Савелий

     С севера надвигался буран. На душе у Савелия было неспокойно. Он нутром чуял непогоду и потому торопился. Ему не хотелось на ночь глядя застрять в степи. Такая ночёвка была бы для него равносильна смерти. Нет, смерти он не боялся. Когда человеку много лет, он перестаёт её бояться, а Савелию уже шёл 109-ый год и к смерти он был готов давно. А боялся он другого - опоздать, опоздать туда, где он хотел бы умереть. Именно поэтому он и спешил. Сейчас ему позарез были нужны несколько часов, чтобы успеть закончить одно, очень важное и уже последнее в этой жизни, дело.
     Ветер набирал силу. Мелкая снежная крупа, словно взбесившийся рой диких ос, больно вонзалась в лицо. Дышать становилось всё труднее. Холодный декабрьский воздух пронизывал до костей, ноги утопали в снегу, а до назначенного места было ещё далеко. Усиливающийся буран заставлял Савелия максимально концентрировать внимание на том, чтобы не сбиться с дороги, а страх опоздать мутил его разум. Так же, как сознание умирающего от жажды путника начинает рисовать в пустыне иллюзорные спасительные оазисы, так и сознание Савелия сейчас играло с ним в какие-то безумные игры. Ему вдруг начинало казаться, что нет ни этого бурана, ни этого пронизывающего ветра, ни этой заснеженной степи, а что идёт он по свежевспаханному полю, и что его босые ступни мягко проваливаются в рыхлый, тёплый, маслянистый чернозём, и что его лёгкие наполняются чем-то щемяще нежным, чем-то невыносимо знакомым. В такие мгновения Савелий остро ощущал запах той, другой, далёкой и такой до боли родной, земли. Но потом вдруг его сознание снова возвращалось в реальность и тогда он падал на колени, целовал эту промёрзшую, ставшую за долгие годы близкой, но всё равно чужую, степь, и плакал. Горячие слёзы лились по его щекам и эти слёзы были, наверное, самыми искренними и самыми горькими слезами в его жизни. Потом он поднимался с колен и снова впадал в наваждение прошлым, и его снова и снова посещали видения: "Вон там, справа, белеет в цветущих вишнях отцовская хата, а там, дальше, за хатой, у ставка, заросшего осокой и ряской, копошатся неугомонные гуси, а над хатой, над ставком и дальше, над дубовым гаем, и дальше, над степью, в самую синеву высокого неба тихо льётся мамина песня, а он, Савелий, ещё совсем молодой хлопец, управляя плугом, идёт за волами, и он счастлив. Счастлив тем, что мама биля хаты спивае и тем, что батько дал ему добро одружиться на Минодоре, и тем, что у него с Минодорой справжне кохання, и что уже завтра придёт Купала, и они с Минодорой, держась за руки, прилюдно будут стрыбать через вогныще. Так думал тогда Савелий и думал он, что то его счастье будет вечным. А потом была Купальская ночь, и были костры, и стрыбалы через те костры парубки с девчатами, и Савелий с Минодорой были там. А после все ходили искать цветок силы, и все разбрелись по лесу в поисках того чуда, и забрёл тогда Савелий в самую чащу, и дошёл аж до межи, туда, где кончаются угодья сахарозаводчика Терещенка и начинаются мёртвые болота. Цветок он не нашёл и хотел было уже возвращаться назад в село, как вдруг услышал с болот тихий плач. Савелий подумал, что, может, это кто-то из девчат заблудился и быстрым шагом пошёл на тот голос. Плакала, действительно, дивчина, но была она не из своих, а откуда-то с дальних сёл. И была та дивчина непростая. Как потом узнал Савелий, бабка её ведьмой была и когда померла, дар внучке достался, и в её селе все про то прознали, и местные бабы решили, что пока она ещё молодая и в силу не вошла, от неё избавиться. Вот и надоумили они своих мужиков привести её в лес, и привязать к старой сосне над болотом. Мол, сосна под тяжестью станет в болото опускаться и ведьму с собой заберёт. Савелий пожалел девку и спас её от неминучей смерти. И сказала тогда ему та дивчина: "Много лет пройдёт, но я всегда буду помнить то, что ты сделал для меня и я помогу тебе, я верну твоей душе то, что у тебя отнимут."
      Савелий снова упал. Сил, чтобы подняться, не было. Он лежал на спине, раскинув руки, и смотрел куда-то ввысь, сквозь ветер и сквозь снег. В голове пронеслась мысль: "Вот и всё. Не успел." Но губы его шептали совсем другие слова. Похоже, он звал кого-то: "Соломия... Нагима... Нагима... Соломия..." А ему в ответ неистовым воем гудела степь и ветер уносил обрывки его слов куда-то в заснеженное небо. И перед глазами Савелия, словно в старом кино, снова замелькали картины прошлых событий: "Вот лицо Минодоры. Она плачет. Вот стоят, впряжённые в телегу, волы. Вот он, Савелий, в спешке складывает на телегу какой-то семейный скарб. Вот, на скорую руку обёрнутая в рушныки, швейная машинка. Вот прялка, вот патефон, вот мешок с пшеницей. (Кто знает, прорастёт ли в тех краях?) Савелий в последний раз оглянулся на свою хату, на вишнёвый садок, на тихий ставок и ком подступил к его горлу. Мог ли он когда-то подумать, что у него отнимут самое святое? Мог ли он знать, что всё, самое дорогое сердцу, всё, что он так любил, что с таким трудом строил, что давалось ему тяжёлой работой - свою хату и свою землю, придётся отдать этим, одержимым бесами, людям, пришедшим, как они говорили, его раскулачивать? Мог ли он когда-то подумать, что станет чужим на своей земле, на земле, которую он так любит? Стиснув зубы, он шёл за телегой. Куда идти? Куда ему вести Минодору и детей? Примет ли их чужая земля? И снова замелькали перед глазами Савелия родные и чужие лица, гружёные телеги, мычащие волы, длинные обозы и дороги - дороги украинские, дороги кубанские, дороги сибирские и казахстанские..."

      Нагима сидела у костра. Она ждала гостя уже несколько часов. Этот странный старик сам нашёл её несколько недель назад и просил сделать то, чего Нагима никогда в своей жизни не делала. Но она ведь баксы', а баксы' имеют силу и, возможно, у неё всё получится. Но гость задерживался. Старая шаманка, ворочая угли костра, вдруг увидела в них знак - гость не придёт, не придёт уже никогда. И тогда она поднялась, и взяла свой бубен, и стала бить в него, и стала кричать какие-то, понятные только ей одной, заклинания. А потом она завела вокруг ритуального огня какой-то чудовищный танец и её седые всклокоченные волосы метались над головой из стороны в сторону, а её костлявые пальцы выстукивали на бубне, нарастающий с каждой секундой, будоражащий кровь, какой-то сумасшедший ритм. Так она взывала к древним духам Баксы, моля их о помощи.
     А в это же время, в другой далёкой стране, в старом лесу, возле покосившейся избушки, что у мёртвых болот, стояла Соломия. Вокруг было тихо. Только сосны порой поскрипывали на морозе. Соломия стояла, не шевелясь и смотрела в ночное звёздное небо. Она вглядывалась в него так, будто ждала чего-то. И тут вдруг поднялся сильный ветер, и Соломия сказала: "Ну вот я и дождалась тебя, Савелий." А потом она вошла в избу, поставила на огонь казан с каким-то зельем и стала над ним что-то шептать. Через какое-то время из казана потянулся сизоватый дым и в избе запахло, доселе незнакомыми Соломие, травами. Старая ведьма окурила этим дымом несколько пшеничных зёрен, а затем эти зёрна она бережно завернула в новый рушнык и спрятала этот свёрток в укромное место -  дожидаться весны. А весной, когда начнутся посевные, она бросит эти зёрна в пашню и тогда она выполнит, данное когда-то Савелию обещание, и тогда она вернёт его душе то, что у него когда-то отняли - его родную землю.

* Баксы – (с казахского) – шаман

Из книги "Лесные омуты"

Посвящается моему прапрадеду Савелию и прапрабабушке Минодоре.