Земля

В этом мире страшно диком,
некогда лишённом смысла,
я люблю цветы гвоздики
на сапфировых полях.
По весне сожгут все книги
за всемирное единство.
Словно тяжкие улики
превратятся книги в прах.
И весна уступит лету.
В небе будут плакать звёзды.
Звёзды плачут от смущенья,
что прекрасны и наги.
По раскатистым проспектам
заблудиться очень просто
с ананасовым вареньем
и кусочком пастилы.
Лето будет очень жарким.
Как всегда, летают мухи.
Крылья их, как у старухи
поседевшая фата.
И огни играют ярко.
Взгляд старухи лопоухий.
Город, как большая карта,
под которой пустота.
Вот и осень. Снова осень.
Поглядишь, и лист зелёный
пожелтел, багрово-красный,
чёрно-бурый, белый лист.
И трамвай под дождь заносит.
Кто-то думает о разном,
восседая на балконе.
По щеке вода солёней,
чем портьера у кулис.
Эта осень будет чёрной.
Просто так. Глухой и чёрной.
В ней напрасные надежды
и постылая тоска.
Взгляд холодный и неровный.
Бутерброд сложу в газету.
Пусть считают слабоумным
и повертят у виска.
Может быть, зима нагрянет,
или подойдёт украдкой,
просвистит холодным ветром,
и задует все дома.
Боль в душе уже не ранит.
Месть бывает очень сладкой.
Сердце выжжено до пепла.
И отравлена тоска.
Всё. Зима. Опять сугробы.
И сосульки под откосом.
Словно кто-то папиросу
закурил – и дым трубой.
И архангел в белой робе
пролетает в небе косо.
Он архангел, значит, босый,
или, правильней, босой.
Он летит. Зачем, не знаю.
Много смысла нет в полётах.
Это птицы, космонавты.
Им бы плавать, не летать.
Только крыши задевает.
Видно, от большой икоты.
Протрезвеет, будет завтра
их, наверно, починять.
И опять весна растает,
предвкушая превосходство.
Потечёт она полями,
как сбежавшая река.
Что ж, беги. Пуская за нами
не останется сиротства.
Мы живём, как на вулкане.
А вулкан и есть Земля.