На Колыме такая же погода... - На любителя

Тяжкая доля
Женщины русской, -
Да и всех россиянок,
Которым
Не в редкость бывало
С времён крепостничества
И Золотой Орды
Коня на скаку удержать
Как и в горящую
Избу вбежать,
Настолько ухудшилась
В годы
30-тилетней
Опричнины Сталина,
Что можно её
Только с долей
Евреек
В Европе
Времён
Второй Мировой войны лишь
Сравнить.

Тех из них,
Кто
В "АЛЖИРЕ"*
Гулаговском
Не оказались,
Или же в лагерях
В казахстанских,
Мордовских ли
Соловецких,
И многих других
"На Большой Земле",
Загоняли безвинными
Жертвами
Либо
За малое нарушенье
Закона
На лесоповалы
Сибирской
И Дальневосточной
Тайги
Или на каторгу
В тундру, -
На Колыму.

На Колыме
21-ог века
Такая же нынче погода,
Как четверть века
Назад, -
В те далёкие уж
Годы приСталинские ,
Когда большие, -
Типа "Минск"
Теплоходы
В трюмах ссвоих
Свозили
В преддверье
Колымского ада
Гулагова, -
В бухту
Нагаевскую
ЗэКов  и ЗэчеК
По радуге
Всех Статей
Жёсткого
Сталинского УК.

А уж оттуда
Их этапИровали
По лагерям,  -
На Магадан ли,
В Бугурчан,
ОлУ, ДукчУ,
В ТалОн ли,
В БалагАнное,
На 23-й километр
И на 56-ой
Колымской трассы
И в лагерные командировки,
Разбросанные в мАрях
По тайге.

"Минск", -
Океанский транспорт
ЗэКи-колымчане, -
И ВОХрА-вертухаи, -
Называли
Промеж собою
"Большим трамваем".

А "Малые" "Колымские трамваи"**
"Курсирвали",
Удобряя
Бессчётно прОклятую
Землю Колымы
ТыСяЧаМи
Трупов ЗэчеК
Повсюду,
Куда б бедолаг этих, -
Жертв
"Сталинского правосудия", -
Их злая доля
По Калыме-Планете бы
Не разбросала.

Оставил
Жуткий
Своей реальностью,
Горький
Юмор ЗэчеК-каторжанок, -
На рабский труд
В Гулаге
Обречённых, -
Поговорку
Памятью
Колымских тех
"Трамваев":

«Колымский трамвай» —
 это такой трамвай,
попав под который,
товарка,
бывает-случается,
в живых останешься".


*  - "АЛЖИР" = Акмолинский Лагерь Жён Изменников Родины, (нынче - Музей-
     Мемориал)..

** - См. приведенное ниже Приложние.

ПРИЛОЖЕНИЕ.

Глинка Е. С.
Нева. – 1989. – № 10.


             «КОЛЫМСКИЙ ТРАМВАЙ» СРЕДНЕЙ ТЯЖЕСТИ.
    https://bessmertnybarak.ru/article/kolymskiy_tramvay/
        (Свидетельство, - по сути, - от первого лица).

                «Колымский трамвай» —
                это такой трамвай,
                попав под который, -
                бывает-случается, -
                в живых останешься ».

                Поговорка колымских заключенных
                и колымчан-сидельцев.


          В рыболовецком поселке Бугурчан, влачившем безвестное существование на охотском побережье, было пять-шесть одиноко разбросанных по тайге избенок да торчал убогий бревенчатый клубишко о трех узких окнах, над которыми болтало ветром старый флаг. Оттого ли, что у председателя не было в запасе кумача, флаг не заменяли, он висел в Бугурчане, наверно, с довоенных лет, весь вылинял,— но серп и молот в уголке полотнища по-прежнему выделялись ярко, как номера на бушлатах каторжан.

          В трюме судна, развозившего летней навигационной порой грузы для поселков и рабочую силу в лагеря, сюда доставили женскую штрафную бригаду. Окриками и матерной бранью, под лай сторожевых собак конвоиры согнали зекашек к клубу, бдительно пересчитали по головам, после чего начальник конвоя скомандовал всем оставаться на местах и ушел разыскивать единственного представителя здешней власти — председателя поселка, которому надлежало передать этап.

          Этап состоял в основном из бытовичек и указниц, но было и несколько блатных — жалких существ с одинаковой, однажды и навсегда покалеченной судьбой: сперва расстреляны или сгинули в войну родители, пару лет спустя — побег из детприюта НКВД, затем улица, нищета, голод,— и так до ареста за кражу картофелины или морковинки с прилавка. Заклейменные, отринутые обществом и озлобившиеся оттого, все они очень скоро становились настоящими преступницами, а некоторые были уже отпетые рецидивистки — по-лагерному, «жучки». Теперь они сидели у клуба, перебранивались друг с дружкой, рылись в своих узелках и выпрашивали окурки у конвоя.

          В это месиво изуродованных жизней лагерное начальство бросило трех политических, с 58-й статьей: пожилую даму — жену репрессированного дипломата, средних лет швею и ленинградскую студентку.

          За ними не числилось никаких нарушений и посягательств на лагерный режим,— просто штрафбригада комплектовалась наспех, провинившихся не хватало, директива же требовала в срочном порядке этапировать столько-то голов,— и недостающие головы добрали из «тяжеловесок», то есть из осужденных на 25 лет исправительно-трудовых работ.

          Новость: «Бабы в Бугурчане!» — мгновенно разнеслась по тайге и всполошила ее, как муравейник.

          Спустя уже час, бросив работу, к клубу стали оживленно стягиваться мужики, сперва только местные, но вскорости и со всей округи, пешком и на моторках — рыбаки, геологи, заготовители пушнины, бригада шахтеров со своим парторгом и даже лагерники, сбежавшие на свой страх с ближнего лесоповала — блатные и воры.   

          По мере их прибытия «жучки» зашевелились, загалдели, выкрикивая что-то свое на залихватском жаргоне вперемешку с матом.

          Конвой поорал для порядка: на одних — чтоб сидели, где сидят, на других — чтоб не подходили близко; прозвучала даже угроза спустить, если что, собак и применить оружие; но, поскольку мужики, почти все с лагерной выучкой, и не думали лезть на рожон (а кто-то и вовремя задобрил конвоиров выпивкой), конвоиры не стали гнать их прочь — лишь прикрикнули напоследок и уселись невдалеке.

         «Жучки» в голос клянчили махорку, просили заварить чифирь, предлагали в обмен самодельные кисеты.

         Большинство мужиков загодя запаслись снедью, кто дома, кто в поселковом ларьке; в толпу штрафниц через головы полетели пачки чая и папирос, ломти хлеба, консервы...   

         Бросить изголодавшемуся арестанту корку хлеба — было поступком, наводящим на мысль о неблагонадежности, и наказуемым, случись это там, на сострадательной матушке Руси, там полагалось верноподданно опустить глаза, пройти мимо и навсегда забыть.

         Но тут — потому ли, что почти все здешние мужики имели лагерное прошлое? — тут был иной закон... Компания засольщиков рыбы и единственный в поселке, уже изрядно выпивший бондарь притащили сверток с кетовым балыком, порезали балык на куски и бросили зекашкам.

         Измученные морской болезнью и двухдневным голодом в трюме, женщины жадно хватали на лету подачки, торопливо запихивали в рот и проглатывали, не жуя; блатные долго, с хриплым кашлем курили дареный «Беломор».

         Какое-то время было тихо. Затем послышалось звяканье бутылок; несколько мужиков, как по команде, отошли в сторону и уселись пьянствовать с конвоем.

         Насытясь, «жучки» хором затянули песни — сначала «В дорогу дальнюю», за ней «Сестру»; мужики вторили им знаменитой лагерной «Централкой»,— и после этой спевки все воспрянули, разошлись, стали шумно знакомиться уже без оглядки на конвойных, которые, побросав автоматы и привязав к деревьям собак, пили теперь вместе с вернувшимся начальником и председателем.

         Впрочем, особую активность выказывали только «жучки».

         Бытовички и указницы, которых в бригаде было большинство, вели себя тише и даже держались особняком.

         Правда, и они охотно брали подачки и вступали в разговоры, но будто отсутствовали при этом; мысли их были об ином: сроки у многих близились к концу, и им в отличие от политических не предстояла ссылка после лагеря. Краткосрочницы-«жучки» тоже ждали своего часа, и хоть возвращаться каждой из них было некуда и не к кому, и воля пугала некоторых, заранее обрекая их на беззащитность и равнодушие к их судьбам, но все горести будущего для них пока не существовали: воля есть воля, это главное, это одно уже давало надежду на жизнь впереди.

         У политических «тяжеловесок» надежды не было — ГУЛАГ поглотил их навсегда.

         Втроем они сидели в стороне от толпы — студентка, швея и жена врага народа. Они уже поняли, для чего был устроен весь этот разгул и пьянка с конвоирами; поняли задолго до того, как солдаты один за другим в бесчувствии повалились наземь и мужики с гиканьем кинулись на женщин и стали затаскивать их в клуб, заламывая руки, волоча по траве, избивая тех, кто сопротивлялся.

          Привязанные псы заливались лаем и рвались с поводков.

          Мужики действовали слаженно и уверенно, со знанием дела: одни отдирали от пола прибитые скамьи и бросали их на сцену, другие наглухо заколачивали окна досками, третьи прикатили бочонки, расставили их вдоль стены и ведрами таскали в них воду, четвертые принесли спирт и рыбу.

          Когда все было закончено, двери клуба крест-накрест заколотили досками, раскидали по полу бывшее под рукой тряпье — телогрейки, подстилки, рогожки; повалили невольниц на пол, возле каждой сразу выстроилась очередь человек в двенадцать — и началось массовое изнасилование женщин — «колымский трамвай», — явление, нередко возникавшее в сталинские времена и всегда происходившее, как в Бугурчане: под государственным флагом, при потворстве конвоя и властей.

          Этот документальный рассказ я отдаю на прочтение всем приверженцам Сталина, которые и по сей день не желают верить, что беззакония и садистские расправы их кумир насаждал сознательно.

          Пусть они хоть на миг представят своих жен, дочерей и сестер среди той бугурчанской штрафбригады, ведь это только случайно выпало, что там были не они, а мы...

          Насиловали под команду трамвайного «вагоновожатого», который время от времени взмахивал руками и выкрикивал: «По коням!..»

          По команде «Кончай базар!» — отваливались, нехотя уступая место следующему, стоящему в полной половой готовности.

          Мертвых женщин оттаскивали за ноги к двери и складывали штабелем у порога; остальных приводили в чувство — отливали водой, — и очередь выстраивалась опять.

          Но это был еще не самый большой трамвай, а средний, «трамвай средней тяжести», так сказать.

          Насколько я знаю, за массовые изнасилования никто никогда не наказывался — ни сами насильники, ни те, кто способствовал этому изуверству.

          В мае 1951-го года на океанском теплоходе «Минск», - (то был знаменитый, прогремевший на всю Колыму «Большой трамвай») - трупы женщин сбрасывали за борт.

          Охрана даже не переписывала мертвых по фамилиям, но по прибытию в бухту Нагаево конвоиры скрупулезно и неоднократно пересчитывали оставшихся в живых, и этап, как ни в чем не бывало, погнали дальше, в Магадан, объявив, что «при попытке к бегству конвой открывает огонь без предупреждения».

          Охрана несла строжайшую ответственность за заключенных, и, конечно, случись хоть один побег — ответили бы головой.

          Не знаю, как при такой строгости им удавалось «списывать» мертвых, но в полной своей безнаказанности они были уверены. -

          Ведь они все знали наперед, знали, что придется отчитываться за недостающих,— и при этом спокойно продавали женщин за стакан спирта.

          ...Ночью все лежали пластом, иногда бродили впотьмах по клубу, натыкаясь на спящих, хлебали воду из бочек, отблевывались после пьянки и вновь валились на пол или на первую попавшуюся жертву.

          Бывало ли что-нибудь подобное в те дремучие эпохи, когда, едва-едва оторвавшись от земли передними конечностями, первобытные существа жили еще животно-стадными инстинктами? Думаю, что нет.

          ...Тяжелый удар первого прохода «трамвайной» очереди пришелся на красивую статную швею.

          Жену врага народа спас возраст: ее «партнерами» в большинстве оказались немощные старички.

          И только одной из трех политических сравнительно с другими повезло: студентку на все два дня выбрал парторг шахты.

          Шахтеры его уважали: справедлив, с рабочими держится запросто, на равных, политически грамотен, морально устойчив...

          В нем признавали руководителя — и его участие в «трамвае» как бы оправдывало, объединяло всех: как мы, так и наш политрук, наша власть. Из уважения к нему никто больше не приставал к студентке, а сам парторг даже сделал ей подарок — новую расческу, дефицитнейшую вещь в лагере.

          Студентке не пришлось ни кричать, ни отбиваться, ни вырываться, как другим, — она была благодарна Богу, что досталась одному.

          Наутро конвоиры очухались, у каждого ломило башку с похмелья.

          Мужики были наготове: выбили доску в двери, двое протиснулись в образовавшуюся щель, поднесли, подлечили — и вскорости конвой опять мертвецки завалился под соснами. Автоматы лежали рядом, овчарки выли.

          Только на третьи сутки начальник конвоя наконец очухался и приказал мужикам открыть дверь и по одному покинуть клуб.

          Мужики не подчинились. Начальник предупредил: «Буду стрелять!» — но и это не возымело действия.

          Из заколоченнго клубе азекашки умоляли конвоиров вызволить их, однако угрозы конвоя и мольбы женщин только подхлестнули насильников: они еще не пресытились «трамваем», - а когда там в Бугурчан снова привезут баб!

          И кинулись насиловать еще ожесточенней...

          Конвоиры вырубили дверь топором.

          Начальник повторил предупреждение, но мужики не реагировали и теперь. Тогда солдаты стали стрелять — сперва в воздух, потом в копошащееся на полу месиво тел.

          Были жертвы.

          Но отупевшие, раздавленные, безразличные ко всему три женщины не интересовались, кто убит и сколько.


    СПРАВКА:

    Глинка Елена Семеновна одилась в Новороссийске в 1926 году.
    Отец – моряк, капитан океанологического судна, при советской власти постоянно подвергавшийся репрессиям.

    В 1941–1943 годах находилась в оккупированном Новороссийске.

    В 1949 году поступила на первый курс Ленинградского кораблестроительного института, не указав в анкете того факта, что была в оккупации.

    17 января 1951 года арестована органами МГБ в Ленинграде.

    Обвинение по ст. 58-1 «а» (измена Родине) за то, что находилась в оккупированном фашистскими войсками Новороссийске.

    Приговор: 25 лет ИТЛ, 5 лет поражения в правах, конфискация имущества.

    Отбывала срок на Колыме: Магадан, Бугурчан, Ола, Балаганное, Талон, Дукча, 23-й километр, 56-км по Колымской трассе и другие лагерные командировки в тайге.

    9 мая 1956 года освобождена и реабилитирована полностью.


                29 июля 2021-го года.