I. Онегин, Ржевский, Петербург, Одесса

   Начало озорной трагикомедии «Купеческая вдова» (роман в романе)

              ПРОЛОГ
Под слоем пепла жарко тлеют угли.
На древе родословном не пожухли
Листочки героических проказ
И есть ещё о ком вести рассказ.
Гусары недостойны уважухи?!

Да    полноте!    Они – особый класс!
Сродни такой    вертеп    им, что аж духи
Активны: сущность жизнью увлеклась!
Гусар бутыль мадеры – в день по штуке –
Не прочь был выпивать, но пил и квас…

…Нет шанса (не поможет и приказ)
Набраться куртуазности – потуги
У Ржевского имели свой окрас.
Пускай не ухарь с острова Тортуги,

Но смел был, нарочито не храбрясь.
Водились ли какие    бесы    в брюхе?
Какая к репутации льнёт грязь?
О Ржевском знали многие в округе:
Гордыни он не чужд. Но как о буке
Не вправе врать о нём ни поп, ни князь…
По случаю Онегин в Петербурге,
Воистину великом без прикрас,
Поручика увидел в первый раз,

Когда гусар вязал язык французский
С российской матерщиной. Что за звон!
Парижский диалект имел столь узкий –
В привычном для толпы – диапазон,

Что замер и заслушался Евгений.
Богатый мат и сочный баритон.
Ругаться сам с собою до мигрени
Умел в аффекте Ржевский, как никто:

«Когда здесь для меня сезон охоты
Придёт, чтоб вдаль коней не запрягать?
Я вовсе не рассчитывал на льготы,
Но разве можно мной пренебрегать?!

Куда бы ни вела меня кривая,
Счёт Дон Жуана я переверну!
Сто недотрог, надменно мне кивая,
Не    знают,    с кем поймут свою вину!

Девчонки – блеск! А тётки их – мегеры!
Простительно отчасти, что они
Живут не во дворцах, где камергеры –
Свирепые у входа топтуны!

Где стража вся, как туча обложная,
Где режут слух словечки «блуд», «разврат»,
Где поросль в семье господ блажная,
Там больше проявляю я азарт.

Ну,    спал    внутри каретного сарая
Я нынче спьяну – не убудет стать!
Красотки, злющим тёткам подражая,
Воротят нос, мол, нам с тобой не спать!
Холодный испускаю пот,    дрожа    я:
Таких поверх седла, да умыкать!

Ух, вишенки, дождусь я урожая!
Как только вас расслабят тишь да гладь,
Я тихой сапой, зря не угрожая,
До спальни буду свой вести догляд.

Меня вы оскорбили недоверьем,
Мол, где я рьян, там спит багдадский вор!
И правильно! Глазами я не    дверь    ем,
А нужный для меня оконный створ.

А если не прочли за ним Шекспира
И вхож лишь врач – Джульетте грудь намять,
То пусть же ничего главней клистира
Не ждут за тем окном, ядрёна мать!

Мне дама то ли мстила, то ли льстила,
Сказав, что начинает узнавать
Меня издалека, когда ретиво
Копытами стучу, а их, мол, пять.

Спеши сыграть мне на…    гитаре,    дива!
И спой мне, чтоб тебя я    тронул,    б***ь!
Скучна роль недотроги без мотива.
При мне нет денег. Да и    ты    не трать!

Ждать выгод меркантильно – труд Сизифа.
В гусаре чувства – вне господ-рабов.
Оставим для зануд и все тарифы.
Адам и Ева знали лишь любовь.

Лети, как мотылёк, в сад на закате.
А я во след – гусарскою стопой.
Что ж, мы бы, аплодируя цикаде,
С банального могли начать с тобой.

Однообразны, что зима, что лето.
Дар пресловутый – кожаная флейта,
Надеюсь, для тебя – не тот сюрприз,
От коего скомандуешь мне: «Брысь»!

А хочешь дерзкой быть – так    обладай    же
Ты    мною –   амазонке подражай!..
М-да, нынче от везенья я чуть дальше
Твоих горизонтальных антраша.

Вновь взоры исподлобья – как колючки.
Сменить лосины на шотландский килт?
Подход к мужчине при боязни случки
Похож на откровенный анти-флирт.

Колючий взор – как семь слоёв одёжи!
Ну, точно не раздеть в один присест!
Хотя такой расклад не безнадёжен,
Агрессией стал мой мужской протест.

Ну, что с тобой такой прикажешь делать?
Настырно обольстить, как Леду лебедь,
Да и покинуть месяцев на девять?
Быть может, ты    гусара    мне родишь,
Чтоб мысли о    преемнике    навеять.
Но это укрепит лишь    мой     престиж.

Меня не обласкала взором нимфы,
Интимных обещать не стала благ,
Как будто намекнув, что скоро мифы
О женской страсти ты развеешь в прах.

А может – в парк? И карамелек летних
Побольше, прежде чем увлечь ко сну?
Нет, милая, я – вовсе не эклектик:
Знакомство с Кама Сутры не начну»…

«Месье, да вы – филолог-диалектик!
Я б    тоже    так на речь с умом налёг»! – 
На том же на французском диалекте
Прервал Онегин пылкий монолог.

Гусар на незнакомца с интересом
Обрушил свой французский. Русский мат
Задохся под двойным парижским прессом.
Казалось, что словесный аромат

Пропитан стал тройным одеколоном.
Спонтанное общенье – высший класс
Французского! Самим Наполеоном
Одобрен был бы сей словесный пласт.

«Живу, чтоб в оголтелом, право, стиле
На мясо и    хмельное    нажимать.
Во мне герой Рабле, увы, всесилен, –
Посетовал гусар. – Лень – наша мать!

Суворов – бог! Когда бы так все жили»!
Евгений посоветовал дерзать:
«Соблазны тела    голову    вскружили?
Свободным от    себя    стремитесь стать»!

«Я – ваш навеки друг, месье Онегин!
Сказали вы, что мы живём в борьбе
С душевным рабством? Это не Рабле.
В вас что-то есть такое от Сенеки, –

Вздохнул поручик. – Есть на серебре
И золоте я тоже не согласен».
Забыв о внешнем, не моргнув и глазом,
Приятели замкнулись на себе.

Что Ржевский, что Онегин – всяк оратор!
А мимо них, как сытый крокодил,
Тем часом по Сенатской император
Неспешно с Ланжероном проходил.

Отнёсся император, как к театру,
К эмоциям    речей –   забавно, знать.
Напрасно самодержцу Александру
Хотелось в них хоть что-то распознать.

Вникая в эту речь не без урона,
Вернее, потеряв всю сразу нить,
Просил перевести он Ланжерона:
«Прошу меня отчасти извинить,

Любезный граф, я в помощи нуждаюсь.
Их лексики    трудна    мне высота.
О чём так    тараторят    господа»?
Но голову в брусчатку даже страус
Не спрячет! Да, бургундский феодал
Надежд государя не оправдал.

Трепнёй ошеломлён, как кирпичами?
Французский эмигрант пожал плечами:
«Нельзя    перевести    мне, государь.
В     неточностях    меня бы обличали.
Они же по-французски, но как встарь,
Искусно говорят. Я    сам   – в печали!
В невежестве взойду я на алтарь.

Нас мэтры их, увы, не привечали.
Не мы в их лексиконе ночевали».
У графа уши что есть мочи вяли…
«Кто тут краснодеревщик, кто – ложкарь?
Мир нов, но чтоб гусар – безвестных харь –
В культуре речи    графы    оттеняли»?! –
На подданных дивился русский царь…
          *           *           *
Пути, где дням стать лучезарней,
В себя впитала прорва глаз.
В мир конституций, новых знаний
Эпоха бурно ворвалась.

Как под её вступить бы знамя?
Нужны и воля тут, и власть.
Но в бойне «агнцев» с «козлами»
Европа быстро зареклась…

Онегин с новыми друзьями
По Петербургу с трезвых глаз,
Злясь, раздражаясь и «козлясь»,
Над социальными узлами

Не бился, а вот спьяну… Сами
Себя узлы просили впрок
Рубить нещадно, как порок.
В свои ли сел Онегин сани?
        .         .         .
«Мятежник – эдакий горнист,
Сигнальный звук слиянья рвений.
Путь реформатора тернист,
Тем паче если оный – гений», –
Марал Онегин третий лист
Воззваний, что едва ль долг лени…
…Иван Якушкин и Евгений
Дружили: в каждом атеист
Был крепок без моральных трений…
        .         .         .
Евгений начал пить в обед:
– Скажу открыто, не подпольно.
  Я – не диктатор в рое бед.
  Не претендую и на    роль,    но…
  Мы словно спим! Да разве больно
  Проснуться и забыть весь бред,
   Что святость – то, что не крамольно?!

Тургенев молвил: – Не секрет,
  Что в век    серебряный     невольно
  Мы все вступили. Этих лет
  Довольно    с нас. Какой декрет,
  Пусть постепенно, не под    ноль,    но
  Сломил бы сны под трафарет?

  Кто даст дворянству править сольно?
  Жизнь золотая не удойна.
  Век золотой дворянский сед.
   Для нас –   серебряный    послед.

Дань отдавая не микстуре,
Онегин снова выпил: – Лет
Немного, да не зелен бред!
Позорно жить при самодуре!

Зачем вам годы в серебре,
Коль ум на    злато    претендует?!
Да, бриз свободы вроде дует,
Но… в    сердце    боль, а не в ребре!
Мы пешки в давней той игре,
Что нам монархия диктует.

Большому городу – не пням –
Народы молятся по дням
Без жажды противостоянья.
О граде судят по огням,
Что всем видны на расстоянье.
Коль мы – цвет нации, как нам
Терпеть от власти отставанье?!

Впрямь уподобились теням
Герои войн. Народным квасом
Умойся, кланяйся стенам
Дворцовым всяк, кто был отважен!
Мир ценит вас по орденам,
Что царь даёт своим указом.
Объявлен вам ваш стимул классным.
Ждать не зазорно лишь блинам:
Помажут или нет их маслом!
Да без монаршей воли нам

Нельзя и в    брак    вступить свободно!
Власть царскую скрепили все.
Себя вложили мы в    оплот,    но
  Доколе белкой в колесе
  Всяк оставаться должен потно?!

  Зачем же вешать вам носы,
  Коль вы умеете сражаться?!
– Моральных хватит ли нам сил, –
Тургенев горестно спросил, –
  Взяв власть, у власти удержаться?

  В какие дальние края
  При    неудаче    мчать?! Игрушки
  Закончатся, коль грянут пушки!
– Что    нынче с вами, Николя?! –
   Вы – скептик, как наш Саша Пушкин? –
Спросил участливо Якушкин.

– Да, скептик. Да и пью не столь
  Обильно, как месье Онегин.
  Он спьяну влезет к вам на стол
  И завопит: «Свободу неграм»!

  А крепостных своих штук сто
  Оставит в рабстве непотребном.
   Его кураж считаю вредным.
Все засмеялись… Под кустом
В саду шпион писал свой том…
А Женя в омуте конкретном
Обид при выборе крутом
Стал ладить с Обществом с трудом.
        *         *         *
С учётом нравов всех сословных,
Мораль хрупка, но – не хрусталь.
Защитник нравов безусловных
За них цепляться не устал:
«Твои, дочь, шашни!.. Впору    зло    в них
Зреть, а не    чмоканье    в уста!

Ты благосклонна к тем местам,
О коих судят по частям,
сказав: «Да это дядя-слоник!
Хвост-хобот ходит по гостям»!
Отвергла всех юнцов зелёных,
Ко взрослым тянешься хвостам! –
Папаша юной Мары сам
Следил за нею. – Стыд и срам!
Из тех… войной не опалённых,
Опять к тебе пришёл… поклонник», –

Сердясь на дочкину судьбу,
Давя локтями подоконник
И сжав подзорную трубу,
Ругал он дочку сквозь губу.
Из глубины народа конник,
Гусарский истинный полковник
Смотрел сквозь пальцы на гульбу

Своих гусар, но вот Онегин,
К любым подкованный помехам,
Снующий гостем вольно в полк,
Лобзал (и не через платок)
Его дочь юную… в лобок!

Ему грудей и    рта    уж мало?!
И не объявишь ведь бойкот…
Следить – с такой работой пот
Лицо    зальёт! Наотмашь Мара
Бьёт честь отца! Породой тот
Отходчив: ни к чему, мол, свара.
Но до какого же кошмара
Воображение дойдёт,
Коль дочь ведёт себя, как… шмара!

Позор до смертного одра!
Отец устал лить пот со лба,
Но пот останется лишь потом.
Онегин был не голытьба…
Что ж    делать-то    с таким компотом?!

Поклонник резал без ножа,
Своим цинизмом раздражал,
Но человеком стал он нужным
И связан с Обществом был южным,
И был всё время на глазах –
Ходил у Ржевского в друзьях.

Его, Онегина, без фальши
В обосновании причин
Услать    куда бы! И подальше!
Но… из цивильных он мужчин.

Для Мары – солнца луч в ненастье.
Над ним полковник был не властен.
«К головоломке мне ключи, –
Полковник сник, – ну кто б вручил!
Хотя… туз-козырь есть блестящий,
К интриге общей подходящий».

Ценя полковничий свой сан,
Ценя в себе и тонкость нюха,
По рукотворным чудесам
Герой стал мэтром: «Эх, житуха! –
Провёл полковник по усам
Ладонью в знак подъёма духа. –
Онегин вызовется сам
По делу мчаться, ради друга!
А дочь моя – не молодуха.

Глядишь, пройдёт неделька-две,
И новый козырь в рукаве
Я отыщу и пылкой Маре
Подсуну новенького… Верь,
Дочурка, что в любом гусаре

Найдёшь такого молодца,
Что не разлюбишь до конца
И не захочешь сублимаций! –
В уме полковника-отца
Созрела пара комбинаций. –
…Резон в Одессу слать гонца.

Союз на юге бедно-худо
Разросся, но сколочен грубо.
Чуть что, намнут ему бока.
Градоначальник-то Трегубов
В Одессе    думает    пока.
И на Союз глядит сугубо

Неблагородно. Он – не трус,
Но тянет лишь посильный груз.
Его сомненья не позорны
И верно служит он Казне.
Все факты, доводы, резоны
Сам распишу ему в письме.

Мой Ржевский стал    бузить    порочно?
Со Ржевским и    отправлю    срочно.
Онегин лишь сопроводит –
Моим доверьем сыт в кредит…
…Трегубов, Пестель… нужно прочно

Одессу с Киевом связать.
Я и не брался сам влезать,
Но случай выпал бить дуплетом.
С игрой двойной моей при этом
Видна и выгода вдвойне.
Что ж, на войне, как войне».
        *         *         *
Как мститель склонный к примитиву,
Скворец был меток и нестар.
Кал птичий путь держал к мундиру,
Но увернулся вмиг гусар –
Не раз мундира честь спасал…

– Поручик, срочно к командиру! –
Дежурный нервно подстерёг
Гусара Ржевского – задиру
И выпивоху: тот за трёх

Один    спиртное выпить мог.
Встать мог бычком – не поза к миру,
Но не сапог и не пенёк
И близок к общему кумиру…
        .         .         .
– В гонцы годится ль пьяный шкет?!
  Доверю как тебе пакет?!
  Мы тут в полку – не педерасты,
  Но дисциплины нет как нет!
  На драку спьяну шёл не    раз    ты?
  В пути вас кое-кто горазды
   За    пьянство    взять. Ты ж не аскет! –

Обрисовал полковник страсти,
Как самодур и людоед. –
  Я перспектив тебе не застил:
  Не доводи наш полк до бед.
  Хмельного… слушай, чёрт глазастый,
  Не пей ни к ночи, ни в обед
  Впредь не из рюмок, не из    чаш    ты!
  Не то лишишься эполет!
– Что-что? Полковник, аль не   наш    ты?! –
От дисциплины сгинул след,

Поручик ахнул. – Что за бред!
  Да лучше б я оглох-ослеп!
  Я – Сашка Ржевский! Я – не каждый,
  Чтоб только    воду    пить от жажды!
  Приказ сей тяжек и нелеп!

– Не пей до возвращенья! Дважды
  Не повторяю… в гроб и в склеп!
   А ты… хотел жить сорок лет, –
Вот так поручику однажды,
Вручив секретнейший пакет,
Шеф рявкнул. – Верный мой агент,
  Сумей домчать быстрей ракет,

  Не мысля где-то отсидеться,
  Гоняя… ты, брат, молод…сердце,
  Поскольку ждёт тебя Одесса!
  Тебя, как сына берегу –
  Прими приказ без политеса…
Что ж на морском том берегу
Поручик через не могу
Обязан выполнить, хоть тресни?!
Там Муравьёв-Апостол тесно,
Что посвящённым лишь известно,

Свести мог киевских драгун
С Трегубовым… Гусар – игрун,
Но никакой не заговорщик:
Градоначальнику к утру
Письмо доставил, как извозчик,
По сути втёмную, а с ним
Онегин    мчал – гусарский «хвостик».
Друзья вдвоём, а Бахус –   гость    их?
М-да, путь с поручиком – экстрим!
Пути в Одессу, как и в Рим,

Вели, понятно, отовсюду…
Поручик стойко лил в посуду
Безалкогольное питьё,
А друг выслушивал нытьё

И солидарно пил квас, воду,
Но обещал бойцу свободу,
Когда «в Одессе погостим –
Себе срок трезвости скостим».

Гусар не пил в дороге бражку,
Не стал и жертвенном барашком:
Пакет довёз, путь подсластив
Едой с дружком – виват их ряшкам!
        *         *         *
Амур язвил, лук оснастив:
«Озвучу свой уход дурашкам,
А сам вцеплюсь в них, как мастиф»!
Задуман бал в угоду маскам?
Нет, меж людьми светлы мосты.

Сказав «фи» дрожкам и коляскам,
Народ отдался флирту, пляскам,
Земному смотру красоты…
Смыкались челюсти аж с лязгом,
Втянулись брюхи и зады,

Когда в собрании дворянском
Элита сдвинула ряды.
Направь, Господь – будь щедро ласков –
В рай музыкантов за труды!
Хормейстер знак дал: шире рты!

Тут нерадивость неуместна.
Распев для хора – толпам песня.
Певцам Трегубов дал банкнот.
Бал начинался столь помпезно,
Что все прониклись с первых нот.

На ассамблее стало тесно,
Но люд, валя сквозь створ ворот,
Не создавал коловорот…
Кто танцевал, кто бессердечно

Лишь протирал, сердясь, паркет,
Кто первым    балом    был согрет,
А кто-то нёс банальный бред
И в карты резался беспечно.

Надвинув чепчик иль берет,
Старушки злобные подсечно
Валили вслух авторитет
Тому, кто был не слишком сед.
Хотелось жаловаться желчно

Кому-то, любящим покой
С пуховой шалью и клюкой,
На громкость музыкальных    бурь,   но
Оркестру было, чем бравурно
Слух очаровывать людской.

Нарядом складки с салом скрой!..
С какой-то лёгкостью небесной
На бал примчал танцор известный –
Неугомонный граф Ланской.

Не из воды ли бурной вешней
Он черпал импульс молодой?
Танцуя, гость забыть мог меру.
Иль, может, влил в себя мадеру?
С непринуждённой теплотой

Себе он в пару выбрал деву –
Кто знает, может, королеву
Не только бала, но и дня.
Онегин – зритель крайний слева
И никому тут не родня –
Стоял молчание храня.

Не кисть скучающего взора
Скользнула к девушке танцора,
А остро-каменный графит.
При освещении дворцовом
Евгений    глянул   бегло: вид
Девицы с личиком пунцовым,

С кокетством тонко-порционным
И взором, счастьем озарённым,
О тех напомнил временах,
Когда он отроком зелёным
При напряжении в штанах
Искал знакомства с юным лоном.

«Как тут прожить вне грешных бразд!
М-да, увлекаться я горазд.
Как будто мне    заняться    некем! –
Порозовев, ещё не раз
Взор к паре скашивал Онегин. –
Ох, девка! Воскрешён мираж,

Что в детстве грезился мне часто.
А    зарекался    ведь – всё, баста! –
Я свой ронять авторитет.
Девицы юные – та каста,
Которой нёс свой пиетет
Я с самых отроческих лет…

Не знал, с чем я столкнусь однажды.
Мне твёрдо дела нет до каждой,
Кем любовался сквозь лорнет.
Да, заражён я где-то жаждой
Вкушать созревший чуть ранет…
Как в ней пленительна та сочность,
С которой дружит непорочность!

Девчонка – дивная из див!
Вот с кем я буду тут учтив
Средь самых юных поколений, –
Своё дыханье участив,
К себе прислушался Евгений. –
Вновь   обозначился мотив
Стать жертвой властных вожделений».

        (продолжение в http://stihi.ru/2021/09/04/2895)