Имя на поэтической поверке. Юрий Разумовский

  Одному из лучших поэтов-фронтовиков, некогда мощного фронтового поколения -  Юрию Разумовскому принадлежат такие строгие строки:

     ***

Канцелярскому слову «участник»
Возражает и слух, и язык.
Это слово звучит, будто «частник», -
Мне милей и родней – «фронтовик».
Я вступил в это братство святое
В самый трудный для Родины год
И впервые познал, чего стою
И узнал себя в слове «народ».

  Разумовский Юрий Георгиевич (г. Новосил, Орловской губернии, 13.07. 1919. – Москва, 2000. Декабрь).

  В 1941 году с четвёртого курса Московского геодезического института ушёл на фронт добровольцем. Окончил курс аэрофотосъёмки в Военно-воздушной академии Н.Е.Жуковского.

  Был назначен старшим инженером 5-ой воздушной армии, служил офицером во фронтовой авиации. Прошёл всю войну, награждён тремя орденами и 14-тью медалями.

  Однако после Победы он избрал не военную, а гражданскую стезю, точнее, сразу две стези: литературную и спортивную, поэтическую и волейбольную.

  В 1951 году Юрий Разумовский окончил Литературный институт имени Горького. Но не стал литсотрудником или профессиональным поэтом, а пошёл по волейбольному ведомству, работал тренером, даже был включён в тренерский коллектив сборной  СССР, по волейболу.

  Юрий Поляков, писатель, поэт, будущий главный редактор «Литературной газеты» -(2001-2017), вспоминал о своём первом знакомстве с Юрием Георгиевичем Разумовским.
«В молодости я часто выступал на литературных вечерах вместе с поэтами-фронтовиками.

  Меня призывали в их заслуженные ряды, потому что я,  как многие в моём поколении,
сочинял стихи о Великой Отечественной, увиденной глазами послевоенного юноши, рождённого в 1954 году.

  И вот однажды (уже началась перестройка) со мною рядом на сцене ЦДЛ, 9-го мая оказался в кресле ветеран, которого прежде я не встречал на подобных мероприятиях, подтянутый, лысоватый, на груди – внушительная нагрудная колодка, на лацкане пиджака – значок «Мастер спорта СССР» - большая редкость по тем временам.

  Дожидаясь очереди к микрофону, мы разговорились. Фронтовика звали Юрий Разумовский.

- … Он из тех самых Разумовских, из  «графьёв!» – услышав наш разговор, вставил известный шутник и поэт-фронтовик Марк Соболь.

- Ну не совсем из них… - скромно усмехнулся мой новый знакомый. – А Вы. Юра, не из тех Поляковых?

- Совсем даже не из тех, - ответил я, поняв, что речь идёт о знаменитом предреволюционном меценате Самуиле Полякове, издателе  журнала «Аполлон».

  Наконец, поэт Егор Исаев, ведущий вечера, объявил поэта Юрия Разумовского, с некоторой иронией добавив, что тот не только участник войны, но ещё, видите ли, «спортсмэн».

  Юрий Разумовский насупился, встал, подошёл к микрофону и отлично поставленным голосом, почти как актёр, начал читать:

«Канцелярскому слову «участник»
Возражает и слух, и язык.
Это слово звучит, будто «частник», -
Мне милей и родней – «фронтовик»…

  Вызывая ревнивое недоумение мэтров ЦДЛ-сцены, именитых поэтов, которые на слуху и в печати,  зал бурно аплодировал Разумовскому и долго не отпускал, требуя ещё и ещё стихов.

Он читал снова и снова:
«Я не сказал бы, что досталось
Мне больше горя, чем другим,
Но то, что в памяти осталось,
Узлом завязано тугим.
И с каждым годом всё больнее
Мне эту правду сознавать:
Я был во всём отца сильнее,
Я был всегда нежней, чем мать…»

Ну а в заключение, отнимая хлеб у юмористов, которые томились, ожидая. Когда под конец вечера их выпустят для потехи публики, Юрий Георгиевич прочитал несколько иронических миниатюр:

«Наш язык ещё в зачатье
Был замешен грубовато:
Он, как справка без печати,
Не действителен без мата».

Зал устроил поэту такую овацию, что Егор Исаев долго не мог унять аплодисментов, чтобы продлить вечер.

- Ещё, ещё! – кричали слушатели.
- Ну, хватит, хватит, друзья мои! – увещевал ведущий. У нас сегодня не авторский вечер Разумовского. Дайте же выступить и другим!
- А когда у Вас будет авторский вечер? – тихо спросил Юрий Поляков, вернувшегося на своё место поэта, порозовевшего от радости признания.
- Никогда, - был ответ Юрия Разумовского.

  …Потом, как водится после выступлений, мы спустились, в буфет Пёстрого зала и буфетчица Люся налила нам в кофейные чашки коньяку: на дворе лютовала горбачёвская антиалкогольная кампания. Мы выпили.

  За разговором, я узнал, что во время войны, Разумовский, окончив Военно-воздушную академию имени Жуковского, служил офицером во фронтовой авиации, был награждён орденами и медалями:

«Комэкск, с которым на войне
Летал я в паре,
Сказал однажды обо мне:
«Хороший парень!»

  После войны, в 1951 году в числе других прославившихся поэтов-фронтовиков, Разумовский окончил Литинститут, но сразу стал заниматься профессионально волейболом, которым увлекался и в институте и был включён в тренерский коллектив сборной СССР.

  И первую книгу лирики – «Радуга» - он выпустил только в 1961 году, на волне «оттепели», в 42 года от роду, что явно поздновато, даже по тем неспешным советским меркам.

  Через три года, в 1964 году его приняли в Союз писателей СССР, но следующий «взрослой» книги – «Наедине» - ему пришлось дожидаться 25 лет.

  Впрочем, он переводил, писал стихи для  подрастающего поколения и стал одним из лучших детских поэтов того времени.

- Почему так долго тянули со второй книгой. Юрий Георгиевич? – удивился я, имевший к тридцати годам уже три сборника.

- Почему? – грустно усмехнулся он – видели, как смотрел на меня Исаев?

 - Видел…

- Если бы только смотрел. Сколько раз приносил ему в «Советский писатель» рукописи… А толку? Ладно, не буду жаловаться, лучше прочту стихи.

  В те годы декламация за столиком в буфете Пёстрого зала была делом обычным, иногда после пяти-шести чашек «кофе», поэт мог вскочить на стул и горланить, что твой Маяковский.

  Но даже строгие администраторы к этому относились с пониманием, милицию не звали: поэты – народ горячий.

  Но Юрий Георгиевич читал тихо, доверительно наклонившись ко мне, зато очень выразительно:

«Я не был критикой отмечен –
В глухом безмолвии творил:
Никто не брал меня за плечи
И добрых слов не говорил.
Поэт без власти не поэт, -
Мои стихи не издавались
Почти что два десятка лет.
Когда совсем уже устану
Сносить издёвки и беду,
Я фронтовой наган достану
И всё до дела доведу!..»

  После того вечера в Центральном Доме Литераторов мы стали перезваниваться, общаться, но особенно нас сблизила такая вот история.

  С делегацией журнала «Юность» я оказался во Франкфурте-на-Майне, где в рамках «нового мышления» случилось то, что ещё год назад повлекло бы за собой серьёзные оргвыводы, а теперь воспринималась как рискованная «народная дипломатия».

  Мы посетили редакцию журнала «Грани», которую возглавлял прозаик-невозвращенец из СССР Георгий Владимов. Он одарил нас связками номеров «Грани» за последние десять лет.

  Однако гласность гласностью, а везти кипу антисоветских журналов через границу я не отважился. Но, прежде чем оставить груду книжек в гостиничном номере, стал с интересом листать запретную литературу, за которую пару лет назад можно было отправиться на длительную экскурсию в мордовские лагеря.

  И вдруг мне на глаза попалась большая подборка стихов Юрия Разумовского. «Тот ли?» - удивился я и прочитал:

«Жизнь пока не выпил всю до дна я,
Мучаюсь сомнением одним.
Родина… Она-то мне родная.
А вот я-то был ли ей родным?»

  Тот! Поразмыслив, я решил рискнуть партбилетом. Принимая от меня книжку в мягкой синеватой обложке, Юрий Георгиевич даже прослезился: кажется, то была его первая большая публикация в толстом журнале.

  - А я и не знал. У меня эти стихи давно взяли… - промолвил Юрий Георгиевич.

  Возлагая большие надежды на перестройку, на отмену советской «уравниловки», на торжество справедливости в новом жизнеустройстве, на признание его таланта, Разумовский, как и большинство, мечтательных критиков Совка, ошибся, он был потрясён развалом страны, а затем стремительным обнищанием, больше всего ударившего по ветеранам.

  Чиновничьи хлыщи, захватившие власть в литературе, поэтов-фронтовиков воспринимали как «мусор истории», их стихи не брали в газеты и журналы, не пускали в эфир, а о новых книжках даже мечтать не приходилось».

  Но в 1995 году, к 50-летию Победы, при поддержке «Союза реалистов», Юрию Полякову удалось издать томик избранных стихов Юрия Разумовского, под названием «Шрамы», а также напечатать большую подборку в альманахе «Реалист». Который он тогда редактировал.

  Там есть одно стихотворение, очень характерное для поэта, для его мировоззрения, насмешливо-горькое, с эпиграфом из Твардовского:

       «Разрешите доложить…»

Разрешите доложить –
Мне хотелось бы дожить
До начала третьей тыщи.
Заглянуть хочу туда –
В те далёкие года,
Где все люди будут чище…

- Ну а если будет грязь.
Если будет та же мразь,
Та же подлость без просвета?..
- Разрешите доложить –
Всё равно хочу дожить,
Чтобы плюнуть хоть на это!..

  Кем были родители у Юрия Разумовского – сказать сложно, можно только предполагать и домысливать, за что его всю жизнь гнобили, как это делал, к примеру, поэт Егор Исаев, секретарь Союза писателей СССР, лауреат Ленинской премии -1980, Герой Социалистического Труда.

  Конечно, не из  «графьёв», как пошутил поэт Марк Соболь. Скорее всего, из мелкого дворянского или духовного сословия, ведь в стихотворении «Почти биография, почти проза», поэт, в частности, говорит:

«…В двадцатых – я не та порода,
В тридцатых – сын «врага народа».
С какой не глянешь стороны –
Не сын, а пасынок страны.

Давно, ещё сопливым шкетом,
Я понял заповедь: «Молчи!»
За мною шли уже анкеты
И наблюдали стукачи»,

  Юрий Георгиевич тяжело болел, но успел к 55-летию Победы воплотить последний большой замысел, создать и издать, свой вариант – стихотворного перевода  «Слово о полку Игореве».

  Владея формой и глубоко изучив тему, поэт выполнил работу виртуозно. Свой стихотворный перевод «Слово о полку Игореве», он читал Юрию Полякову, в своей тесно установленной книгами квартирке возле метро «Аэропорт».

  В детстве, - пишет Юрий Георгиевич, в «Послесловии переводчика», - я слышал от бабушки» « Вначале было Слово». И вот в старости «Слово» само пришло ко мне. Так замыкается круг моей жизни и  замыкается счастливо, потому что «Слово было Бог».

  Юрий Разумовский ушёл из жизни настолько тихо, что даже энциклопедисты не могут сообщить точной даты смерти поэта.

  Умер в декабре 2000 года, на 82-ом году жизни, совсем чуть-чуть не дожив до третьего тысячелетия.

  Уходил из жизни в полном одиночестве: семьи у него не было, детей не нажил, обнаружили тело в конце декабря.

  Сколько дней пролежал бездыханным в квартире неясно, где похоронен и кем неизвестно.

  Юрий Георгиевич Разумовский – один из лучших поэтов мощного фронтового поколения. Это был настоящий мастер русского стиха, тонкий лирик, яркий публицист, достойный продолжатель высоких традиций отечественной поэзии.

  У Юрия Георгиевича Разумовского вышли книги стихов: «Радуга»-1961, «Наедине»-1986, «Шрамы»-1995.

  Детские книги стихов: «Подкованная лошадка»-1997, «Васенька»-1997, «Шарфик»-1998,»Щенок»-1999, «Егоза»-1999, «Подкова»-1999, «Роковая буковка»-1999.

  На слова Юрия Разумовского написаны песни: «Ах, любовь, и не ждал я такое» (Ах, любовь»), «Вот иду, небольшой и убогий» «Ветла»), «Канцелярскому слову «участник» («Фронтовик»), «Поёт гитара не спеша» (Гитарист»),  «Это было, наверно, давно» («Человек, не любивший меня»), «Я в прошлом знал немало женщин» («Бумеранг»).

  Юрия Разумовского власть никогда особенно не баловала – ни прежняя, ни нынешняя. Он не нажил себе литературных премий и орденов, кроме боевых разумеется.

  Сегодня фронтовые стихи о войне Юрия Георгиевича Разумовского входят в рекомендованную школьную программу по литературе по теме: « Русские поэты о Великой Отечественной войне».

Из поэтического наследия Юрия Разумовского.

    «Почти биография, почти прозой»

Я в детстве пел, шутил, смеялся –
Почти не чувствовал режим,
Но всё-таки всего боялся
И ощущал себя чужим.

В двадцатых – я не та порода,
В тридцатых – сын «врага народа»,
С какой не глянешь стороны –
Не сын, а пасынок страны.

Давно, ещё сопливым шкетом,
Я понял заповедь: «Молчи!»
За мною шли уже анкеты
И наблюдали стукачи.

Жизнь пролетела стороною,
Как будто паровозный дым.
Я должен был со всей страною
Быть только зрячим, но немым.

А я поэтом был рождён
И полон творческой отваги,
Но мой язык был пригвождён
Цензурою к листу бумаги.

Когда б я пробойным, стойким,
Я б может, признан был, как знать…
И всё же в годы перестройки
Я кое-что успел сказать.

Жизнь прожита уже почти –
Видна могильная ограда.
Потомок, ты меня прости –
Мне большей радости не надо.
«Литературная газета» 2001 год.

     «22 июня 1941 года»

Бомбовозы ровными рядами
Шли и шли угрюмо на рассвет –
Высь покрылась чёрными крестами,
Будто это кладбище над нами
И ему конца и края нет.

И катились по небесной сини
Капли бомб, что слёзы по щекам,
И сирены выли над Россией,
Словно это бабы голосили
По своим убитым мужикам.

На восток посмотришь – небо ало,
Поглядишь на запад – тот же цвет.
Никогда такого не бывала,
Что заря зарю перебивала,
Что закат поднялся на рассвет.

Дым густой стоял почти в полнеба –
Небосвод был чёрен и багров,
И гудело пламя в море хлеба,
И мычали в тёмном чреве хлева
Глотки обезумевших коров.

В репродукторах гремели марши,
Обувала сапоги страна…
За день постарели мамы наши,
Мы, мальчишки, тоже стали старше:
По сердцам в тот день прошла война.

     «Начало»

Пополам на железном колене войны
Сорок первый был год переломлен…
Всюду станции серых шинелей полны
И зелёный дают эшелонам.

Поезд с яростным криком летит на Кавказ
И бросает назад остановки.
А оружия в роте стрелковой у нас,
Почитай, на троих по винтовке.

Старшина наш совсем уж отбился от рук –
Кормит «завтраком», а не обедом,
Но талдычит, зато целый день политрук,
Что вернёмся, мол, скоро с победой.

Словно лодку на море, швыряет вагон,
Медсестру – так совсем закачало.
Я сижу на ведре – пришиваю шеврон…
Вот таким я запомнил начало.

     «Первая бомбёжка»

Наш старшина – Кравцов Алёшка –
Лежит ничком, и кровь кругом:
Нога оторвана, а ложка
Ещё торчит за сапогом…

А началось всё как-то просто:
Мы шли – мальчишки – по войне,
И леса обожжённый остров
Шёл рядом с нами – в стороне.

Гудели самолёты глухо,
И мнилось, это всё игра,
Но бомбы сыпались из брюха,
Как рыбья чёрная икра.

Они свистели бесновато
Над каждым скрюченным бойцом,
И, чуя смертную расплату,
Я распластался вниз лицом.

И мне казалось – я и не был,
Не мыслил, не жил, не страдал.
И я, под этим гулким небом,
Иною землю увидал.

И мне врасти хотелось в травы,
Зарыться глубже, с головой:
Уйти от огненной расправы
И юность унести с собой.

Как пред грозой природа стихла.
Вдруг твердь ушла из под меня,
И пред лицом моим возникло
Лицо огня…

Я эту первую бомбёжку
Не позабуду и вовек,
И этот лес, и эту ложку
И слёзы, капавшие с век.

     «Судьбоносное слово»

Как много всяких горестей и бед
Мне в жизни довелось перенести!
И всё лишь потому, что слово «нет»
Я в нужный час не мог произнести.

И нерешителен, и мягкотел,
Всегда уступчивым я в спорах был,
Чем погубил немало важных дел –
Всю жизнь свою, быть может, погубил.

И если б были дети у меня,
Я их учил бы с самых ранних лет
При помощи и ласки, и ремня
Произносить решительное «нет».
2000год.

       «Сосед»
             Нас не надо жалеть,
             ведь и мы никого б не жалели.
                С.Гудзенко.

Жил со мной в коммуналке чекист –
Он соседям на кухне подолгу
Говорил, что пред родиной чист,
Что, расстреливал, следуя долгу.

И, напившись, чекист не молчал –
Он рассказывал нам, как пытали.
Вспоминал вдруг такие детали,
Что мы спать не могли по ночам.

Иногда он припомнить любил,
Как на фронте расстреливал трусов –
Новобранцев, мальчишек безусых, -
И подсчитывал, скольких убил.

Вспоминал он, как кони шалели
От пропитанной кровью травы,
Как снимал он с казнённых шинели
И как сбрасывал трупы во рвы…

А когда стал всё чаще болеть
И почти что совсем обезножел,
Он просил нас, его пожалеть
И помочь ему, чем только можем.

Я сказал ему, вспомнив про рвы
И про снятые с мёртвых шинели:
«Вас не надо жалеть – ведь и вы
Никогда никого не жалели…»

И хотя обругал он меня,
Я смолчал, а потом, между прочим,
Помогал до последнего дня
И закрыл ему грешные очи.

     «Это рассказал мне человек…»

…Только первый выстрел отзвучал,
Как второй вдогонку грянул, звОнок,
И внезапно заяц закричал,
Жалобно, как маленький ребёнок.

Подбежал я, прямо мне в глаза
Он глядел, всё, понимая ясно,
И из глаз его одна слеза
Медленно скатилась и угасла.

Он лежал недвижно предо мной.
Снег вокруг – как розовая пена…
Поднял я ружьё над головой
И сломал с размаху об колено.

И с тех пор зарёкся я навек
Выходить с двустволкой на охоту…
Это рассказал мне человек,
Сбивший семь фашистских самолётов.
Книга «Шрамы» 1995 год.

     «Человек, не любивший меня»

Это было наверно давно
Подошёл и присел у огня,
И поднёс мне плохое вино
Человек не любивший меня.

Он шумел и кривлялся как бес,
Всё святое, браня и кляня,
О, как ловко он в душу залез,
Человек не любивший меня.

Это он оттолкнул всех друзей,
Что мне были родней, чем родня,
И рассорил с любимой моей
Человек не любивший меня.

Он со мною кутил по ночам,
Мелочишкой последней звеня,
И к безделью меня приучил
Человек не любивший меня.

Он твердил мне: «Талант пустяки,
Надо только вскочить на коня!».
И внушал мне пустые стихи
Человек не любивший меня.

Я давно бы расправился с ним,
Он не прожил бы даже и дня,
Если б не был он мною самим,
Человек не любивший меня.

       «Итог раздумий»

Я думал много лет о жизни,
Подвёл итог и он таков, -
Что всё в стране для дураков,
А умным места нет в Отчизне.

Да что там горе от ума,
Теперь и мысль любая – горе.
Не остерёгся в разговоре –
Тебя ждёт плаха и тюрьма.

И вот приходится глупеть
И повторять чужие мысли,
И песни радостные петь,
Дебильные в каком-то смысле.

Хотя с тюрьмой и незнаком,
Я часто думаю об этом…
Как страшно быть у нас поэтом.
Как хорошо быть дураком.
1949 год.

       «Марсельеза и набат»

Эх ты, - поэт от медитации,
Опять витаешь в небесах.
А ты задумайся о нации –
Россия гибнет на глазах.

Она ещё жива поэтами,
Но ей, в дни смуты и невзгод,
Нужны не песенки с сонетами,
А гимн, подъемлющий народ.

Ты не элитным будь, не классовым.
А будь сердечным и простым:
По состраданию – Некрасовым,
По пониманию – Толстым.

Вглядись, к тебе взывает нация –
Народ унижен и распят.
Сейчас нужны не медитация,
А марсельеза и набат.
1993 год.

     «На крови»

Дороги танками изрыты.
И, что ты там ни говори,
Спокон веков мы кровью мыты –
У нас и храмы на крови.

Мольба плывёт к иконостасу:
«Россию, Боже, сохрани!»
А кровь течёт, и нету спасу
От этих спасов на крови.

Опять скрутили ловкой ложью
Нас самозваные цари
И вот уже не храмы Божьи, -
Сама Россия на крови.

И ты за все её напасти,
Мой друг, соседа не кори:
Ты сам привёл к вершинам власти
Людей, стоящих на крови.

1994 год.

       ***

Разменял я девятый десяток
В нашей самой несчастной стране,
И за все эти годы достаток
Не зашёл даже в гости ко мне.
Без высокой мечты, без святыни
Я безжалостной власти служил.
Да и жил я здесь, словно в пустыне,
А верней, прозябал, а не жил.
Разменял я девятый десяток
В этой проклятой Богом стране,
Но дожить своей жизни остаток
По-иному хотелось бы мне.