Светлей мосты и вдоль реки дома...

Джотто мио


Меж сыром Лимбурга и ломтем камамбера
бутылка «Кьянти», башнею Пизанской
чуть наклонясь, являет совершенство
пропорций, линий, облико морале
и тонкости зелёного стекла.
С усов матроса капелька стекла –
соратника по дальним перегонам...
Что тут скрывать? Уже давно влюблённо
и верно припадаем мы к багряным
кровям Тосканы или же Абруццо –
к бастардам италийского бельканто,
рождённым от сиятельного солнца
и глупо-доброй плоти сельских лоз...

Вот так в лице, чей грубо сломан нос,
в жестоко-дерзком фейсе калабрийском,
сквозь чернь и синь разбойничьих щетин,
вдруг вспыхивает признак благородства,
почти нездешний ракурс-озаренье:
то крепким подбородком Сан-Франческо,
то Цезаря надбровною дугой –
обводом, увенчавшим все проёмы
романские – в базиликах и арках,
в подобных Апеннинам виадуках,
в глазницах замков на верхушках скал...
Чего же ты в Этрурии искал,
что стала почвой двух тысячелетий?
В сегодняшней Тоскане золотой!

Удачливы ль узорчатые сети?
Постой, молчи, не надо слов! Постой! –
Я лишь окликну Джотто, Тосканино, –
кого ещё скликать на именины,
увы, не приложу пока ума...
Светлей мосты и вдоль реки дома –
бон джорно, Джотто мио, Божье сердце!
Взгляни, о Соле: на холсте Фьоренцы
с индиго смешан золотистый цвет...
И как залог того, что смерти нет,
живородящий Брунеллески купол
сияет терракотовым яйцом.

И время – нет, не падальщик, не жупел,
но – воин с человеческим лицом,
свиданья стерегущий под часами...
Рассвет твой, Джотто, тёплыми глазами
вливается в воронки мёртвых глаз,
и вот я, – Лазарь, – оживу сейчас,
дабы позвать тебя на день рожденья...
И ты придёшь – без тени снисхожденья –
понеже целят в яблоко одно
два взора, два собрата-паладина,
и два Господних сердца – воедино! –
струят вдоль жил фамильное вино…