ШТА?!

Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Стенли Гуговски 30 лет от роду обнаружил у постели свою умершую мать. Мария Гуговски, почившая ещё 13 лет назад, стояла перед его кроватью в обличье ангела и нежно пялилась на помятое лицо сына. Как живая? Да нет, живые не пялятся так истово, это любопытство имело поистине потустороннюю природу.

- Мама?
- Сынок…

Вот и всё, что сказали тем утром мать с сыном, но Стенли понял всё и без слов. Мария спустилась с небес, чтобы сообщить пренеприятное известие: ему снова предстояло пойти в школу. Да-да, несмотря на то, что Стенли уже имел аттестат о среднем образовании и даже диплом о высшем, несмотря на то, что с понедельника по пятницу он ходил на работу в офис, где старательно нажимал клавиши клавиатуры (за что получал раз в месяц пачку бумаги в сером конверте), несмотря на первые седые волосы (почему-то в носу)… Несмотря на всё это, небесной канцелярией было принято решение: завтра, 1 сентября какого-то года, в 8.30 утра, Стенли Гуговски непременно следовало мокнуть под проливным дождём на торжественной линейке 1«А» у Школы № 666.

Да уж, номер школе дали что надо. После первой же недели обучения Стенли побежал к школьному психологу Биссектрисе, которая в молодости мечтала стать актрисой, но кому какая разница.

- Биссектриса – это крыса…
- Стенли, ваша проблема в том, что вы мыслите штампами. Попробуйте сменить оптику.

Психолог надела ещё одни очки и поднесла к носу личный дневник Гуговски. Над её столом висел портрет Ивана IV и, видимо, его изречение: «Все счастливые дети похожи друг на друга, каждый несчастный ребёнок несчастлив по-своему». Она читала вслух медленно и по слогам.

В столовой на завтрак каждый день разваренная перловка, ею пропахли все коридоры.
Очень боялся урока английского, потому что забыл то, чего никогда и не знал.

Какой-то мальчик подкрался сзади и ударил изо всей силы раз и другой учебником меня по темени. Очочки слетели и разбились. От слёз и близорукости дети и учителя превратились в одно сплошное месиво. Я всё время теряюсь в лабиринтах лестниц и захожу на уроки к разным классам.

Сначала мне поставили двойку за неровные крючочки в прописях. Я сказал, что я левша, что левши творческие люди и что я слишком взрослый, чтобы ровно рисовать крючочки. За что был прозван лапшой Дошираком. Потом я не смог отличить пестик от тычинки, за что был прозван не скажу как.

На прогулке после уроков меня не брали играть в футбол. Тогда я начал подавать мяч, вылетавший за пределы поля. Ребята принесли ещё мячей – и внезапно игра превратилась в «вышибалы», где все вышибали меня одного.

Я на работе очень уважаемый человек – был. Со мной нельзя так. Я прибежал в слезах к учительнице, а она сказала: «Гу.Го.Вски. Губы вытягиваются в узкую трубочку, затем приоткрываются в сладострастном «О», чтобы на третьем слоге растянуться в лицемерной улыбке,» - и почему-то расстегнула две верхних пуговицы на блузке.

- Противно читать, Стенли. Не могли выдумать чего-то более реалистичного?
- Но это чистая правда!
- Это грязная правда. Нам такая не нужна.

Биссектриса перевернула страницу.

После школы я еду на работу. Никто долго не замечал моих опозданий, кроме собаки Штруделя. Но вот однажды школьные мальчишки увидели меня в душевой, после чего решили проколоть шины моей машины. Я шёл по шоссе шесть часов, а когда дошёл до офиса, столкнулся нос к носу с шефом. Пришлось рассказать про школу. Шеф решил, что это шутка. Но теперь мальчишки созваниваются с ним каждый день, и они вместе смеются над моими усиками. Коллеги больше не зовут играть в Больничку по выходным, а начальник пересадил меня в кабинет, похожий на маленький гроб.

- Меня беспокоит кризис общения. Видимо, я мизантроп.
- Видимо, вы дурак, Стенли. Мне надоело читать. Давайте уже своими словами, что я могу для вас сделать?

- Но я думал, вы сами... Вы же психолог.
- Нет, Стенли, я хочу услышать это от вас.
- Но я совсем ничего не понимаю. Не понимаю, зачем я здесь. Не понимаю, кто мои одноклассники и учителя. Когда я пытаюсь играть по правилам и читать учебники, буквы скачут у меня перед глазами и меняются местами. Каждый день меня оставляют на второй год, потому что я не успеваю делать домашние задания. Наверно, там набежала уже целая 1000 лет…

Иногда мне кажется, что я персонаж бездарного рассказа, где нет другой идеи, кроме как издеваться надо мной. Где нет внятного сюжета, конфликта и морали, а есть только череда бесконечных пыток, в которых каждый день изощрённее предыдущего. Но все они, все они одинаково непереносимы! Что самое ужасное, тут даже нет возможности покончить с собой, потому что я только чернила на бумаге, которые расплываются от слёз – от слёз садистского наслаждения автора этой бессмыслицы.

- Что ж. Возможно. Вы. И правы.

И тут прозвенел звонок на урок – тот самый отрывок из девятой симфонии Бетховена. Психолог засмеялась дьявольским смехом.

…Но Стенли не был прав. Это был очень талантливый и добрый рассказ с глубокой моралью, потому что, спустя всего-то дюжину строчек и столько же лет школьной жизни, он наконец закончился. А случилось это так.

Однажды Стенли отправили на Всемирную Олимпиаду по пению. Правда, день Олимпиады совпадал с очень важным совещанием на работе, где должны были обсуждать «цели бытия офисного планктона в реалиях постоянного роста слоя пыли на клавиатурах». Стенли думал-думал, да и решил послать на совещание своё зеркальное отражение. Так и сказал ему: «Да пошёл ты!» Сам же стал петь по утрам в клозете. А в день икс вышел на сцену Дворца Пионеров в белом накрахмаленном воротничке и исполнил «Крылатые качели».

На первом куплете все присутствовавшие в зале перестали жевать попкорн. На втором – у жюри брызнули из глаз сладкие слёзы блаженства. А на третьем – пиджак Стенли треснул на спине, и из швов его вырвались два белых крыла. «И поют над нами птицы, и поём, как птицы, мы…» – заливался Стенли, кружа над ошалевшей от восторга публикой.

На последних строках он вылетел в окно, к Солнцу, которое не оплавило его крыльев, а приняло истерзанную душу в жаркие объятия. Она заслужила.