Новая подборка в июльском Подлиннике

Моё светлое прошлое, посвети...

***

Моё светлое прошлое, посвети
в затуманенное сегодня.
Чем темнее грядущее — тем идти
неохотней по шатким сходням.

Чем темнее и неизвестнее Там,
затаившее злые вести,
тем светлее идущее по пятам
наше прошлое, наше Вместе.

Небо хмурится и разевает пасть,
нити дождика словно путы...
Только прошлое мне не даёт пропасть,
прошлогодним снежком укутав.

В нём как бабочке в коконе будет мне,
как в тепле мехового пледа...
Я не выйду на холод грядущих дней
из комфорта былого лета.

***

Со дна копилки достаю
то, что дороже всяких денег,
с чем чувствовать себя в раю
сумеет лишь поэт-бездельник.

Куплю я глобус голубой,
чтоб путешествовать по миру,
и буду, как пломбиром в зной,
собою угощать стихиру.

Как несказанно мир хорош,
где смерть свою подводит смету,
и где разлиты ни за грош
озёра нежности несметной.

Где дождик льёт иль дрозд поёт,
и, снова радуясь обману,
душа по зёрнышку клюёт
с небес рассыпанную манну.

***

И пряди легкокрылы,
и жилка на виске,
и счастье говорило
на птичьем языке.

И облака ваялись,
и всё казалось сном,
и мы с тобой валялись
на лежбище лесном.

Был мир предельно сужен –
лишь губ и сердца пыл,
и мне никто не нужен
на целом свете был.

Ты реешь в эмпиреях,
но память так остра,
что до сих пор я греюсь
тем пеплом от костра.

Нелепо, что ты умер,
что ты уже не тот.
Наверно, это юмор,
как чёрный анекдот.

Всё тише и укромней
свиданья в облаках…
Я помню, помню, помню
все жилки на висках.

***

В жизни я как в лесу,
вижу всё лишь почти
на голубом глазу,
в розовые очки.

Перед собой честна,
знаю, что снова зря
вечная невесна
имени мартобря.

Пусть мой мирок убог,
сердце, ты ворожи.
Не покушайся, Бог,
на мои миражи.

Сладостное Ничто
словно заря встаёт.
Верую только в то,
что мне дышать даёт.

Жаль, что едва-едва –
и уже без следа,
что пришла на раз-два,
а уйду навсегда.

***

Помню себя в нежно-розовом платье,
вечер на юге, похожий на сон,
как мы кружились с тобою в объятьях
под  невесомый французский  шансон.

Первые встречи… Любимые плечи…
Но всё далече уплывшее прочь…
Старости нет –  только утро и вечер.
Только лишь день – и внезапная ночь.

Волосы ивы запутает ветер,
в небе высоком – стрижей виражи...
Чёрная жизнь моя в розовом свете,
в вальсе прощальном меня закружи.

***

Ветер последнего одиночества,
необратимых разлук...
Чтоб забывали и имя, и отчество,
жизнь вырывает из рук,

дует на души безжизненным холодом
и задувает в них свет,
то, что тянулось друг к другу так молодо –
рук не встречает в ответ.

Дует, людей разлучая с любимыми,
гнёзда семей распыля,
всё что в домах берегли и копили мы –
ветер метёт на поля.

Лёд прорастает сквозь стены домашние,
пряча под коркою льда.
Там где сердца золотились ромашками –
вечная мерзлота.

***

Закат как промокашка розовый
мне нежно слёзы промокнул.
«Не приставайте к ней с вопросами».
Живу теперь лицом к окну.

Я умереть хочу в том розовом,
что мне подарено тобой.
Весь этот мир, родной и бросовый,
я промокаю всей собой.

Не забывай меня и ты хоть там,
не забывай мне слать привет.
Прощальный выдох будет выходом
в наш новый дом и Высший свет.

***

Каждый умирает в одиночку.
Хуже в одиночке выживать.
Кажется полярной эта ночка
и сугробом видится кровать.

Но не знают праведные судьи,
что понять способен только стих,
ибо часто верность своей сути
будет вероломством для других.

Одинокий затрапезный ужин.
Приглушённый сумеречный свет.
И тебе никто уже не нужен
кроме тех, кого с тобою нет.

Тянется душевный карантин,
словно безысходный выходной.
Маяковский был такой один.
А меня и вовсе  ни одной.

***

Асоциальна, антиколлективна,
от суетных забот отрешена,
я на земле присутствую фиктивно,
лишь в зеркалах небес отражена.

Воспоминанье ластится как кошка,
скребёт когтями, ищет своего.
С надеждой летом выглянешь в окошко –
а там январь и больше ничего.

На этом свете не к чему цепляться,
но есть тоннель к невидимому дну.
Уходит жизнь – не как вода сквозь пальцы,
уходит словно айсберг в глубину.

Свиданье душ без личного контакта,
существованья заресничный сон...
Так больше шарма, лёгкости и такта,
мир эфемерен, тонок, невесом.

О смерть, ответь, ну где же твоё жало,
я одного хочу теперь в ответ:
чтоб ничего мне не принадлежало,
а только слово, музыка и свет.

***

Время телефонов-автоматов
и в парадных тёплых батарей,
и была деревня-глушь-Саратов
ближе всех курортов и морей.

С выбитой подпиской на журналы,
с чебуречной, чайной и блинной,
с телика единственным каналом
и с надёжным тылом за спиной.

А теперь не с этими, не с теми,
но теплей, что там, вдали, маня,
близоруко всматриваясь в темень, –
город, окликающий меня.

***

«Я Вас слышу, –  мне пишут из штата Огайо, –
я Вас слышу, Наташа, и чувствую Вас».
А в родном городишке меня лишь охаят
за художества и независимый глас.

О спасибо вам, люди, я тоже вас слышу
и на блюде несу вам души потроха.
Как прекрасно, что ваши я души колышу
дуновеньем летящего в небо стиха.

Ну а всё, что меня в эти годы гнобило –
вознесло над рутиной и силами зла.
Вы свидетели, что я жила и любила
и ни слова неправды не произнесла.

Холст судьбы так хотелось узорами вышить,
в каждом встречном прохожем искала родни...
Как же важно друг друга понять и услышать,
и поверить, что мы на земле не одни.

***

Страшные надписи: «Вход воспрещён»,
«Выхода нет», «Отделение связи»...
Каждый отдельный быть хочет сращён.
Каждый не пущенный грезит о лазе.

Рваные соединятся края,
выход укажут небесные руки.
Всё возвратится на круги своя.
Каждому воздано будет за муки.

Выхода нет. Но ведь можно поверх.
Вход воспрещён –  разрешится потом всё.
Там соберут нас когда-нибудь всех.
Встретимся, соединимся, срастёмся...

***

Отправили в небесную тюрьму
без права голоса, без права переписки.
Не объяснишь душе, а не уму,
зачем отрезан по живому самый близкий.

Но наша связь надёжней почты,
превыше неба, глубже почвы,
она поверх, она помимо,
нигде никем неотменима.

Весь мир, пусть он сто раз заклят,
хранит твой образ, голос, взгляд.
В весеннем ликованье птах,
в листвы зелёных рукавах – 
Бог-фокусник мне достаёт
всё то, чего недостаёт.

Знакомый полупрофиль, абрис лба...
Размыт лишь фокус, выдержка слаба.
Твои черты, но очень далеко,
всё видится как будто под хмельком…

Я разыщу у дерева дупло,
где может быть, ночуют лешаки…
Вложу письмо, а в нём моё тепло,
и сердца стук, похожий на шаги.

Не нужен адрес, штемпель и печать.
И можешь ничего не отвечать.
Я всё и так почувствую, пойму.
Ведь те слова — душе, а не уму…

***

У гармонии много моментов,
я хожу по ним как по грибы.
Быстро крутится дня кинолента,
обещая подарки судьбы.

И увижу я — мне это плёво,
выйдя как-нибудь хмурым деньком –
принакрытое листиком клёвым,
чудо прячется под пеньком.

***

Была у меня счастливая доля,
а нынче только покой и воля.

Покой –  на родимых сидеть могилах,
воля — лететь в своих снах о милых.

От доли осталась лишь малая долька –
повспоминать, помечтать –  и только.

Малая долька настолько мала,
чтобы отнять судьба не могла,

чтоб с высоты её не разглядела,
не добралась до души и тела.

Сердце на дольки своё делю
и раздаю всем кого люблю.

Всем, кого в снах своих обнимала…
Это ведь тоже совсем немало.

***

Вишни распускаются впустую,
и часы напрасно бьют и бьют...
Всё равно когда-нибудь уйду я
в край, где сёстрам серьги раздают,

где в горах насвистывают раки,
и куда Макар гонял телят,
где пойму, что это всё не враки,
где твой голос ждёт меня и взгляд.

В час между собакою и волком
мне порой удастся подсмотреть,
как ты сверху взглядом долгим-долгим
разом останавливаешь смерть.

***

Речь не нуждается в словах –
есть звуки, образы и жесты.
Так мне тебя в любых потьмах
сердечный высветит прожектор.

Вне губ я шёпотов полна,
смакую голоса оттенки,
и, ощутив тебя сполна,
не замечаю холод стенки.

Увы в ура перевожу,
гашу кладбищенские свечи
и речь любви перевожу
я с лунного на человечий.

Открылся в Лете тайный шлюз,
весною задышал гербарий...
Вот ты, вот я, вот наш союз.
Смешон и лишен комментарий.


По мотивам Андерсена

Состарившаяся Герда,
испившая чашу до дна,
в объятиях снега и ветра
свой век коротает одна.

Но спичками трудно согреться
у заиндевевших окон.
Навеки замёрзшее сердце,
ты свой получило укол.

Изношены счастья калоши
и розовый куст облетел.
Горошин не знавшее ложе
забыло про вмятины тел.

И только минувшего тени
и уличный старый фонарь
вернут отголоски видений,
и мир засияет как встарь.

Иль сказочник Оле-Лукойе,
раздвинув небесную твердь,
закроет глаза нам рукою
и сказку расскажет на смерть.

***

Я не верю в этот час последний,
разорвавший надвое пути.
Ты как будто в комнате соседней,
куда я всегда могу войти,

только по какой-то неувязке
не вхожу... но это лишь пока.
Мы с тобой в неразделимой связке.
Это знают птицы, облака.

Прошлое поддержит и утешит.
Я не верю в гибельный отъём.
И дышу я воздухом всё тем же,
что дышали мы с тобой вдвоём.

Всё хранится как в консервной банке,
как в ларце сандаловом души,
нерушимо, накрепко, как в танке –
всё, чем дни так были хороши.

Это то, чем меряюсь с бедою,
всё, чем Бог меня от ада спас.
Прожитое, инопрожитое...
Неприкосновенный мой запас.

***

Сегодня день, когда мы расписались.
Мне он уж и не вспомнится никак.
Мы десять лет прожили всем на зависть
без этих охранительных бумаг.

Без этих охренительных устоев,
не впутывая букву и закон.
Одна любовь – без продыха, простоев,
и только жизнь поставлена на кон.

Я помню день, когда ко мне пришёл ты.
Была среда и високосный год.
Я помню твой ночной горячий шёпот,
и как тебе тушила антрекот,

я помню, как друг друга мы касались,
как пел нам в дикой роще соловей...
А этот день, когда мы расписались, –
его никак не помню, хоть убей.

В той жизни нашей было столько счастья,
в ней было столько неба и земли,
что записи, бумаги и печати
к ней ничего добавить не могли.

***

Уж если мы больше не вместе –
не нужен сценический грим.
Союз с одиночеством честен,
естествен и неоспорим.

Без туши, румян и помады
легко обойдутся стихи.
Их бледному лику не надо
насильственного хи-хи.

Стихи, обвинённые в грусти, –
что им благолепный совет,
ведь их не находят в капусте,
а в муках рожают на свет.

Но если мне на люди выйти –
глаза нарисую и рот,
пусть хочется на небо выти,
а сделаю наоборот.

Живите же жизнью отдельной,
в толпу посылая заряд,
пусть радует мой рукодельный –
чужой невзыскательный взгляд.

Но вам я открою секретик –
запомните этот совет:
слезам — и невидимым — верьте,
глазам нарисованным – нет!

***

В доме я живу как будто в коме,
с отпечатком в сердце ножевым.
На твоей могиле –  словно в доме,
когда был он нашим и живым.

Ты мне пишешь следом самолёта
и дождя бегущею строкой...
Твои письма я читаю слёту,
хоть перо водилось не рукой.

Растворюсь, как кофе, без остатка,
в нашем утре, в наших вечерах.
На губах по-прежнему так сладко
от твоих в мерцающих мирах.

Месяц смотрит сверху добрым взглядом.
Ждёт меня свиданье на звезде...
Бог теперь всегда со мною рядом,
даже если нет его нигде.

***

У меня никого больше нет, кроме этого мира,
кроме этого неба и ветки каштана под ним.
Может быть, потому мне и люди близки так и милы,
каждый ранен и смертен, обижен и незаменим.

Мне не нужен никто, но я всё же прошу вас остаться,
ведь рыбак рыбаку нужен больше, чем щедрый улов.
А придут холода — и куда же тогда мне податься
без тепла ваших глаз и горячих отзывчивых слов?

Я люблю по утрам останавливать взглядом прохожих,
что спешат по каким-то своим бесконечным делам,
непохожих, чужих, но как хочется думать — хороших,
тех, что слушают душу в ущерб ненасытным телам.

Как условны границы меж тем, что своё и чужое...
Как роднят их промокшие пряди внезапных дождей...
И ношусь я как с торбой — с своей расписною душою,
где хранится у Бога украденный летний наш день.

Бог поймёт и простит, что тебя я не отпустила,
он ведь тоже наверно любил и, как мы, одинок, –
что когда я вчера у тебя на могиле гостила –
вместо траурных лент положила сонетов венок…

***

Солнце жеманно смотрится в лужу –
есть кто румяней и кто милей?
Хочется просто молчать и слушать
шорох прохожих, шум тополей.

Вправду молчание — знак согласья
с миром, с совестью, с красотой...
Дальше — беззвучие и безглазье,
прах, энтропия, души отстой.

Может быть, завтра жизнь меня слижет,
и замолчат любви голоса...
Выживем, если будем чуть ближе,
сердце к сердцу, глаза в глаза.

Если любовь или любованье
вечной свечою согреет жизнь,
если прошепчет существованье:
ты ещё нужен здесь, задержись.

***

Муки ада или райский сад –
ничего неясно впереди.
Календарь листается назад,
ты ему попробуй запрети.

Стрелки ходят сами как хотят,
время сбилось и сошло с ума.
Листья прошлогодние летят
и лечу за ними я сама.

Снова мне надежда что-то врёт
и любовь оставила одну.
Ясно лишь одно: нельзя вперёд.
Лишь назад, по кругу, в глубину.