Абстинентный синдром. Глава 5. Неверов

Неверов спал и вдруг сквозь вату дрёмы
Услышал скрип ключа в дверном замке
И звук шагов с младенчества знакомых,
С качалки, с погремушки на руке,
С той комнаты, где свет текущий в рамы,
Он осознал как жизнь и прелесть дня.
Глаза открыл: «Что так печально, мама,
Глядишь?.. Опять пришла бранить меня?..
Не оправдал надежду я твою:
Душой блукаю, мучаюсь и пью.

Не надо, мама, слёз. Прости хотя бы, –
Нет, не вино, – а боль мою и грусть.
Уж внуков самому качать пора бы,
А я в ином ребёнком остаюсь:
Всё стыдно врать, всё искренни реченья,
Всё не способен бить из-за угла...»
«Сынок, к чему тревожиться прощеньем?
Простила всё тебе, как родила.
Мы, женщины, – глупейший народ:
Рожая, всё прощаем наперёд.»

«Эх, мама, это мы глупы иль глупы!
Творим за блага мира вечный бой,
Трубя призывно в себялюбья трубы,
Но кем-то став, прощаемся с собой.
Иные так себя поубивали:
Им честь страшней, чем зайцу тень орла...
А почему ты, мама, в старой шали?
И как пришла, ведь ты же умерла?»
«Да кто тебе сказал, что смерть – конец?
Сейчас ещё придёт к нам и отец.»

«Причёска – смоль, а умерла седая...
И нет морщин... Отец?.. Но умер он!..
Ах понимаю, мама, понимаю:
Всё это – сон, печальный дивный сон,
Виденье, склада памяти излишки,
Смятенье дум, сознанья пьяный бред.
Вот я и сам уже сижу мальчишкой
В рубашке, что купили в восемь лет...
Всё это – сон, души обман и грусть.
Сейчас вот повернусь я и проснусь.»

Как призрак прогоняя сновиденье,
Неверов разомкнул морщины век.
Диван под боком. Жёлтое свеченье,
Шурша, в окне дробил на стёклах снег.
Дымки теней дрожали в каплях света
На мебели, на стенах, на полу.
На сердце, сновидением согретом,
Чувств угольки туманились в золу.
«Но это ж – чудо, если разобраться:
Те, кто любил нас, мёртвыми не снятся.»

Неверов сел. На столике журнальном –
Бутылка, в ней – остатки коньяка.
Припомнил день и мысли обвивально,
Как в сноп, скрутила чёрная тоска.
Скрутила так, что и мыслишки мелкой
Не выдернешь из немоты в слова.
Часов фосфоресцирующие стрелки
Являла циферблата голова,
Пугающе взирая с полки стенки.
И, как бетоном, скованы коленки.

В углу торшер с папахами плафонов
Приткнулся двухголовым казачком.
А за окном не слышно гудов, звонов,
Обжившихся в пространстве городском,
Как будто ночь оглохла, онемела,
И только стук скрежещущих часов,
Верша отсчёта гибельного дело,
Летел, хрипя, от фосфорных усов.
Так было тяжело и одиноко,
Как Люциферу под подошвой Бога.

Пружиной воли разогнув колени,
Неверов встал и медленно пошёл
На кухню, протыкая плоскость тени
О стулья и углы острящий стол.
В прихожей ныло холодом подъезда.
Дверь отворил на кухню и шагнул.
Вдруг пол пропал, внизу разверзлась бездна
И потащила в чёрный свист и гул...
Морозным ветром страха обожжён,
Он дёрнулся и понял: это – сон.

Открыл глаза. На столике журнальном –
Бутылка, в ней – остатки коньяка.
В окне метался дождик поливальный,
Фонарный свет косматил облака.
К ним с пыльным ветром уличного света
Плыл городской неистребимый гуд,
Как будто бы, гремя движком, планета
Вращала мысли тягостных минут.
На полках стенки тлели книг бока,
В пустом углу не видно ночника.

«Конечно ж, тот торшер в другой квартире
Стоял, в которой с первой жил женой;
Ну а часы ночами мне светили
В той, где потом любился со второй, –
Неверов вспомнил, – Памяти обманы,
Кошмарный лик смешавшихся времён!
Зарубцевались мук минувших раны,
Но призрак боли не преодолён.
Что опыт жизни?.. Коль взглянуть без позы,
Он – допустимый вид галлюциноза.

К примеру, чем всё дольше мыслит гений,
Чем всё мудрёней вязь его идей,
Тем всё обильней душность заблуждений
Вдыхает он в обыденных людей.
Взять мысль о богоносности народа.
Но чем же богоносен тот народ,
Который с волей злобного урода
Уничтожает собственный приплод?
В народе этом данностью расклада
И жажда святости – дьяволиада.

Допить коньяк? Навряд ли это нужно, –
Уж третий час и скоро день нуды:
Опять, в заботах притупляя душу,
За-ради денег пестовать труды.»
Прошёл на кухню. Там их холодилки
Достал холодной ряженки пакет,
Чтобы утишить жар утробы пылкий,
Заледенить души кошмарный бред.
Он знал давно: кисломолочным льдом
Похмельный славно лечится синдром.

Две кружки выпив, в комнату вернулся,
Нашёл у стенки письменный свой стол,
К зелёной кнопке быстро прикоснулся,
Экран цветами радуги расцвёл.
Ещё щелчок и вот уж вся планета
Раскрыть готова мыслей невода.
Прошёлся новостями Интернета:
Не любопытно всё; всё, как всегда.
«Здесь даже смерть обыденней, чем муха, –
Душа глуха к ней, стон не слышит ухо.»

Комп отрубил. Разделся. Одеялом
Укрылся, умостившись на постель:
«Спать до восьми!» Да, времени хватало,
Чтоб сбросить с тела праздничную квель.
Закрыл глаза и, выровняв дыханье,
В озёра сна поплыл наискосок:
«Жить надо проще: проклянуть исканья,
«Вконтакте» есть заветный адресок.
Да, написать...» И, в сон идя ко дну,
Вообразил возможную жену...

Дождь шелестел по улицам безлюдным,
И, утомясь предночьем многотрудным,
Таксисты в дрёме жмурились в такси;
И редкие неспящие машины
Летели, наливаясь свистом пуль;
И, не спеша вращая в лужах шины,
Под синим огоньком проплыл патруль...
А в спальнях сохла потная истома
Исхода абстинентного синдрома.