Таланту А. П. Чехова. Беда

   С Николаем Максимычем Путохиным приключилась беда,
от которой широким и беспечным российским натурам так же не следует зарекаться,
как от тюрьмы и сумы: он невзначай напился пьян. Так случилось. Да.
И в пьяном образе, забыв про семью и службу,
ровно пять дней и ночей шатался по злачным местам, не жалея ног.
От этих беспутно проведенных пяти суток в его памяти уцелел один только похожий на кашу
сумбур из пьяных рож, цветных юбок, бутылок и дрыгающих ног.
    Он напрягал свою память и для него ясно было только, как вечером, когда зажигали фонари,
он забежал на минутку к своему приятелю поговорить о деле,
как приятель предложил выпить пива - рядом, не вдали.
Путохин выпил рядом стакан, другой, третий.
После шести бутылок приятели отправились к какому-то Павлу Семёновичу;
этот последний угостил копчёным сигом и мадерой.
Когда мадера была выпита, послали за коньяком кого-то, который взял деньги и выпалил: лечу. 
   Дальше больше - и дальнейшие события заволакиваются туманом,
сквозь который Путохин видел что-то похожее на сон, пришедший каким-то обманом:
лиловое лицо какой-то шведки, выкрикивавшей фразу: «Мужчина, угостите портером!»,
длинную танцевальную залу с невысокими потолками, полную дыма и лакейских рож,
себя самого, закладывающего большие пальцы рук в жилетные карманы
и откалывающего ногами чёрт знает что. И далее что ж?
   Далее он видел, как во сне, небольшую комнатку,
стены которой увешаны лубочными картинами и женскими платьями, создающими темноту.
Припоминал он запах разлитого портера, цветочного одеколона и глицеринового мыла и черноту.
Несколько яснее выделялась из сумбурной каши картина пробуждения с чем-то непленительным -
пробуждения тяжёлого, скверного, когда даже солнечный свет кажется отвратительным.
   Он помнил, как, не найдя у себя в кармане часов и медальонов, в чужом галстуке,
с пьяной тяжёлой головой он поторопился на службу.
Красный от стыда, дрожа от хмельной лихорадки, стоял он перед начальством,
а начальство, не глядя на него, говорило равнодушным голосом, будто творило ворожбу:
     Не трудитесь оправдываться... и рук не нужно целовать…
Я даже не понимаю, зачем вы побеспокоились пожаловать!..
Что вы у нас больше не служите, это уже решено-с...
Нам не нужны такие служащие и вы, как толковый человек, поймёте это... да-с! Говорю всерьёз.
Этот равнодушный тон, острые, прищуренные глаза начальства и деликатное молчание товарищей
резко выделялись из сумбура и уже не походили на сон из старинной былины вящей.
     Мерзко! Подло! Как мне нелегко! –
бормотал Путохин, возвращаясь домой после объяснения с начальством. -
И осрамился, и место потерял... Подло, гадко! Всё кажется так далеко!
    Отвратительное чувство перегара наполняло его всего,
начиная со рта и кончая ногами, которые еле ступали, не чувствуя ничего.
Ощущение «ночевавшего во рту эскадрона» томило всё его тело и даже душу.
Ему было и стыдно, и страшно, и тошно. Состояние  – как будто уже не дышу.
    Хоть застрелиться в пору! — бормотал он. — И стыдно и злоба душит.
Не могу идти! Веришь, Елисеич?
     Да, плохая история! — соглашался сопровождавший его сослуживец Фёдор Елисеич.
     Всё бы ничего, но вот что скверно: место потерял! Это хуже всего, брат.
Без работы – как без воли!
Стреляться в пору.  Боже мой, а голова... голова! - бормотал Путохин,  морщась от боли. -
Трещит, точно лопаться хочет. Нет, как хочешь, а я зайду в трактир опохмелиться. Зайдём!
    Приятели зашли в трактир тем же неведомым загадочным  путём.
   И как это я напился, не понимаю! - ужасался Путохин после второй рюмки. -
Года два в рот ни капли не брал, зарок жене дал перед образом... смеялся над пьяницами
и вдруг – всё к чёрту! Ни места, ни покоя! Ужасно! Стыдно пред всеми знакомыми лицами!
   Он покрутил головой и продолжал:
Иду домой, точно на смертную казнь. Не жалко мне ни часов, ни денег, ни места, ни озорства.
Я готов мириться со всеми этими потерями, с этой головной болью, с нотацией начальства,
но одно меня тревожит: как я с женой встречусь? Что я скажу ей?
Дома не ночевал пять ночей,
 всё пропил и отставку получил... Что я могу сказать ей?
    Ничего, побранится и перестанет!
    Я должен показаться ей теперь отвратительным, жалким. Мне ещё хуже станет.
Она не выносит пьяных людей и, по её мнению, всякий кутящий подл... И она права...
Разве не подло пропивать кусок хлеба, прокучивать место, как я это сделал? Эх, голова!
    Путохин выпил рюмку, закусил солёной белужиной и задумался.
Завтра, значит, придётся шагать в ссудную кассу, - сказал он после некоторого молчания, -
места скоро не найдёшь,
стало быть, голодуха препожалует к нам во всём своём величии... А как теперь работу найдёшь?
А женщины, братец ты мой, всё могут простить тебе - и пьяную рожу, и измену, и побои,
и старость, но не простят они тебе бедности. Бедность – это с голодом бои!
В их глазах бедность хуже всякого порока.
Раз моя Маша привыкла ежедневно обедать, то хоть украдь, а подавай ей обед,
 требует прямо с порога!
«Без обеда, говорит, нельзя; не так мне есть хочется, как от прислуги совестно».
Да, брат... Я этих баб прекрасно изучил... Повсеместно!
Пятидневное беспутство простится мне, но голодуха не прощается. Мне это известно.
     Да, головомойка будет важная... - вздохнул Федор Елисеич. –
Она рассуждать не будет... Рассуждать -  не её дело.
Ей нет дела до того, что я сознаю свою вину, что я глубоко несчастлив... Какое ей дело?
Женщинам нет до этого дела, особливо если они заинтересованы...
Человек страдает, задыхается от стыда, рад пулю пустить себе в лоб, но он виноват,
он согрешил и его бичевать нужно. Женщины всегда бичевать мужика заинтересованы!
И хоть бы она хорошо выбранилась или побила, но нет,
она встретит тебя равнодушно, молча, неделю целую будет казнить тебя
презрительным молчанием даже в воскресенье в обед,
язвить, донимать жалкими словами...
Можешь себе представить эту инквизицию над нами, мужиками.
     А ты прощения попроси! - посоветовал сослуживец. – Скажи: нет в мире безгрешных.
     Напрасный труд... На то она и добродетельна, чтоб не прощать грешных.
    Идя из трактира домой, Николай Максимыч придумывал фразы,
какими он ответит жене в этот раз.
Он воображал себе бледное, негодующее лицо, заплаканные глаза, поток язвительных фраз
и его душу наполняло малодушное чувство страха, знакомое школьникам не раз.
   «Э, плевать! - решил он, дёрнув у своей двери за звонок. - Что будет, то будет!
Ничего теперь не вернёшь назад.
Коли невыносимо станет - уйду. Выскажу ей всё и уйду куда глаза глядят».
    Когда он вошёл к себе, жена Маша стояла в передней и вопросительно глядела на него.
«Пусть она начинает», - подумал он, взглянув на её бледное лицо и нерешительно снимая калоши.
Но она не начинала... Он вошёл в гостиную, потом в столовую, а она всё молчала
и глядела вопросительно то на него, то на его калоши.
    «Пущу себе пулю в лоб! - решил он, сгорая со стыда. - Не могу дольше терпеть! Сил нет!»
Минут пять ходил он из угла в угол, не решаясь заговорить,
потом быстро подошёл к столу и, как бы на её молчание в ответ,
написал карандашом на газетном листе: «Кутил и получил отставку».
Жена прочла, взяла карандаш и написала: «Не нужно падать духом – мой совет».
Он прочёл и быстро вышел к себе в кабинет.
     Немного погодя жена сидела возле него и утешала,
ведь застрелиться было бы не лучше. Тогда бы полгорода б прибежало!
Перемелется, мука будет, - говорила она. - Будь мужчиной и не кисни...
Бог даст, перетерпим эту беду и найдём место получше. Мест-то полно, только свистни.
    Он слушал, не верил своим ушам и, не зная, что отвечать,
как ребёнок, заливался счастливым смехом, не желаю больше молчать.
   Жена покормила его, дала опохмелиться и уложила в постель.
На другой день он, бодрый и весёлый, искал уже место, а через неделю нашёл его. Пережитая им беда многое изменила в нём. Хочешь - верь, хочешь - не верь,
но когда он видит пьяных, то уже не смеётся и не осуждает, как прежде, лишь их увидав.
Он любит подавать милостыню пьяным нищим и часто говорит, и он в том прав:
порок не в том, что мы неправильно пьянствуем, а в том, что не поднимаем пьяных.
Может быть, он и прав.
______
А.П. Чехов. Беда.
С Николаем Максимычем Путохиным приключилась беда, от которой широким и беспечным российским натурам так же не следует зарекаться, как от тюрьмы и сумы: он невзначай напился пьян и в пьяном образе, забыв про семью и службу, ровно пять дней и ночей шатался по злачным местам. От этих беспутно проведенных пяти суток в его памяти уцелел один только похожий на кашу сумбур из пьяных рож, цветных юбок, бутылок, дрыгающих ног. Он напрягал свою память, и для него ясно было только, как вечером, когда зажигали фонари, он забежал на минутку к своему приятелю поговорить о деле, как приятель предложил выпить пива... Путохин выпил стакан, другой, третий... После шести бутылок приятели отправились к какому-то Павлу Семеновичу; этот последний угостил копченым сигом и мадерой. Когда мадера была выпита, послали за коньяком. Дальше больше — и дальнейшие события заволакиваются туманом, сквозь который Путохин видел что-то похожее на сон: лиловое лицо какой-то шведки, выкрикивавшей фразу: «Мужчина, угостите портером!», длинную танцевальную залу с невысокими потолками, полную дыма и лакейских рож, себя самого, закладывающего большие пальцы рук в жилетные карманы и откалывающего ногами чёрт знает что... Далее он видел, как во сне, небольшую комнатку, стены которой увешаны лубочными картинами и женскими платьями... Припоминал он запах разлитого портера, цветочного одеколона и глицеринового мыла... Несколько яснее выделялась из сумбурной каши картина пробуждения, тяжелого, скверного, когда даже солнечный свет кажется отвратительным...Он помнил, как, не найдя у себя в кармане часов и медальонов, в чужом галстухе, с пьяной тяжелой головой он поторопился на службу. Красный от стыда, дрожа от хмельной лихорадки, стоял он перед начальством, а начальство, не глядя на него, говорило равнодушным голосом:— Не трудитесь оправдываться... Я даже не понимаю, зачем вы побеспокоились пожаловать!.. Что вы у нас больше не служите, это уже решено-с... Нам не нужны такие служащие, и вы, как толковый человек, поймете это... да-с!Этот равнодушный тон, острые, прищуренные глаза начальства и деликатное молчание товарищей резко выделялись из сумбура и уже не походили на сон...— Мерзко! Подло! — бормотал Путохин, возвращаясь домой после объяснения с начальством. — И осрамился и место потерял... Подло, гадко!Отвратительное чувство перегара наполняло его всего, начиная со рта и кончая ногами, которые еле ступали... Ощущение «ночевавшего во рту эскадрона» томило всё его тело и даже душу. Ему было и стыдно, и страшно, и тошно.— Хоть застрелиться в пору! — бормотал он. — И стыдно и злоба душит. Не могу идти!— Да, плохая история! — соглашался сопровождавший его сослуживец Федор Елисеич. — Всё бы ничего, но вот что скверно: место потерял! Это хуже всего, брат... Именно стреляться в пору...— Боже мой, а голова... голова! — бормотал Путохин, морщась от боли. — Трещит, точно лопаться хочет. Нет, как хочешь, а я зайду в трактир опохмелиться... Зайдем!Приятели зашли в трактир...— И как это я напился, не понимаю! — ужасался Путохин после второй рюмки. — Года два в рот ни капли не брал, зарок жене дал перед образом... смеялся над пьяницами, и вдруг — всё к чёрту! Ни места, ни покоя! Ужасно!Он покрутил головой и продолжал:— Иду домой, точно на смертную казнь... Не жалко мне ни часов, ни денег, ни места... Я готов мириться со всеми этими потерями, с этой головной болью, с нотацией начальства... но одно меня тревожит: как я с женой встречусь? Что я скажу ей? Пять ночей дома не ночевал, всё пропил и отставку получил... Что я могу сказать ей?— Ничего, побранится и перестанет!..— Я должен показаться ей теперь отвратительным, жалким... Она не выносит пьяных людей, и, по ее мнению, всякий кутящий подл... И она права... Разве не подло пропивать кусок хлеба, прокучивать место, как я эта сделал?Путохин выпил рюмку, закусил соленой белужиной и задумался.— Завтра, значит, придется шагать в ссудную кассу... — сказал он после некоторого молчания. — Места скоро не найдешь, стало быть, голодуха препожалует к нам во всем своем величии... А женщины, братец ты мой, всё могут простить тебе — и пьяную рожу, и измену, и побои, и старость, но не простят они тебе бедности. В их глазах бедность хуже всякого порока. Раз моя Маша привыкла ежедневно обедать, то хоть украдь, а подавай ей обед. «Без обеда, скажет, нельзя; не так мне есть хочется, как от прислуги совестно». Да, брат... Я этих баб прекрасно изучил... Пятидневное беспутство простится мне, но голодуха не прощается.— Да, головомойка будет важная... — вздохнул Федор Елисеич.— Она рассуждать не будет... Ей нет дела до того, что я сознаю свою вину, что я глубоко несчастлив... Какое ей дело? Женщинам нет до этого дела, особливо если они заинтересованы... Человек страдает, задыхается от стыда, рад пулю пустить себе в лоб, но он виноват, он согрешил, и его бичевать нужно... И хоть бы она хорошо выбранилась или побила, но нет, она встретит тебя равнодушно, молча, неделю целую будет казнить тебя презрительным молчанием, язвить, донимать жалкими словами... Можешь себе представить эту инквизицию.— А ты прощения попроси! — посоветовал сослуживец.— Напрасный труд... На то она и добродетельна, чтоб не прощать грешных.Идя из трактира домой, Николай Максимыч придумывал фразы, какими он ответит жене. Он воображал себе бледное, негодующее лицо, заплаканные глаза, поток язвительных фраз, и его душу наполняло малодушное чувство страха, знакомое школьникам.«Э, плевать! — решил он, дернув у своей двери за звонок. — Что будет, то будет! Коли невыносимо станет, уйду. Выскажу ей всё и уйду куда глаза глядят».Когда он вошел к себе, жена Маша стояла в передней и вопросительно глядела на него.«Пусть она начинает», — подумал он, взглянув на ее бледное лицо и нерешительно снимая калоши.Но она не начинала... Он вошел в гостиную, потом в столовую, а она всё молчала и глядела вопросительно.«Пущу себе пулю в лоб! — решил он, сгорая со стыда. — Не могу дольше терпеть! Сил нет!»Минут пять ходил он из угла в угол, не решаясь заговорить, потом быстро подошел к столу и написал карандашом на газетном листе: «Кутил и получил отставку». Жена прочла, взяла карандаш и написала: «Не нужно падать духом». Он прочел и быстро вышел... к себе в кабинет.Немного погодя жена сидела возле него и утешала:— Перемелется, мука будет, — говорила она. — Будь мужчиной и не кисни... Бог даст, перетерпим эту беду и найдем место получше.Он слушал, не верил своим ушам и, не зная, что отвечать, как ребенок, заливался счастливым смехом. Жена покормила его, дала опохмелиться и уложила в постель.На другой день он, бодрый и веселый, искал уже место, а через неделю нашел его... Пережитая им беда многое изменила в нем. Когда он видит пьяных, то уже не смеется и не осуждает, как прежде. Он любит подавать милостыню пьяным нищим и часто говорит:— Порок не в том, что мы пьянствуем, а в том, что не поднимаем пьяных.Может быть, он и прав.