть оказалось уже невозможно – его прежней спокойной жизни, уверенности в себе и равновесия души. Да и как можно было вернуть всё это, если озверевшая стая, потеряв двух отправленных в клетку волков, ещё более жаждала его крови ?

Это было их время – время голодных зверей, сбивавшихся в стаи, пожиравших
друг друга и все то, что могло хотя бы ненадолго насытить их неутолимый голод.
Это было время 90-х, время крови и убийств, убийств на московских улицах, в офисах и подъездах домов; бизнесменов, телеведущих, депутатов парламента, людей известных и неизвестных никому расстреливали, резали и взрывали, закапывали в лесу и закатывали в асфальт, люди погибали и исчезали бесследно каждый день, и казалось,  уже не может произойти ничего в этом безумии, что способно вдохнуть силу в бессильную власть и разбудить безмолвствующий закон.
Они уехали, когда вакханалия достигла предела, после дефолта обанкротившейся
власти и взрывов домов, явившихся прелюдией ко второй кавказской войне,
когда увидев у подъезда обычные мешки с цементом, люди в панике выбегали из дома, хватая детей и документы, и звоня во все государственные службы одновременно, не зная, где искать помощь.

Они улетели осенью, в Израиль, где у него жили родители, уже давно звавшие их
к себе и волновавшиеся, не зная, какие трагические события происходят в их жизни.
Несколько лет они жили втроем на съемной квартире, давно не ремонтировавшейся, протекавшей во время зимних дождей, из-за чего ее стены в отсыревших местах темнели, постепенно покрываясь черной плесенью, а из одной из электророзеток во время особо продолжительных ливней лилась вода. Но ему было всё равно. Словно в бесконечной летаргии он бродил по улицам, бездумно и бесцельно, скользя взглядом по встречным лицам и вдыхая аромат цветущих садов.
Но в последнее время все изменилось. После долгих месяцев поисков и переживаний они купили квартиру, пусть не в лучшем районе, но в относительно нормальном доме, сделали там ремонт и переехали на новое место. Жена, измученная их долгой неустроенностью и условиями домашней жизни, как-то сразу приободрилась, и с новыми силами начала хлопотать, обустраивая их новое, просторное, а главное – собственное жилище. Сын, наконец, закончил школу, худо-бедно сдал выпускные экзамены, и даже после нескольких попыток получил водительские права. Это его настолько вдохновило, что он успел (с помощью родителей и родственников) купить подержанную машину и покататься на ней неделю до того дня, как его призвали в армию.
Теперь можно было и уходить. Уходить в никуда, в небытие, в темноту и покой, туда, где не будет этой бесконечной усталости от безнадежно поломанной жизни, не будет мучительной душевной боли от несбывшихся надежд и предательства казавшихся близкими людей. Кто-то сказал, что Б-г не дает человеку испытаний, которые тот не способен выдержать. Но, похоже, доставшиеся на его долю удары судьбы поломали его слишком сильно, и выпавший ему крест казался всё невыносимее. Наверное, так же погибает дерево, надломленное ударившей молнией, оно еще держится, еще тянется ввысь его вершина, но постепенно желтеют листья и засыхают ветви, и натужно скрипит искривленный ствол под налетающими порывами ветра. Наверное, так же останавливаются часы, у которых в батарейке заканчивается заряд, еще движется секундная стрелка, но вдруг останавливается, не завершив очередной круг, судорожно дергаясь вокруг той точки, которую она так и не смогла преодолеть. И даже если подтолкнешь ее рукой, и она радостно рванется вперед, отсчитывая новый круг, то радость будет недолгой – дойдя до роковой отметки, она, внезапно споткнувшись, снова конвульсивно задергается на том же самом месте, будто отчаянно пытаясь догнать то невидимое время, которое уходит все дальше и дальше вперед, но уже без нее...
Последнее время депрессия все усиливалась, мучила бессонница, Максим просыпался
посреди ночи и не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок и вглядываясь в темноту, откуда доносились заунывные завывания муэдзина с минарета ближайшей арабской деревни. Мучительно ныла грудь, а в голове вереницей проносились
все те же терзавшие его мысли и образы из прошлого, и наутро, когда в комнату начинали проникать первые лучи солнца, не было сил встретить еще один наступающий день, так похожий на все предыдущие.
И ещё эта ностальгия…тоска по России, по Москве, где он родился и вырос, где прошло его детство и юность…его жизнь…Россия, с которой он был разлучён неумолимой судьбой, но которая, несмотря на все тяжёлые испытания, которые ему довелось пройти, навсегда осталась ему близка и дорога, осталась жить в его душе и его сердце, и духовная связь с которой была неразрывна…

…В районе площади Давидки, как всегда, было многолюдно. Выйти сейчас ? Подняться на один из этажей повыше здания Биньян Клаль, а потом просто выйти навстречу небу в одно из окон ? Он представил себе, как его тело лежит внизу в луже крови с раскроённым черепом, мозги на асфальте…Нет, лучше проехать ещё остановку, пройти немного вперёд, в сторону главного почтамта и муниципалитета, а потом просто сделать шаг с тротуара на дорогу под набравший скорость автобус…

...Садившийся впереди солдат задел его рюкзаком, Максим очнулся от оцепенения,
и его до этого отсутствующий взгляд сконцентрировался на молодом парне,
остановившемся около водителя, чтобы оплатить проезд. Он был в ермолке,
с аккуратно закрученными пейсами, довольно плотного телосложения, в традиционной
белой рубашке и черном костюме, сидевшем на нем мешковато, но вполне приличном. Обычный ученик ешивы, одной из многочисленных религиозных школ, разбросанных по всему Иерусалиму, где такие же как он молодые и уже не очень молодые люди сидят часами, постигая мудрость Книги и её толкований, и толкования толкований, заключенных во многих томах, для полного постижения которых, наверное, не хватит и целой жизни. Максим не сразу понял, что привлекло его внимание, пока парень, расплатившись с водителем, не повернулся в его сторону, начав продвигаться по проходу вглубь автобуса. Глаза. Его глаза, их резкий и диковатый взгляд, в глубине которого таилось что-то первобытно-жестокое, как у затаившегося перед прыжком зверя. Вспомнились кадры, снятые итальянскими телекорреспондентами, о гибели несколько лет назад двух резервистов, по ошибке свернувших не на ту дорогу и изуверски убитых в палестинском полицейском участке, после чего их изувеченные тела, выброшенные из окна, еще долго продолжала терзать озверевшая толпа. У людей из этой толпы были те же глаза. И даже несколько подростков 10-12 лет, пришедших посмотреть на зрелище, радостно показывали в объектив телекамеры руки, измазанные свежей кровью...А может быть, в его взгляде было что-то ещё, что-то неуловимое, что Максим не мог бы объяснить даже самому себе…
Парень машинально положил сдачу в карман, продвигаясь по проходу, и из-за
мешковатого пиджака Максиму на мгновение открылись несколько сплетенных проводов, закрепленных под пиджаком на поясе брюк, и уходящих за спину. Это было как вспышка, как озарение, пронзившее его мозг, включившийся и заработавший, как пущенная машина. «Тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами» - вспомнилась откуда-то вынырнувшая фраза из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Та, которую он давно безотчётно искал, нашла его сама, и ее остро отточенная коса только что на мгновение блеснула перед ним. Теперь не надо было брать на душу грех, творя со своим телом и душой то, что творить было запрещено. Кто-то там, на небесах, услышал его боль и позаботился обо всем.
Парень продвигался все ближе к нему, находясь уже почти рядом, около средней
двери, откуда молодая женщина заносила коляску с младенцем, не позволяя уже терявшему терпение водителю продолжить путь. Младенец, потревоженный во сне, проснулся и закричал, громко и требовательно, и его мать, закатив коляску на свободное место, принялась качать и успокаивать его. И тут словно пелена спала у Максима с глаз, и очертания людей, бывших до этого так далеко от него, вдруг оказались совсем рядом. Девушка в третьем ряду, весело и беззаботно стрекотавшая по мобильному телефону со своей подругой. Усталая женщина с сумками, видимо, ездившая на рынок и возвращавшаяся домой, чтобы приготовить обед и накормить семью. Два старичка, муж с женой, сидевшие на передних сиденьях, сразу вслед за водителем, и держащие друг друга за руку. Пожилой хасид с окладистой седой бородой, читавший молитву, глядя в книгу и беззвучно шевеля губами. Солдат с автоматом и большим рюкзаком, возвращавшийся на свою базу, севший прямо перед ним. Парень с девушкой, смотревшие друг на друга каким-то особым счастливым взглядом, который бывает только у влюбленных, и не замечавшие больше никого вокруг. Автобус был полон людьми. Он был не один в этом мире. И может быть, Всевышний заботился вовсе не о нем, когда заставил его вернуться домой за забытым в рассеянности мобильным (зачем он вернулся за ним?...наверное, он и сам не смог бы ответить себе на этот вопрос), и потом сесть именно в этот автобус?
Вспомнился рассказ знакомого парня из магазина компьютеров, как-то шедшего по
центру в свой обеденный перерыв, когда в автобусе неподалеку произошел взрыв.
Его знакомый вскочил в автобус, когда еще не до конца рассеялся дым, и увидел выгнутую крышу и искореженное железо, выбитые стекла окон, вывернутые кресла сидений и кровь. А в уцелевших креслах он увидел людей, застывших на своих местах, покрытых копотью и седых от пепла. Они казались мертвыми, эти люди, да и трудно было себе представить, чтобы в этом аду могло остаться что-то живое. Но приглядевшись, он увидел, что это не так. Глаза у некоторых из этих неподвижных, обгоревших людей были открыты, их зрачки двигались, обращаясь к нему, они смотрели на него с немым криком и взывали о помощи...
Максим вскочил на ноги и вплотную увидел глаза зверя. В них промелькнула секундная растерянность и ярость, зверь инстинктивно отшатнулся от него, оступившись около средней двери, но схватился за поручень правой рукой и удержался. Его левая рука дернулась под пиджак, а рот издал гортанный звук с трудом различимого для непривычного уха слова «Алла…» Но фраза осталась незаконченной. Схватившись за поручень и сгруппировавшись, Максим отклонился назад и, резко выбросив вперед сжатый кулак, ударил. Ударил так сильно, как только мог, как позволял размах, ударил в грудь, и зверь не удержался на подножке, и, отпустив поручень, выпал из все еще незакрывшейся двери назад, на асфальт перед толпой людей, остававшихся на остановке и изумленно взиравших на сумасшедшего, на глазах у всех избивавшего безобидного религиозного парня. Максим прыгнул следом, прыгнул не раздумывая, и неудачно, спружинив левой рукой, и все-таки ударившись головой о бордюр, но в падении, еще не успев почувствовать резкую боль, правой рукой хлестко впечатал приходящего в себя зверя кулаком  в висок...

Очень болела голова, она была мокрой, то ли от крови, то ли от стекавшей по вискам прохладной воды, перед глазами все плыло, потом он увидел лицо солдата, сидевшего перед ним в автобусе, солдат склонился над ним, в одной его руке был автомат, а в другой - бутылка с водой. Максим с трудом повернул голову. Рядом лежал зверь, и двое полицейских держали его за руки, хотя, похоже, это было уже излишним - его голова имела на себе явный след от удара автоматным прикладом. Парик с ермолкой и пейсами сбился набок, открывая короткий ежик черных, жестких волос, а из-под распахнувшегося пиджака теперь уже явственно выглядывал широкий, массивный пояс с проводами, уходящий за спину. Потом он закрыл глаза и снова погрузился в темноту, еще несколько секунд слыша со всех сторон приближающиеся звуки сирен...

Он лежал в палате иерусалимской больницы «Шаарей цедек»**  и смотрел
прямо перед собой каким-то особым, словно устремленным внутрь себя взглядом,
в полузабытье не понимая, что из увиденного реально, а что происходит лишь в его
мерцающем, как неровный свет свечи, временами меркнущем сознании.
Врачебный осмотр только что закончился, его голова была забинтована, рядом хлопотала медсестра, меняя капельницу и перестилая белье. Перед его остановившимся взором один за другим проходили родственники, надолго задержалась жена, а сын, неловко потоптавшись, вышел из палаты и нервно размял сигарету, не имея возможности закурить. Седая мать неотрывно сидела у изголовья, держа его за руку, время от времени склоняясь над ним и говоря шепотом какие-то слова, которые он не мог расслышать. А еще чудилось ему, что почему-то в палате постоянно толпились незнакомые ему люди. Или, может быть, почти незнакомые? Какая-то веселая девчонка, не переставая говорить по мобильному, принесла и поставила в вазу на окне букет цветов. А потом, обернувшись к нему, и глядя прямо и серьезно в его открытые глаза, наивно предложила поговорить со всеми, с кем он только захочет. Подошли, держась за руки, старички, и, жалостливо оглядев его голову, присели у кровати, поставив на тумбочку термос с куриным супом и блинчики с творогом. Вечером вошла женщина, где-то он уже видел это немолодое и усталое лицо; нагруженная тяжелыми сумками, она выложила из них гору разных фруктов, название которых он даже не смог бы вспомнить, и еще долгое время сидела рядом с ним, о чем-то разговаривая с матерью. Потом он увидел парня с девушкой, они стояли у окна обнявшись, но на этот раз смотрели не друг на друга, а только на него. У двери толпились несколько хасидов в черных одеждах, они молились, почти не глядя в книгу, и их тела плавно раскачивались в такт молитве. И еще перед его глазами проходило много других людей, и у него не было даже смутного воспоминания, где и когда он мог их видеть. А на следующее утро, когда начало светать, он увидел лицо солдата. Его автомат был прислонен к кровати, а в руке была бутылка с водой. Солдат налил воды в стакан, молча поднес к его губам и дал ему напиться. Потом проверил, не сползла ли у Максима с головы повязка, взял свой автомат, и пошел к выходу. Но, уже выходя, задержался на мгновение, и посмотрел на него грустно и строго, будто спрашивая взглядом: «Ну как ты, брат? Ты не оставишь свой пост?».
Или, может быть, все это было только частью не отпускающего его бредового сна?

Он был в сознании, когда в больнице появилась съемочная группа второго канала ТВ. Уже зная в подробностях со слов очевидцев, как все произошло, они сейчас настойчиво выясняли что-то у врача. Максим поймал устремленный на него взгляд,
и теперь яркий, ослепляющий свет камеры был направлен ему в лицо.
Корреспондент задавал вопросы, а он, произнеся несколько слов в ответ, замолчал, все более погружаясь в себя, шумело в голове, силы снова оставляли его, а усталось и безразличие неумолимо сжимали свои объятия. «Когда вы бросились на него», - спрашивал в это время человек с микрофоном, и его лицо становилось все более нечетким и размытым, словно искаженным кривым зеркалом, - «о чем вы думали перед этим, и было ли вам страшно за свою жизнь?». Максим слабо улыбнулся, закашлялся и повернул голову в сторону от яркого света. Микроскопический сгусток крови оторвался от небольшой гематомы в той части его мозга, откуда, словно из вязкой трясины, не могли выбраться его мысли, и поплыл по сосудам, будто по течению быстрой горной реки, все сужающей и сужающей свое русло, чтобы через несколько секунд перегородить его плотиной в том месте, где еще через мгновение никакие берега не смогут удержать неумолимо рвущийся вперед, напирающий и пульсирующий поток...
«Скажите», - не унимался еле слышный голос, доносящийся до него из
далекого зазеркалья - «что подсказало вам, как вы догадались, как вы почувствовали, что это был он?».
Что он мог ответить им ? Про какой-то особенный, диковатый взгляд зверя в людском обличье ? Про на мгновение мелькнувшие провода ? А может быть, про то, что люди, уже стоящие одной ногой по другую сторону добра и зла, каким-то неуловимым образом узнают друг друга по глазам ?...

Если бы они знали…

Кто-то внутри него снова горько улыбнулся, на этот раз незримо, и только уголками губ. А может быть, это была милосердная улыбка небес, улыбка заходящего солнца, чьи лучи проникали к нему через оконное стекло и ласково скользили по лицу, теплого солнца, щедро и каждодневно согревающего всех людей в этом мире, миллионами неведомых нитей связанных друг с другом…

Поле…бескрайнее русское поле напоследок проплыло у него перед глазами и васильки, цветущие на нём…

«Если бы они знали», - снова ещё раз успел подумать Максим, перед тем, как через несколько мгновений отключиться, безвозвратно проваливаясь в долгожданную, спасительную темноту и покой. Удивительная ясность яркой вспышкой пронизала его сознание и все в нем встало на свои места.

Неисповедимы пути Господни.

Его мысленная улыбка стала шире.
 
Он почти смеялся.


* в описываемое в рассказе время по одной из центральных улиц Иерусалима - улице Яффо ещё ходили автобусы
**  «Шаарей цедек» -  в дословном переводе с иврита:  «Врата справедливости»

написано в 2006-2007 г.
вторая редакция 02.11.2017
третья редакция 08.08.2018
окончательная редакция 23.01.2019, 28.08.2019