Книга четвёртая. Война

      Они себя считали кораблём
 
 Он не хотел других собой увлечь,
 и потому выдумывал ответы..
 Он жизнь любил, как детство любит вещь,
 которой доверяет все секреты.

 Без вёсел, без руля и без ветрил
 качался одиночеством на хляби,
 и по ночам раздумчиво парил
 в глубоких отраженьях астролябий.

 Его, как мачту, гордо выносил
 во все края разлившегося света
 плот - и не плот, а палубный настил
 растерзанного бурями корвета.

 Они себя считали кораблём, -
 вода за то их сильно уважала...
 А что другие думали о нём -
 под этим небом значит очень мало.


          Либералы
 
 Не хвалимся ни чувствами, ни мордами:
 берёзовое лыко - не в строку,
 записанную стоиками твёрдыми
 на каждом издыхающем веку.

 Мы жертвами прорежены немалыми,
 воюя с незапамятных времён
 с неистовой чумою - либералами,
 проклятием народов и племён.

 Утихли битвы между всеми классами,
 и, подбирая прятавшийся сброд,    
 припудренное густо педерастами,
 безсовестное Нечто восстаёт.

 Нам ни к чему обманываться звёздами -
 когда сойдёт Божественная рать.
 Кому ещё, коль русскими мы созданы,   ,
 за душу нашу русскую стоять?

          Свет
 
 В закоулках души - всё темней:
 растворяется что-то без имени.
 Только помнится женщина мне
 с молодыми глазами синими.

 Тридцать лет - это так давно,
 словно нить протянулась над эрами,
 там, где молодость, как вино,
 ум завешивала химерами.

 Почему же та женщина - здесь,
 а не там, на границе у холода?
 Или я, отчего-то не весь,
 не могу доживаться без повода?

 Всё горит этот синий свет,
 с той поры, как она уехала. 
 Может быть, её в мире нет, -
 только помнить мне больше некого..         

          Однажды 
 
 Однажды люди русские: крестьяне и рабочие,
 учёные, военные, врачи, учителя,
 и старые, и малые, и остальные прочие,
 на ком держалась, держится и быть должна земля,
 исчезли , как и не было, не оплатив энергию,
 не погасив квитанции за воду, связь и газ,
 оставив платья нижние и всю одежду верхнюю,
 и все приобретения (кто был к тому горазд).

 Настало утро позднее - спешат служить чиновники,
 жужжат, храня достоинство, на выделенный кошт.
 Но..где же вечно пьяные, судеб дурных виновники,
 ленивые, неумные?  Кого теперь найдёшь?   

 А здесь вступили в действие совсем другие правила,
 которые не вписаны ни в кодекс, ни в устав:
 Та суть, что русских сделала, потом сюда отправила -
 до крайнего надеялась на них, как на Христа.

 Исчезли люди русские с полей мировоззрения,
 запутались астрологи в расположеньях звёзд.
 Пока здесь жили русские - Бог проявлял терпение,
 потом решил - всё без толку,
 и их к себе вознёс.
 

     Сталинград

 Он отступил до райских врат
 и обернулся на Европу,
 и вбил калёный Сталинград
 в её шипящую утробу.

 Он главы алчные отсёк
 проскрежетавшим сталью змеям,
 но не сумел вернуть должок
 недосягаемым кощеям.

 Ну почему весь мир земной
 не пожелал укрыть в ладони?
 Сейчас бы жизнь была иной:
 не для агоний,
 а симфоний. 
 
 Он выиграл свой главный бой,
 и мы твердим сегодня, лживы,
 что он погиб за нас с тобой,
 а сами - вовсе и не живы.
 

          Тогда
 
 Всё труднее, горше и тревожней
 прятаться в сообществе существ,
 увлечённых сумрачным безбожьем,
 расщеплённых химией вещей.

 Пусть звенящей медленною болью
 душу до икоты напоил -
 никого я слушать не неволю
 песни отрешённые мои.

 Не желая радостно и веско,
 бурно пропеллировать ко дну,
 я в волне берёзового плеска
 счастливо дыханье захлебну.

 И, когда земля обнимет спину, -
 наконец, решать всё буду сам:
 я тогда возьму и просто двину,
 с нею за спиною, к небесам.

            схема
 
 Столько мест, где ни разу я не был
 и не буду уже никогда...
 Но одним всё закутано небом,
 и одна греет Землю звезда.

 Все, как будто, должны быть едины
 в окружении чёрной тоски:
 и звенящие стужею льдины,
 и гудящие жаром пески.

 И по этой Божественной схеме,
 нам бы жить без беды, не тужа,
 но сменяется временем время,
 и безудержно ноет душа.

 Удовольствуясь собственным, малым,
 я могу дать любому взаймы,
 не попавшему в рабства к металлам,
 состоящим на службе у тьмы.

 Мне любить эту землю до смерти,
 запекая картошку в золе...
 Остальное придумали черти,
 прихватившие власть на Земле.

       Вы
 
 Для жизни нет иных причин,
 чем те, что вы исполнили.
 Мне ваша кровь в виски стучит
 нестынущими волнами.

 Я возвышаюсь, гол и тощ,
 над временами сточными,
 а по корням гуляет мощь,
 процеженная почвами.

 Я вас всю жизнь благодарил
 за боль свою сердечную, -   
 когда отмается внутри,
 снаружи станет вечною.

 Я слышу вас среди земли
 знакомыми напевами:
 плывут мужчины-корабли
 за лодочками-девами.
               
       Здесь
 
 Об этом только попроси меня,
 и ты увидишь, что не вру:
 пойдём туда, где тропка зимняя
 кусает летнюю жару.

 А, если всё, что мнится - сбудется,
 то разразится кутерьма:
 сбежит весенняя распутица -
 из неба выпадет зима.

 Но ты в густой и вязкой полночи
 оставь бездонную  кровать  -
 здесь будет мир всё время солнечным,
 в котором нам не нужно  спать.
 
 И всё, во что ты там не верила,
 я здесь до встречи узнаю. 
 Я здесь живу, где птицы севера
 летать не думают на юг.

         Строй

За все мои былые прегрешенья,
за лет слепых, безплотных череду
могу ли  я просить о разрешеньи
стать в самом первом, гибельном ряду.

Пока блудился  в тёмном лабиринте,
ища наощупь тоненькую нить,
на Русь проник очередной воитель
и повелел всех русских перебить,

но не в открытой схватке рукопашной,
в которой равных русским нет, как нет,
а в заугольной, подленькой, бумажной:
ползучей тварью в нужный кабинет.

И кто же знал, что их вокруг так много,
змеящихся до знака по кустам...
Мы, русские, - последние у Бога,
за нами жизнь безмолвна и пуста.

И все мои былые прегрешенья,
и все мои шатанья на краю -
простые артефакты воскрешенья
на месте в обескровленном строю.

          Гроза
 
 Раз взлетать не станут птицы,
 в небе чувствуя грозу, -
 то чему у них учиться,
 если сам рождён внизу.

 Растерялся на просторе,
 в сотни мест хочу поспеть:
 я хочу проведать море,
 я хочу погладить степь.

 Побарахтаюсь на сини
 праздным ветреным пером -
 и обрушатся в пустыни
 ветер, дождь, огонь и гром.
 
 Всё, что хочешь, приключится,
 всех по свету  развезу...
 Потому я и не птица,
 что люблю летать в грозу.

           Обличия
 
 Тем времена циничней и подлей,
 чем их творящие распущенней и гаже,
 носящие обличия людей, -
 что есть они? - не знающие даже.

 И сколь угодно Бог пришлёт сынов
 не для укора, а для вразумленья -
 всех перебьют, всех-всех, до одного,
 и в праздники зачислят преступленья.

 Чего им жаль, скулящим о своём,
 о липкой доле, вылаканной ими,
 когда вокруг мы, всё-таки, - живём,
 храня в душе подаренное имя?

 А как уныл расхристанный разгул
 непоправимо слепленных ничтожеств...
 И как туман спокоен на лугу:
 в нём, как во мне - мерцает имя.
 То же.

        Кольцо

Зима, как обычно, - зима.
А люди - забудут , что прежде..
Всё меньше на свете ума,
всё больше безумства в надежде.

Я вижу весну сквозь стекло,
воронью глумливую стаю,
и чувствую - что-то ушло,
а что - никогда не узнаю.

Весна протрубит на восток,
и встанет под синие флаги,   
подсвеченный солнцем, росток,
исполненный юной отваги.

И нам отставать не к лицу,
желающим сразу и много :
пройти, не скользнув, по кольцу
на пальце незримого Бога.
 
         Порядок.


 Приземлиться сюда  пожелает он снова?
 Но, пока что он здесь - Ты его придержи,
 дай, хотя бы один, самый крохотный, повод:
 для чего лишний день здесь захочет прожить.

 Протяни ноготок, дальний отблеск причины,
 помани поутру обещаньем надежд
 на зелёную ветвь от фонарной тычины:
 будет поздно потом, если рано - допрежь.

 Он готов разлепить веки, губы и двери,
 и привычно ступить в паучиную сеть,
 если Ты посулишь теплый краешек прерий,
 где бы мог он один ото всех умереть.

 Всё, как-будто бы, в том, самом первом, порядке: 
 те же смерти враги - голод, жажда и страх...
 Ты его озари предстояньем догадки,
 а иначе - людей не останется так.   

              Та
 
 Он умудрялся много лет
 под зорким оком вражьим
 скрывать безумствующий свет
 за сумраком овражным.

 Он не отскабливал во прах
 прилипшую заразу.
 и злую синь в его глазах
 никто не видел сразу.

 Он не сумел найти сильней
 той, что внутри металась.      . 
 он жизнь прошёл с мечтой о ней,
 испытывая жалость
 не к перемолотым годам,
 и не к случайным лицам...

 Та - не узнает никогда:
 в ком свет её хранится..


          Электрон
 
                Н.Тесле посвящается.


 Один электрон в биллионах вольт
 хранит переменный ток.
 единственный смысл в миллиардах воль
 хранит постоянный Бог.

 Один электрон между звёздных систем,
 затерянный в проводах,
 однажды решит умереть насовсем -
 и рухнет здесь мир тогда.

 Но прежде всего исчезнет свет
 со всех четырёх сторон,
 и то, для чего и названия нет,
 наощупь вползёт на трон.

 И сколько нести наказания вер,
 пока не поверим тому,
 что только единою мощью ампер
 мы выжжем безумную тьму?

      Весы
 
 Я качаюсь  на весах,
 на одном крыле:
 то зависну в небесах,
 то прильну к земле.

 На пустую чашу сон
 плюхает Луной:
 и висит в пространстве он
 где-то подо мной.

 Обретается во сне
 то, что не вознёс.
 В чашу сыплются к Луне
 миллиарды звёзд.

 Так в какой рождён среде,
 если так живуч,
 что дышать умею, где
 ни ветров, ни туч?

 И, когда спущусь на твердь, -
 лишь зардеет край, -
 мимоходом буркнет смерть:
 ты не пропадай...


    ЧЕСТЬ И СЛАВА.


 Честь и славу ставят вместе.
 Только так ли люди правы?
 Слава есть совсем без чести;
 честь - себе не ищет славы.

 Там, где чести недостало,
 появляется возможность
 расставлять по пьедесталам
 подлость, алчность и ничтожность.

 Констатирую позоры
 без намёков на управы:
 нас работать учат - воры,
 соблюдать семью - шалавы.

 Хорошо, не с ними вместе,
 и пишу другие главы:
 слава зиждется на чести,
 честь не прячется от славы.

        Племя
 
 Нас тошнит уже от вашей позы,
 алчностью воспитанных, скорбей.
 Пал когда-то царь последний, грозный
 русских неподатливых кровей.

 К первому, счастливому, гнездовью
 я крадусь ночами, словно тать.
 Никакою прошлою любовью
 ненависть мою не опознать.

 Нас совсем не меньше, нас - могилы,
 нас ничто не может сделать злей.
 Нету никакой нечистой силы,
 кроме недоделанных людей.

 Время разговорчивых кукушек
 кто потом возьмёт истолковать?
 Племя рукосуйных побирушек -
 эта новоявленная знать.

 Мы несём не крест - над нами знамя
 хлопает, как парус, на ветру.
 Нечисть, увязавшаяся с нами,
 камнем обернётся поутру.

        Потому что
 
 Не оракул я и не вестник,
 оттого-то нельзя, Русь,
 нынче верить в мои песни,
 а мне - плакать твою грусть.

 Я бедую с тобой вместе,
 мы на пару, счастливо, врозь
 от восставших из тьмы бестий,
 перегрызших Земли ось.

 Как бы мне не жилось хуже,
 пока гнус не совсем ссёк -   
 я тебе быть могу нужен
 потому, что мне ты - всё.

 И, к грядущей твоей славе
 расправляя в огне меч,
 в раскалённый язык вплавят,
 я надеюсь, мою речь.

     Страница.


 Канет время распущенных выжиг,
 новых эр отправляя отсчёт
 от свинцово запаянных книжек,
 запечённых в сиреневый лёд.
 
 Что нам Цезарь, Тимур или Дарий, -
 легендарных историй шпана?
 Весом всех диких орд и хазарий
 навалился на Русь каганат.

 Разномастная жизнь прозмеится;
 повстречается хвост с головой,
 и последняя станет страница
 самой первой библейской главой.

 И один любомудрый напишет,
 и другой любопытный прочтёт
 о стране непонятных людишек,
 заместивших великий народ.

          Дух
 
 На пригорке, возле речки,
 дом приткнулся на бочок
 и раскуривает в печке
 крутобокий чурбачок.
 
 Вечер выстелил на лавке
 свет, струящийся извне:
 сразу тысяча галактик
 помещается в окне.
 
 Он сидит, как идол древний,
 пальцы стиснув на замок,
 дух причаянный деревни
 в сорок брошенных домов.

 Ощущая, как под кожей
 водкой лижется скелет,
 он никак собрать не может
 воедино свой портрет.
 
 Оттого-то и заплачет,
 рассупонясь во хмелю,
 что не выразит иначе
 слова вечного "люблю".

    Один из нас
 
 Найдётся худо у добра,
 как и добро у худа -
 так говорил ему вчера
 застенчивый Иуда.

 И кто сегодня виноват -
 решить нам очень просто.
 Он был ему не сват, не брат,
 а рядовой апостол.

 Жизнь перейдёт в другой предел,
 в котором значим что-то.
 Там доживёт без подлых дел
 судьба Искариота.

 Но здесь - он заново предаст..
 И завтра - снова...
 Снова.
 И для него никто из нас
 не выдумал иного.
 
       Кони
 
 Кони любят есть траву,
 как зеленую халву.
 Тихо ржут они ночами, сердце жалобное рвут.

 Наскакались под седлом,
 выгнув спины на излом.
 А сейчас склонили шеи над землей, как над столом.

 Кони любят тишину,
 но их гонят на войну...
 Осторожно между павших прядко слушают Луну.

 Где трава позеленей,
 вы спросите у коней.
 Но они совсем не помнят те места, где нет людей.
   
       правда
 
 земля их не носит,
 а воздух не держит.
 вот так: не взлететь, не упасть.
 тогда-то они и придумали стержень,
 и слово придумали - власть.

 но чтобы владеть -
 нужно всё исковеркать,
 всё то, что положено знать.
 тогда-то они и придумали церковь,
 зачислив себя в Божью рать.

 ты думаешь, что - это битвы за веру?
 за власть над народами спор,
 за право одних на сухую мадеру,
 за право других - на кагор.

Сменил не одну матерелую льдину,
плывя до родной стороны.
когда я вернусь, они в чёрную глину 
родиться обратно должны.
 
 
       бастион
   
 без снов твоих - куда мне деться?
 я не хочу тебя будить.      
 так не хочу, что даже сердце
 остановил в своей груди.

 как уберечь тебя от боли,
 какую сам и причиню?
 пока ты спишь - мой меч не колет
 твою хрустальную броню.

 а стоит мне пошевелиться -
 и ты глаза откроешь в явь:
 и будут там дома и лица,
 всё,что угодно - но не я.

 ты спишь, разглядывая правду 
 людей, истаявших, как звон,
 которым я - последний правнук,
 и ты - последний бастион.


    Природа
 
 а времени - всё в плюс,
 что бренному - на минус...
 я каждый день скоблюсь
 под неизбежный вынос.

 но плавится горюн
 в огне зари вечерней,
 когда в неё смотрю,   
 за проволоку терний.

 я не в густом ходу
 живых к жестокосердью,
 дразнящих вечный дух
 пожизненною смертью.

 я на год постарел...
 душе - какие годы?
 буянит дух-пострел
 в ней от начал Природы.    



  Человек звезды
 
 они его упорно  ждут
 в лучах Денеба,
 а он совсем не смотрит тут
 в ночное небо.
 
 они раскинули костры,
 пропавшим - вехи...
 а он уже не носит крыл -
 на нём доспехи.

 теперь и там, и здесь - не свой,
 один на свете,
 пока не выиграет войн
 для тех за этих.
 
 летит, очерчивая дух,   
 тяжёлый  Лебедь...
 зима вытряхивает пух,
 застрявший в небе.

       Подснежник
 
 душа в тепле отмокла
 от индевелой лжи -
 пускай метель на стёкла
 без продыху стружит.

 я повседневный грешник -
 не возлюбил врагов..
 в плену живёт насмешник
 у ледяных богов.
 
 подкараулит семя: 
 ослабит хватку снег,
 и прободает темя   
 ликующий побег.

 и сколь расправит нежных
 затем земля цветов...
 но первым был подснежник -
 не забывай о том

         клинок
 
 а когда ты подумаешь: что же там
 ждёт за спинами встречных дней,
 то для собственного ничтожества
 жить захочется подлинней.

 иногда вдруг подумаешь: кто же ты,
 чем ты лучше таких, как я?
 твои дни не тобою прожиты,
 и сворованы - у меня.

 но меня ты не спрашивай: что же я
 не гневился, не обвинял?
 жизнь моя - это воля Божия...
 ты воруешь не у меня.

 а, пока не узнаю: кто же мы,
 и зачем мы одни в глуши -
 моё тело пребудет ножнами
 для невысказанной души.   
 
     жили-были...
 
 рассчитав, что ему хватит сил и ума,
 что ничуть он Толстых не глупее -
 он уселся писать самый лучший роман,
 как укор мировым эпопеям.

 вывел римскою цифрою: первая часть,
 и побрёл по глубинам сознанья,
 ему самое главное было - начать,
 а потом понесёт дарованье.

 дальше времени  шёл за чудесной строкой,
 истощаясь голодною мукой,
 наконец, начертав заскучавшей рукой:
 жили-были старик со старухой.

 и такой перед ним распахнулся простор!
 и такие открылись дороги, 
 что он понял: ему не дойти до тех пор,
 где обычно живут эпилоги.

 а роман в голове ужасающе  рос,
 угрожая душевному строю...
 и тогда он решил этот сложный вопрос:
 он убил их второю строкою.

        друг
 
 в стихах своих нашёл подлог -
 открытие прескверное:
 кто, в самом деле, одинок -
 так это Бог, наверное.

 Он склеил всё и вся вокруг:
 мельчайшее, огромное.
 а кто Его заветный друг,
 отдушина укромная?

 никто не смог связаться с Ним
 каким-то обязательством:
 Он оттого - не уязвим
 обыденным предательством.

 и раньше, чем  дочертит круг
 судьбинная коллегия,
 совсем неплохо знать, что друг -
 людская привилегия.


       помост
 
 дней, одинаково тоскливых,
 я размыкаю череду,
 для замечательно счастливых,
 нашедших верную звезду,
 и оттого - неторопливых.

 по нищим розданы монетки,
 признали первенство враги,
 пискляво брызжут шансонетки
 из-под пружинистой ноги,
 рисуя в воздухе виньетки.

 изнемогающих от злости
 на избирательность даров,
 я соберу однажды в гости,
 со всех протоптанных дорог,
 на жёлтом липовом помосте.

 и с высоты, хотя и малой
 для синеглазой вышины,
 пусть докоснётся захожалый
 до предназначенной струны,
 до песни чистой, небывалой...
 
 

      дети
 
 а сколько лет, как ты
 детей не узнаёшь?
 глаза у них пусты -
 их вычистила ложь.

 а сколько лет, как я
 себе усердно вру,
 что в мёртвые края
 жизнь возвратится вдруг?

 что, нет моей вины
 за нынешную мразь,
 из тёмной стороны
 заползшую во власть?

 я нечисть не виню -
 она творит своё,
 но в вотчину свою -
 я допустил её.

         глина
 
 мыслить стараюсь шире,
 чтобы примкнуться к умным..
 кто я сегодня в мире
 солнечном и подлунном?

 что же со мною станет?
 я свои чувства прячу
 в людях, какими занят,
 походя, наудачу.

 я не боюсь Полыни
 на небесах берсерков,
 выращенных в пустыне
 на миллиард парсеков.

 я ни одной не кину
 буквы для словоблудий:
 Бог оживляет глину,
 но обжигают - люди.


      любовь
 
 досель немыслимые звери,
 в невыражаемом числе,
 из донных лун взойдут на берег
 и разольются по земле,

 и воздух вытолкают птицы
 за орбитальные следы,
 и людям негде будет скрыться
 от полчищ неба и воды.

 и не свинцом, и не булатом
 свирепых орд не забороть, -
 рванёт на свет свободный атом   
 и выжжет выжившую плоть.

 насыпят толстые курганы
 над городами муравьи,
 земля травой затянет раны
 и приготовится к любви.


       бубен
 
 обманывать вечно могут
 несведущих, что к чему..
 но я обращаюсь к Богу
 не к вашему, -
 к своему.

 а мой - никого не судит,
 хотя беспрестанно злит
 не чаящих доброй сути
 дотронуться без молитв.

 согласно Его природе
 разматывает судьба
 дороги, какими водит,
 как сына, а не раба.
 
 утрами стучит в бубен,
 который у вас - нимб,
 и весь этот мир будит...   
 Он -  русский.
 и я с Ним...


пехота северных морей
 
 опрокинут в кружку
 золотой портвейн:
 выпили за службу, -
 за гражданку пей,

 за начало счёта
 золотушных фей,
 мы с тобой - пехота,
 северных морей.

 нам страна пошила
 впору сапоги,
 мы глотнули "шила"
 ледяной пурги.

 и гранит под шагом
 вызвенил, как жесть.
 мы гордиться флагом
 заслужили честь.

 кто ещё оспорил
 этот вечный лёд?
 только мы. и море -
 если повезёт...

 развернул - и выкинь
 то , что миф принёс:
 нам норвежский викинг,
 как в упряжку пёс.

 вычищает фьорды
 молодой Борей:
 мы с тобою - лорды
 северных морей.

 накололись руны   
 на тугой сафьян -
 а под ним Перуны
 молодых славян.
 
 дома ждёт работа -
 сухопутный дрейф.
 пьём за жизнь, пехота
 северных морей!
   
       свинец
 
 думал он, что на всех ему хватит сердец -
 только время туда насажало пуль..
 и теперь у него там сплошной свинец,
 и теперь у него - не нащупаешь пульс.

 жизнь назад и представить не мог, что металл
 навсегда из груди убирает боль,
 если знает , что точно туда попал,
 где болит за других у людей любовь.

 но зато может видеть теперь, как пусты
 у захожих людей и глаза, и сердца,
 поселивших в себе безразличную стынь,
 оттого избежавших в дороге свинца. 

 он украдкою помнит - как кровь горяча...
 только он не пытается вспомнить таких.
 а не всё ли равно - кого привечал,   
 если сердце теперь не болит за других?
 
   
      Достоевский
 
 завсегда для настоящего
 в прошлом выписан пример...
 тварь, униженно дрожащая,
 пуще всех стремит наверх.

 тени серые супружатся
 между жизнью и судьбой -
 это бесы, бесы кружатся,
 уязвлённые тобой.

 ты сумел свои чудовища
 в книги вечные зашить,
 чтобы вызволить сокровища
 русской бережной души.

 никуда она не денется -
 для неё наступит век..
 ты меня просил - надеяться,
 ты, мой русский человек.   
 
          радуга
 
 дождь никак не сможет  наглухо 
 день зашить со всех сторон - 
 подопрёт спиною радуга
 изнурённый небосклон.

 мир себя застанет - нежащим
 целый миг под тишиной,
 отмолчавшим по убежищам,
 в мокрой гуще листвяной.

 птица вещая покаркает,
 клювом щёлкая озон,
 и рассыплется под аркою
 в колокольцы горизонт.


      солдат
 
 тяжёлый дым дышал в проёмы,
 а он твердил про синеву,
 а он писал про окоёмы, 
 какими виделись ему.
   
 деревья заживо горели,   
 под борщевик ушли поля,
 а он писал про птичьи трели
 и брачный танец журавля.

 дома задраивали ставни,
 как бронекрышки амбразур,
 а он бродил, живущим - давний,
 всё перепробовав на зуб.

 и уходил всё дальше, дальше -
 застать нетронутой зари.
 он не хотел знать этой фальши,
 и настоящий мир творил,

 где будет жить и сам когда-то,
 нас оставляя без проблем
 души последнего солдата,
 себя не выдавшего в плен.    

    виток
 
 кто так решил, что я не вправе
 судить безбожие витка,
 когда всё то, чему я равен
 распродаётся с молотка?

 и только подлый здесь - беспечен,
 и шумно празднествует - злой,
 пока язык нечеловечий
 звучит над русскою землёй.

 ты можешь жить, вполне утешен
 в своей питательной среде,
 я пред тобой - постыдно грешен,
 я не разжился на беде.

 и для того я был привечен,
 и русским словом  убеждён,    ,
 чтобы звучать о человечьем
 в безчеловечности времён.



Татьяне Прохожевой на День рождения
 
 Трансцендентальность нашей встречи
 Анализируя порой,
 Неотвратимости перечить
 Я заставляю разум мой.

 Певец неслышимого знанья
 Разбужен давнею тоской...
 Обереги от наказанья:   
 Холодной жалобной строкой
 Обременять родные веси -
 Жизнь без того напряжена...
 Есть те, кто любит мои песни -
 Вот почему ты не одна..
 А что творю - моя вина.   

       мне бы...
 
 посмотри: а вокруг столько искренних песен -
 только как их узнать в суматохе вранья?
 и вот в этом, как раз, не могу быть полезен
 потому, что у лжи - в сердце правда своя.

 лучший стих - он не то, что ты есть в самом деле...
 лучший стих это то, чем хотелось бы стать.
 что бы там о любви и о чести не пели -
 ничего не шагнёт за границы листа.

 я совсем не хочу твои мысли тревожить -
 мне бы только свои воедино собрать,
 и тогда я пойму, - если быть это может, -
 и тебе расскажу, как в стихах не соврать.

 а хотелось бы мне со стихами сровняться,
 чтоб по смерти моей - не стыдились меня.
 люди пишут стихи - и стихов не боятся,
 если знают , что в них - ни души, ни огня.


        сад
 
 вчера закончились таблетки..
 она в огонь смотрела зябло, -
 как тот дожёвывает ветки
 колючих слив и мшелых яблонь.

 и неизвестно - как держалась
 душа под вязаною кофтой..
 одна великая усталость
 стыдливой старости неловкой.

 круг безтолкового  винила
 одну и ту же ноту чистил:
 она детей похоронила -
 и знать других не стала чисел.

 когда-нибудь приедут внуки -
 ей подождать ещё немного... 
 она к огню тянула руки -
 тепло последнее потрогать.
   
   месяц
 
 гладью солнечною вышит
 месяц над трубой.
 до него достану с крыши,
 и возьму с собой.

 в край, где мрак густую глину
 до песка изжёг,
 я войду и ввысь закину
 золотой рожок.

 налетят пургой, завесят
 звёзды черноту -
 посмотреть, что этот месяц
 будет делать тут.

 а внизу уже поётся,
 под него, легко:
 он горит - и, значит, Солнце
 здесь, недалеко...


   Николаю Дмитриеву
 
                «Пиши о главном», – говорят.
                Пишу о главном....
                Николай 


 мне то и дело говорят:
 пиши попроще...
 я, может быть, и сам бы рад -
 о звонкой роще,
 о пролетевших журавлях,
 о тихой речке,
 о нерасчесанных полях,
 о русской печке...
 но далеко стоит мой дом
 от тёплых пашен.
 я здесь могу писать о том,
 как дик и страшен
 чугунный гул пустых голов
 и крик клаксонов
 под унисон колоколов
 монетным звонам.
 я здесь могу писать о тех,
 кто верит свято,
 что можно вымолить успех,
 не став проклятым.
 я написать о тех могу,
 кто сам не может,
 кто залетает на бегу
 в чужие кожи.


 а мне завидовать легко,
 живущим скромно, 
 поющим вместе целиком,
 как в срубе брёвна.
 они среди густых крапив
 и старых вишен,
 хмельного воздуха испив,
 навскидку пишут
 о пролетевших журавлях,
 о звонкой роще,
 о русской печке и полях..
 светлей и проще.


      Аркаим
 
 целую жизнь разрушающе занят
 существованьем другим.
 в груде имён и случайных названий
 прячется мой Аркаим.

 возраст Христа вполовину превысил,
 но не могу, хоть умри,
 перевести эту магию чисел
 в буквенный счёт тридцать три.

 я пробираюсь к местам не воспетым,
 не изобретшим письма,
 где не осела прилипчивым пеплом
 белых салютов зима.

 я обхожу заводные гулянки, -
 и доживу без разлук...
 мне, под золой самой первой стоянки,
 жив незаписанный звук.   

   люди
 
 отбыл половину века
 и смотрю - повсюду Бог
 между разных человеков
 раскатился, как горох.

 сколько всяких революций,
 безвременья, срамоты!
 но упорно не сдаются
 реки, камни и цветы.

 не желая подчиниться
 алчным морокам людей -
 звонко тенькают синицы
 между ветренных ладей.

 кто из нас здесь что-то значит 
 без древесного листка?
 если думаешь иначе -
 ты его болезнь пока.
      
 но на выдохе лесного
 всё окажется, как есть...
 и себя сжирает снова
 мира Божьего болезнь.

         подаянье
 
 вы понуждаете меня отринуть славы,
 которыми, как в ризы, облачён
 высокий русский дух...
 и от отравы
 не откреститься дедовским мечом.

 вам так же чужд разгул великолепий
 пространственности страждущей души,
 как мне тревожен свет в холодном склепе,
 рожденный слепотою влажных мшин.

 вас жжет огонь безумственного мщенья
 за несложенье разности причин
 в одно сплошное жизнеощущенье   
 на этом свете - женщин и мужчин.

 вы понуждаете меня на покаянье
 за, вами же разнузданный, порок.
 но от меня не ждите подаянья,
 коль вас лишил себя на свете Бог.
 
    война
 
 звёзды мимо земли прокапали,
 сгинув где-то в ночи.
 ветер споро, широкими лапами,
 нагребал куличи.

 на войне не нужны люди - мёртвыми,
 она любит живых.
 раскидала когтистыми мётлами
 и забыла о них.

 времена заполняются сквернами
 от ущербности злых.
 задыхается снег под перлами
 липкой жирной золы.

 улеглись и святые, и падшие
 на одной стороне.
 все они - одинаково павшие...
 но на разной войне.      
    

     потомок
 
 он был сознаньем окрылён,
 что он - потомок тех племён,
 какие жили от времён
 в любимцах света.

 он ночью думал, будто нет
 земле спасения от бед,
 но, видя выживший рассвет -
 не верил в это.

 всего лишь был одним из них,
 кто так же канул, как возник,
 без суматохи и возни,
 исполнив дело,

 которым был и окрылён,
 хотя о том не ведал он...
 он забирал у жизни сон -
 и ночь светлела.      


     падение
 
 в застылом мраке точатся
 защитные поля...
 ты знаешь одиночество
 земного корабля,
 который в звёзды рушится,
 избыв остатки сил,
 и облегченно кружится
 вокруг своей оси?

 страшиться ему надо ли
 незаписной стези  -
 не доржаветься в падали
 на битумной грязи,
 а утвердить пророчество,
 имевшее ввиду:
 когда полёт закончится -
 найдёт свою звезду.
 


            суть
 
 Бог создал нас - нам думается так.
 и веры суть - присутствие начала
 во всех делах, суетных мелочах,
 которыми всегда изобличало

 былое естество безчинство бытия,
 не помнящего ныне благородства.   
 и веры суть - единственно моя,
 за что мне не приходится бороться..

 на сотни лет меня опередил,
 и оттого - остался за спиною
 тот, кто себя предвидел впереди,
 но не решился встретиться со мною.

 мы на земле сегодня - земляки,
 а как потом нам вызнаться на небе?
 гром прибежит, теряя каблуки,
 и вытряхнет заказанный молебен.


             сокол
 
 когда б поверил я, что больше нет высокого,
 и серый лёг туман навек во все края,
 зачем бы выпускал стремительного сокола,
 которого птенцом нашла любовь моя?

 он улучил окно и высвистнул над тучами,
 сдувая под крыло безлюдные поля.
 пусть там узнают все, что мы не стали лучшими;
 и так , как мы живём, - другим не повелят.

 любую примет ложь желейное безпамятство...
 но вдруг пошевелит запрятанное ген, -
 и ощутишь себя, как мыслимое таинство,
 которому нельзя нигде найти замен.

 когда б поверил я, что больше нет высокого,
 зачем бы я страдал от низости мирской?
 я привыкаю жизнь к мелькающему около...
 но, что бы тут не чудилось - я только там душой.
   
 
        срок
 
 кто не дурак, тот простодушен,
 а кто хитёр - тот не умён..
 и этой формуле послушен
 любой из множества племён:
 и обличитель молчаливый,
 и забияка боязливый,
 и даже тот, кто нынче зло
 преподаёт как ремесло.

 нам наслажденье - укоризной
 иссечь того, кто смирно слеп, -
 себя роднящие с отчизной..
 но дальше собственных судеб
 боимся бросить взгляд проворный,
 а дух чужой, сырой, тлетворный
 всё, что земля давала впрок,
 перемолол и перемог. 

 уже имеем оправданья
 для низких душ и подлых дел;
 уже находим состраданья
 для тех, кто всё и вся презрел;
 всё меньше давности у срока
 до первобытного порока...

 слова исчезнут с нами..
 но
 оставят первое, одно.

   старики

 открывается почта,
 и они - тут как тут.
 их казнили заочно,
 а они всё живут.

 поминального списка
 не озвучат за так.
 по дороге до Стикса
 отнимают пятак.

 сколько сволочь потешить?
 добредут старики
 через сытую нежить
 до последней реки.

 нет бесплатного брода..
 но они налегке,
 наступают на воду
 и идут по реке. 
      
         
       поэзия
 
 а что происходит с поэзией?
 вот с ней-то как раз - ничего:
 она охраняет не бесие
 над каждым живым очагом.

 я знаю, что всё подытожится,
 и душу мою сохранит
 поэзии тонкая кожица,
 прочней самой толстой брони.

 мы столько дымов переплакали,
 пытаясь сырое разжечь...
 она кулачками, как каплями,
 молотит костлявую жесть.

 и сколь не пою я о родине,
 я лишь убеждаюсь верней,
 что все мои песни - пародии
 на то, что кружится над ней.

        пара
 
 стихи мои - не Божья милость,
 а смерть истерзанного сна,
 когда душа вдруг усомнилась
 в том, что ещё жива она.
 и в это странное мгновенье,
 широкой жаркою волной,
 она выносит разум мой
 из пелены обыкновенья.

 стихи мои - не Божья кара,
 а неприкаянный покой,
 хранящий в хаосе кошмара
 мою действительность такой,
 какой она уравновесит
 на миг бесчувственную жуть,
 чтоб меч стремительный воткнуть
 в густые толпы мелкобесья.

 я жить искал, как мне хотелось:
 по чести , правде и уму.
 любовь, порядочность и верность -
 нужны ли здесь они кому?
 противны низкие мотивы
 высокой русскости души...
 она меня распотрошит
 без созерцанья перспективы.

 Бог целовал меня в макушку:
 ну, здравствуй, русский человек.
 и с той поры, заняв избушку,
 душа витает в голове.
 не будет милости без кары,
 исчезнет небо без земли...
 но все ли бренные нашли
 свои тревожащие пары?
   
           нить
 
 надежней двигаться в длину,
 в горизонтальности звучанья...
 но, поднимаясь в глубину,
 до междузвездного молчанья,
 ты научаешься любить
 не разнородные предметы,
 а ту, единственную, нить,
 которой бережно продеты, -
 от злой космической дыры
 до бесшабашного нейтрино, -
 все, до последнего, миры
 на шее Вечного Гольфстрима.

 ты, устремлённый обличать
 быль между теменью и светом,
 тут из глухого палача
 стать научаешься поэтом.

       хлеб
 
 если хочешь жить без боли -
 не смотри тогда на небо
 потому, что это больно - видя небо, не летать.
 если хочешь жить без страха -
 не кради у бедных хлеба
 потому, что это страшно - неминуемое ждать.

 если хочешь быть счастливым -
 собери на поле камни
 и под тёплые берёзы дом прохладный положи.
 и тогда, погожим утром,
 отворив на волю ставни, 
 будет дом смотреть, как ветер бьётся крыльями во ржи.

 если хочешь быть свободным -
 прогони друзей и братьев,
 и тогда ничто не сможет приковать тебя к земле.
 и ни страха, и ни боли - 
 эти  древние заклятья,
 эти вечные объятья хлебной тяжести полей.  .   
 
       жизнь
 
 он остудил в себе желанья
 найти убежище причин,
 определяющих страданья
 и неожиданность кончин
 всех благородных начинаний,
 попыток, - логику разъяв, -   
 исчислить время расстояний
 от бестолкового бытья
 до обязательных кордонов
 на стыке чуждых областей,
 распорядившихся синхронно
 противозначностью частей.

 он ощущал свою природу,   
 как совокупность ностальгий
 по, неизвестным ему сроду,
 взаимодействиям стихий,
 освобождённым от соблазнов
 достигнуть первенства войной
 и существующим согласно
 за равнодушной тишиной,
 неосязаемой, но страшной
 непроходимой глухотой,
 где дух земной, - пусть и отважный, -
 не обретётся за чертой.

 его совсем не волновало,
 что жизнь почти что истекла.
 здесь - никогда не узнавала,
 а там, - он чувствовал, - ждала.

           и так
 
 я говорю: когда-нибудь,
 и это значит - никогда
 я не вернусь.. мне так и надо.
 я разбегаюсь, словно ртуть,
 и высыхаю, как вода,
 на тёмной коже звездопада.

 у дорогого нет цены
 и потому его берут,
 не помышляя о расплате...
 но у дурного нет вины -
 оно считает стыд за труд,
 которым жить ума не хватит.

 мне неспокойно без ребра -
 оно не знает о любви;
 его, урча, глодают бесы.. 
 для пуль не хватит серебра -
 оно разлито на рубли:
 кормить раздувшуюся несыть.

 те, кто обязан мне всерьёз,-
 ко мне примеривают смерть,
 как будто жить им станет легче.
 но я уже смертельно врос, -
 желая только рассмотреть, -   
 в мир этот сумрачный и певчий.

     разрыв
 
 запустил навылет пальцы,
 и уже не пальцы - змеи
 изгибаются, немея,
 заминая хрустко в фальцы,
 в гнёзда сросшиеся, ветки
 в лоскутах зелёной пены...
 перекручивая жилы,
 вековых деревьев вены, 
 заплетенные в пружины,
 прободавшие под спудом,
 трудно дышащие, глины,
 прохудившие глубины,
 жала вбившие по рудам.

 жизнь качается на свете
 между почвою и горним
 на разрыв: разгульный ветер
 и ухватистые корни.

     возница
 
 кто-то вымахал на тройке...
 в сечку рушат бубенцы
 ветер, дующий с помойки
 на отхожие дворцы.

 ни густых пшениц рогожи,
 ни задумчивых коров...
 приспустил возница вожжи -
 тройка мчится, будь здоров.

 просвистались колесницей
 Бородинские поля -
 мелко крестится возница:
 не понять, что за земля.

 
 и летит страна героев
 далеко из-под копыт.
 мы вторую не построим -
 честью выплатили мыт.
   
            Разве?
 
 в стихосложеньи заскорузлом
 так ярок умственный ушиб:
 позволил Бог писать на русском,
 но думать - нет, не разрешил.

 не озаботилась природа
 твоею русскостью  в крови..
 ты ешь хлеб русского народа,
 но разве стал ему своим?

 а ты зачем не ищешь славы
 в тебе положенных полях?
 но ты уже глотнул отравы,
 мой самоназванный земляк.

 на пашнях русских междуречий
 мы глубоко в веках живём -
 и сколько их, чужих наречий,
 всосал великий чернозём.

 тебе ли знать, как тянет слово
 с собой другое, из глубин?
 ты не слыхал, боюсь, такого..
 а, впрочем, разве ты один?
 
 ты разве трогал ожерелий,
 на свет ликующую, дрожь,
 пока она горохом трелей
 ещё не высыпалась в дождь?

 и потому - в соцветьях прозы,
 и в дроби ритма, налегке,
 ты не слыхал себе угрозы,
 мозолем став на Языке.
               
      звёзды

 звезда повисла в темноте,
 приманчиво сверкая,
 на жутко дальней высоте,
 вся из себя такая.
 
 а на земле, как человек,
 раскинув руки-ноги,
 звезда, нацеленная вверх,
 застыла в полдороге.

 той, в высоте, парсеки лет;
 внизу - на жизнь моложе...
 но тех, кто счёл - на свете нет,
 да и детей их тоже.

 я пацаном ходил сюда -
 она была фанерной..
 так и запомнил навсегда:
 звездой, от неба первой.

     богатство
 

 крест временной многовековый
 для злодеяний именных...
 религий душные оковы
 для отягчения вины.

 вполне приемлемое братство
 для предприимчивых  жрецов:
 нерасторжимы узы рабства
 богобоязных удальцов.

 несоответствию с природой
 не ужасаются умы.
 что разумеешь под свободой,
 коль вера отдана взаймы?

 и что ты знаешь про богатство,
 раз оценил его мошной?
 я не могу к тебе придраться -
 тебе не велено со мной.

 нет унизительней примера,
 чем существующий почём..
 как ты поймешь: какая вера
 меня свершила богачом?

    РУСЬ
 
 без зазрения совести - правы те,
 кто мою ненавидит Русь:
 не она их учила грамоте,
 и, как могут, читают пусть.

 разве были бы люди  русскими
 без туманного колдовства,
 с треугольниками бермудскими
 не испытывая родства?

 что они , эти люди, сверзили
 на причалы, из атлантид?
 я смотрю по ночам на вензели
 над руками кариатид

 и, отмеченный в сопричастности,
 без зазрения - возгоржусь,
 что Земля эта - только в частности,
 если в общности - это Русь.    



       море
 
 вечной жизни себе  не намолим,
 но, покамест, безбрежно живой,
 я могу тебя выхватить морем -
 пусть себя оградила землёй.

 кто тебя обманул, что бескровны,-
 если ты так от них далека, -
 сумасшедшие юные волны
 на границах материка?

 что они не сумели веками -
 я за краткую жизнь пропою.
 изотрётся на атомы камень
 о прозрачную кожу мою.

 все равно тебе встретиться с морем,
 если так захотел океан.
 а потом, будет время, поспорим:
 кто кому был по первости дан...
 
     корысть
 
 как же выглядеть правыми
 перед преданной Родиной?
 люди колятся травами
 за бетонной поскотиной.

 люди мечутся стаями
 между песней и голодом.
 люди память оставили
 между правдой и золотом .

 как прослыть бескорыстными,
 продавая укромное?
 кто любуется крысами -
 чует в них своё, кровное.

     что могу
 
 вы стали большими,
 а я вот не смог:
 и, значит, фальшивить
 нельзя - видит Бог.

 тогда повзрослею,
 когда отучу
 бесстрашного змея
 летать, где хочу.

 для вас понарошку,
 а мне - по нутру:
 алмазною крошкой
 по черному тру.

 и, как не хотелось -
 помочь не могу:
 за юную смелость
 я должен врагу.

 а вы бы сменили
 весь нажитый скарб
 на лаги и мили
 нехоженых карт?

 вот в этом и дело,
 что, как не суди -
 поставлено тело
 души впереди.

 пускай не взрослею,
 но малость смогу:
 я вас пожалею,
 я вам не солгу.

             щелчок
 
 здесь было как-то всё не так...
 луга томились, но не пахли,
 река, разбитая на капли,
 стояла в низких берегах;

 застыл разбег березняка
 густой ведической резьбою
 и, словно жидкие обои,
 прилипли к небу облака.

 на протяжении щелчка
 до перезвончатой уздечки
 несётся вызов из-за печки
 неугомонного сверчка.

 там, где секунда коротка,
 там разливается забвенье..
 и лишь застывшее мгновенье
 имеет память на века.

         сила
 
 посланник тьмы привёл на бой
 всех ненавидцев света..
 посланник света взял с собой
 знакомого поэта.

 "зачем же я пришёл с тобой?
 я - человек, я слабый.
 я сочиняю про любовь,
 в какую верят бабы.
 и чем могу помочь тебе?
 ты глянь: какое войско!
 как хочешь, но в моей судьбе
 нет места для геройства.."

 "ты погоди, не трепещи..
 мой выбор обоснован:
 ты скольких сбил, как из пращи
 своим убойным словом!
 Бог отпустил твои грехи,
 когда всё завертелось,
 но отпустить твои стихи -
 не смог, как не хотелось.
 и потому решили так:
 они пойдут для битвы.   
 бросай их в выступивший мрак,
 как антипод молитвы .
 враг, без сомнения, силён,
 но он имеет уши,
 и потому - погибнет он,
 твои стихи послушав.
 а я заткну пока свои,
 иначе - тоже крышка.
 прочти-ка пару о любви,
 не стоит больше - слишком.."

 поэт завёл свои стихи..
 один успел, однако.
 лежали тучами враги,
 и главный их, собака..

 поэт взглянул на новый день:
 сбылась мечта поэта.
 нет никого сильней людей -
 читать и слушать это..


     владетель
 
 постоянно живу с ощущением,
 будто я не из здешних времён,
 а пространственных плит  возмущением
 неожиданно тут погребён.

 нахожусь, неприкаянный, около
 выжигающих Землю орбит,
 и душа, из забвенья глубокого,
 над обугленным миром скорбит.

 если Бог себе создал подобного -
 так зачем же тогда не берёг
 от нечестного, алчного, злобного,
 зная, чем всё грозит, наперёд?

 неспроста же сожительство странное,
 облепивших планету, людей....
 распознаешь в другом первозданное -
 вот тогда только Божьим владей.
         
         Лермонтов
 
 Тяжело воспарил из глубин,
 Чтобы вновь возвратиться туда...
 Он совсем никого не любил.
 Он считал, что так было всегда.

 И была так чудовищна мощь,
 Что из глаз в этот мир истекла:
 Он взглянул равнодушно на ночь,
 И осыпалась та, как зола.

 Он вдохнул ошалевшего дня,
 Вырывая траву из полей..
 И леса застонали в корнях,
 И моря понеслись по земле...

 Никогда он не спорил с собой,
 И всегда возвращался назад...
 А в груди бушевала любовь,
 О которой хотел рассказать.
 
 Мир воспрял, забренчал, задымил,
 Злополучьем таким раздражён:
 Разве может быть бренному мил
 Не закованный в цепи времён?

           за мной
 
 Итог судьбы живущему неведом,
 А мёртвому он, вовсе, ни к чему...
 Тот, кто спешил всегда за мною следом,
 Тот заряжён обрушиться на тьму.

 Да, я был слаб, и часто не уверен
 В своих правах на режущую сталь,
 Пока меня обнюхивали звери,
 Упрямо мной желающие стать.

 Когда вздохнёт бескровная страница,
 Запечатлев чудовищный нажим, -
 Тот, кто прочтёт, уже не усомнится
 В том, что себе всегда принадлежит.

 На белый свет достало безобразий,
 А красоты не высмотреть во тьме...
 Но светлый лист, чуть не слетевший наземь,
 Тот, кто за мной, протягивает мне.
  


      присутствие
 
 не спрячешь духа слабого
 в неравное супружество,
 у главного лукавого
 выклянчивая мужество...

 на слово, Богом данное,
 не наберется смелости...
 куда как легче - бранное,
 венец половозрелости.

 стихи угрюмо мучает
 унылой матерщиною:
 но только в этом случае
 быть кажется мужчиною .

              издалека
 
 освобождённый мудростью открытий,
 на всё смотрел с такого далека,
 что видел ход разбуженных событий,
 для всех других невидимый пока.

 но толковать вселенское движенье
 не рисковал упорно, до поры,
 когда никак земное притяженье
 его не сможет сдерживать порыв.

 он был крылат не вызубренным знаньем
 секретов всех естественных наук,
 а удивлённым, чудным узнаваньем
 простых вещей, живущихся вокруг

 своим другим, неспорным, неболящим,
 ему дающим воздух для глотка,
 пока сойтись не сможет с настоящим,
 и на себя взглянуть издалека. 
 
 
            стрижи
 
 кто за кем, а кто  - за всеми,
 а потом - все за одним:
 вот такие карусели
 за окном звенят моим.

 так вопят, - на то похоже, - 
 от разнузданности чувств:
 этот мир под них заложен
 и взращён по кирпичу.

 что же там такое бьется 
 в каждой крохотной груди?
 я уже не вижу солнца,
 им еще светло, поди.

 под луну спихну фрамугой
 шорох тёмного житья,
 и свалюсь в привычный угол,
 сданный мне для забытья.

     сон
 
 не охочий до чужого -
 своего не наживу.
 если есть любовь от Бога,
 то никак не наяву.

 сколь ни вей в пространстве песен -
 в храм не вырядишь кабак.
 на мою любовь повесят
 разложившихся собак.

 я любовь перебаюкал,
 ей в миру не по себе:
 видеть выросшее в брюках,
 с сигаретой на губе...

 иногда, под небом сонным,
 загрузившись тишиной,
 я гляжусь лицом оконным
 в сон, случившийся со мной.


         глаза
 
 девочка смотрела на Москву
 из окна купейного вагона,
 и в глазах дробили синеву
 сумерки зубастого бетона.

 поезд проходил на Петербург,
 в край, где начинается Европа,
 обнажив на выстуженном лбу
 глаз неуязвлённого циклопа.

 девочка приблизилась ко сну,
 выдохнув прощание столице,
 и спала остатную страну
 к бывшей государственной границе.

 поезд закатился под вокзал,
 вытряхнул заспавшихся горохом...
 кем потом вернут ему назад
 девочку, приехавшую с Богом?


          слепки
 
 умахнули за небо качели,
 платье дымкою лёгкой раздув,
 а вернуться назад не сумели,
 по дуге наскочив на звезду.

 ничего...
 даже тоненькой щепки..
 все что есть - ничего для огня  ..
 по ночам мне раскрашивать слепки,
 те, что в прошлом, по памяти, снял.

 и куда там испуганным птицам:
 что позволено - то и крадут...
 ну, а те, с кем забудешь проститься,
 тебя целую жизнь подождут.

 не спеши нарекать жизнь зазряшной,
 если ты для себя не померк.
 вот , не верить - действительно страшно,
 а, не ждать - это верная смерть..

 
       казюки
 
 Без оглушительных прелюдий,
 Как наложилось - так пою:
 Мой город жив, покуда люди,
 В него вливают кровь свою.

 Пока бряцает мир оружьем,
 Деля порфиры и венцы -
 Визжат в горячем многостружье
 И состригаются резцы.

 Столетья огненной забавы
 В неунывающих печах -
 Столетья доблести и славы
 Великоросского меча.

 Плывёт, торжественно-печален,
 Широкий гул колоколов
 Над перекличкой наковален,
 Звеняших весело и зло..

 Одна выходит на злосчастье,
 Последним воином, земля.
 Мой город взял её запястье
 И обернулся, как темляк.

 Легко ль тебе, певец досужий,
 Смотреть на свет из-под руки?
 Там, самым главным из оружий,
 Идут на смену казюки..

       РЫЦАРЬ


ей хотелось совсем ото всех закрыться:
она считала, что мир без нее не убудет..
но тогда как же сможет найти её рыцарь?
оттого приходилось таскаться в люди...

она знала, что это когда-то случится:
но не сразу, а медленно станет старой..
ей казалось - живёт свободной волчицей,
забывая, что волки живут до погибели - парой..

ей случалось всё чаще, спонтанно, напиться,
хотя с новым утром становилось всё хуже -
душа себя ненавидела, как и все лица,
которые почти что любила вчера, на ужин.

даже, если кого-то случайно заденет -
будет знать кто угодно, кроме неё...
кроме...
постучится проезжий рыцарь - и попросит денег:
она высыплет всё, что найдётся в доме...
 
    пядь
 
 он захотел понять
 обычную тщету..
 и, отдавая пядь -
 отламывал версту.

 он был в своём уме,
 но ум уже решил,
 что не совсем умел
 из-за его души.

 и, не сказав ему,
 ум душу отволок
 в услужливую тьму,
 в обитый уголок.

 душа свернула боль
 калачиком тугим..
 ей снится - про любовь...
 не видит ум ни зги...

 

   Командирские часы
 
 старый кожаный ремешок,
 как прокуренные усы, -
 в обе стороны на вершок...
 на ладони его - часы.

 прикасаясь легко к лицу
 безыменьем незрячих вьюг,
 мерно движутся на плацу
 люди в выщербленном строю.

 кто земле этой нынче сын?
 кто теперь этой жизни - свой?
 держит бережно часовой
 исходившиеся часы..

 по соседству ведет гармонь
 переборы наискосяк...
 он стоит, развернув ладонь..
 отдавая, а не прося.
 

 


          закон
 
 что снилось - в нави и осталось..
 но я с годами не привык
 валиться в мертвую усталость,
 виня в бесчувствии живых.

 неужто, Бог, с Твоих поместий
 сошла изысканная казнь:
 дух отпуская до созвездий,
 взымать полученную разнь?

 как применить Твои резоны?
 чем невозможность убедить,
 когда затиснуты законы
 в расхожий крестик на груди?

 всё упокоится прощеньем,
 всё, без разбора, целиком..
 я жил Твоим предощущеньем...
 так, может - это есть закон?

 



         Второй
 
 Ты не из тех, кто стон бумажный
 От слов живых не отделил...
 Ты знаешь то, что должен - каждый,
 Кто слог хоть раз пошевелил.

 Ты широко свой взор раскинул,
 Мне предлагая рассмотреть
 Другую, полную, картину,
 Тобой предвиденную впредь.

 Мне так чудна твоя забота,
 Но я пойму, в конце концов,
 Что ты нашёл во мне кого-то,
 Став одиночеству отцом.

 Как далеко разлита пропасть,
 Меня влекущая наверх?
 И ты одним касаньем лопасть
 Пускаешь в вихренный разбег.
 
 


      ЧУДО
 
 а кого внесло оттуда,
 через внешние поля,   
 течью спрятанного чуда   
 от сегодняшнего "я"?   

 искалечено сознанье
 мимоходностью пути..
 есть дороге оправданье,
 если некуда идти?

 моему предназначенью
 не сказали про меня -
 еле видимою тенью
 ходит кто-то у огня...

 разве так должно, как вижу? 
 а кто видит - как должно?   
 нет меня..кого же нижут,
 испустив веретено,

 методично, монотонно            
 продевая день за днём
 одиночество бетоном?
 так хочу узнать о нём!

 естество предполагает
 равновесие сторон..
 я вернусь с другого края    .    
 встречь отставших похорон.

 шаткость мировосприятья         
 искривляет и мозжит 
 первозвучные заклятья,
 людям впаянные в жизнь.

 а кого внесло? откуда?
 чем смогу я доказать:
 есть ли где такое чудо,
 мне приказанное знать?


            дудка
 
 оторви всего одну минутку -
 не бежать, не думать, не дышать,
 и, быть может, ты услышишь дудку,   
 срезанную летом в камышах.

 наигрыш нехитрый не завесит
 ничего, что хочется сокрыть...
 разве что поймешь, как мимо песен
 падший город вынуждит дожить.   

 

      Вождь
 
 не дает покоя злоба -
 души чавкает насквозь..
 всё как-будто: в крышку гроба
 вбит уже последний гвоздь,

 но куда скользнуть по сфере
 от величья старика?
 над Землей сияет терем,
 раздвигая облака.

 пляшет вечное отребье
 у дощатых домовин...
 им ли знать, что снова в небе
 погостивший херувим?

 он ушел...и в чреве мира
 вновь урчит тупая сыть.
 он ушел..но знает лира,
 как должно звучать и быть.
 .

карандаши
 
 он заточил карандаши,
 раскрыл невинную тетрадь:
 он порывался согрешить,
 он собирался записать

 не объяснимое никем,
 не уловимое досель
 тяжелой сетью теорем,
 сырыми ямами бесед.

 он ощущал, как разряжен
 по несговорчивым частям,
 скользя один и тот же сон
 на черно-белых плоскостях.

 и белизну бумажных крыл
 строкой неровною прошив,
 он понимал, что все же жил,
 там, где цвели карандаши...
 

     гитара
 
 сухой, как огонь, язык,
 приладившись на гвозде,
 баюкает сон музык,
 услышанных им везде,

 где частый нейлон брызг
 обтягивает грозу,
 раскалывающую вдрызг
 ленивую бирюзу;

 и там, где весь мир тих,
 что кажется, будто, вот
 рванет из души стих
 и радостно проорёт

 о том, что я весь тут,
 от жизни навеселе...
 о том, что меня ждут
 пока что и на земле...

 
     мама
 
 по бахроме пустого мрака
 заря закручивала пал....
 ребенок не кричал, не плакал:
 он то ли умер, то ли спал.

 в перелицованном конверте
 мерцала тихая душа
 в руках у странствующей смерти
 по перегонам барыша.

 что у нее взаправду было -
 известно там,  где начала
 учиться двигаться уныло,
 но неустанно, как пчела.

 она усвоила программу
 за субпаёк и за вино..
 ребёнок спит и видит маму.
 а, может, умер...
 всё равно.
 


     БРАТ
 
 мы на крыльце сидели допоздна,
 ничуть не раздражаясь комарами,
 слетевшие с невидимого дна,
 прикрытого волнистыми мирами.

 он был всегда, казалось, увлечён
 мечтами о случившемся когда-то.
 он говорил как-будто ни о чём -
 но в этом моя юность виновата.

 он был один, которого я знал,
 разбросанного разностью по многим,
 никак не осязающего дна
 на треснувшем от старости пороге.

 он словно ждал, и жданное - пришло...
 и в сумерках похмельных расставаний
 он мне шепнул заветное число,
 когда его убьют в Афганистане.

                стих
 
 теперь уже не оскорбит
 неграмотную серость,   
 сойдя с сияющих орбит
 туда, куда хотелось,
 мне до конца неясный, стих,
 расписанный на сотни
 слов, замечательно простых
 от звёзд до подворотни.

 его уже не разглядит
 ни словоблуд лукавый,
 ни сумасшедший эрудит,
 ни критик многоглавый,
 ни старомодный книгочей
 и ни крикун гитарный,
 ни остроглазый лицедей,
 ни льстец, всегда коварный.

 уже останется звучать
 в пространственном согласье
 его спокойная печаль
 о несогласном счастье
 с судьбою, высветевшей миг
 в немерянном раздолье,
 где и нашел меня мой
 стих
 по чьей-то доброй воле.

         Но...
 
 толкаются в передней
 листы календаря...
 когда он, день последний,
 чтоб не мечталось зря?

 мне верится во что-то,
 что, в самом деле, есть.
 и новый стих, как нота,
 протягивает песнь

 всё выше, выше, выше,
 где не бывает дня -
 оттуда я неслышим,
 но слышат там меня.

 не вознесён над сроком
 земного бытия...
 но грезить о высоком
 благословляюсь я.
 
      зола
 
 не наполняй, -
 ему твердили, -
 своим огнём
 случайный взгляд.
 следы огня -
 зола идиллий,
 которым врём,
 что не сгорят.

 тот не жесток,
 кто сразу режет
 стальным ножом
 живую нить -
 он помнит то,
 что вынес прежде,
 и как потом
 пытался жить.

 но нет в любых
 словах указа
 тому, кто в них
 не утверждён...
 он так любил:
 в глаза и сразу, -
 пусть только миг
 был счастлив он.
 

     мания
 
 подсобрался в путь-дорогу
 непоседливый мужик,
 завещав свою берлогу
 тем, кто в ней захочет жить.

 обменял всю животину
 на начальный капитал,
 притулил мешок на спину,
 и дорогу размотал,
 
 распрямив шишкастый посох
 возле ноющей ноги...
 и исчез в зернистых росах,
 в писке птичьей мелюзги.

 и куда теперь шагает?
 в край какой подзанесло?
 вечно манит жизнь другая,
 словно выпавшая - зло...
 

последний русский
 


 я видел сон...
 теперь оттуда
 я знаю было что и как...
 не предавал Христа Иуда
 за продырявленный пятак.

 там не пластали Сына Бога
 ветхозаветные бичи,
 и, грудь на грудь, по всем дорогам,
 бранились насмерть палачи...

 там был апрель...
 резвились птицы...
 а, может, май -
 как совпадёт.
 из-под земли рвалась пшеница,
 отбыв в зиме свой полугод.

 там человек, пружиня сучья
 для неродившихся костров,
 ступил в холодное беззвучье
 до распыления миров.

 он подождал, покуда брызнет
 и воспарит над пустотой
 огонь, ему подвластной, жизни
 под невесомою фатой.

 и, постояв еще немного,
 привычно зная, что болит,
 ушел спустившейся дорогой
 последний русский от Земли.
               
 
     Город поэтов
 
 они сладострастно болеют
 безвылазным сумраком дней,
 бродя по чугунным аллеям
 на кованый свет фонарей.

 повесив окурки на спину,
 разбрызгавшей город, воды,
 они не пытаются сдвинуть
 гранитные грязные льды.

 и как не мечталось о грусти
 вести всякий новый рассказ -
 горбом поднимается с устья
 и вновь оседает тоска.

 и в эту болотную нишу
 слова, словно камни, кладут.
 о чем они больше напишут,
 живущие в мертвом саду?