Стихи

Сергей Снегов








               



                СТИХИ











               














2.

                *   *   *


Мне было так легко, как прежде никогда.
Неспешная вода о плот мой терлась боком.
Я вспоминал Христа: и славно ж было богу
так, аки посуху, бродяжить по водам.
Туман учил зарю покою и душе.
Но наступал уже конец уроку утра.
И закричала на чистине утка.
И зашипело солнце в камыше.
И жаром золотым опалена черно
деревня выплыла, без петухов и лая.
И я причалил. Для чего не знаю…
Ведь мог причалить я ни для чего?..
Звенел весенний ток по вымершим дворам.
Пустые очи рам, казалось, распахнутся –
дома заброшенные силились проснуться:
им, как и нам, не спится по утрам…
«Мой сероглазый принц, идите быстро есть!
Сегодня в вашу честь на завтрак гречка с луком.
Истопим печь. И вместе, бабка с внуком,
напишем папе, как воюем здесь…»
И я вошел в избу за юным принцем вслед.
И впрямь вкуснее нет хрустящей черной каши.
Мне было так легко, как четверть века раньше,
Как будто мне каких-нибудь пять лет.
Но отворилась дверь, пропел дощатый пол.
Не стало бабушки. И принца вдруг не стало.
В ковбойке от росы и солнца полинялой
веселый малый в горницу вошел.
В ногах его на миг горячий бег затих.
Он сладко воду пил, вздыхая громко в плошку.
Потом нашел в золе печеную картошку
И разделил ее по-братски на двоих.
Мы поболтали с ним о ружьях, о ночном,
о псах, о том, о сем, о самых дальних звездах…
Мне было так легко: знать, никогда не поздно
мечтать о том, что вот – ужо! – начнем.
Когда закат, ярясь, поджег в окне стекло
и желтое бревно пылинок в дверь уперлось,
парнишку моего прогнал осипший голос –
кого-то в дом забытый привело.
Гость был бы братом мне, будь у меня близнец.
Он сел и закурил породистую трубку.
И, гирю головы перевалив на руку,
заговорил, что, мол, всему – конец;
мол, нету больше сил, и жить неясно как;
что просто бездарь он; что опоздал родиться…
Когда б не эта скука – с ним рядиться, -
3.

мне было б так легко вещать и изрекать…
Несет себе, несет притопший плот река.
А ночь так глубока – аж залило деревню.
И не вернуться мне. Да я и не жалею…
К тому же – ни шеста и ни весла в руках.


               

РАБОТА


Свистит рассвет оранжевым рубанком.
И сочных стружек облако шуршит.
И, от росы зеленая, рубаха
под синим небом брошена лежит.

Вода дымится в ковшике колодца
белесым и тягучим холодком.
И золотая луковица солнца
накрыта полотняным рушником.

Лохматый ветер –
         лапы все в опилках -  
снаскоку норовит лизнуть в лицо.

И, охмелён дощатым духом пихты,
лишь под вечер я выйду на крыльцо.

Заткну за пояс месяца топор.
В тайгу уйду и разведу костер.



                *   *   *


Всё ждешь чего-то. Всё чего-то надо.
А рядом,
                возле –
                просто облака,
и просто звёзды,
и блестит река,
и просто снегу намело слегка
в парадном.

Всё ждешь чего-то. Всё чего-то надо.
А около –
                зовут, молчат, поют
и просто слёзы льют,
4.

и просто рады;
и есть глаза,
                в них –
                два лица моих,
от жадного дыханья искажённых;
есть просто шёпот, непонятный шёпот;
есть просто руки в жилках голубых.

Всё ждешь чего-то. Всё чего-то надо.
И продолжая жизнь,
и увидавши смерть,
всё силишься такое рассмотреть,
на что не хватит
ни ума,
ни взгляда.



СТАРЫЙ ПРИИСК      
 
 
Над тесовою крышей – парок,
и колеблются сизые горы.
И вот-вот застучат затворы,
охнет вот-вот порог.

Но повсюду, как тень, - тишина.
Только зло раззуделись осы.
Только плещется синий воздух
из-под ласточкина крыла.
Только речка вдали слышна:
всё бегом, всё дела, дела.

Горько в доме прелью пахнёт.
Но везде затаились звуки:
звон в заслонке заржавленной ждет:
может, печку кто распахнет –
гул чугунный в трубе аукнет…

Ждут дома. Словно вдовы, ждут.
И бодрятся. И держатся молодо.
Да за что ж это на беду
кончилось золото?!

Что-то зябко в казенной стеганке.

И к полудню едва не слеп
смотрит прииск сухими стеклами
поисковой машине вслед.

5.

*   *   *


Осенью небо спускается в лес.
И меж белых стволов загораются нити из солнца.
И несётся вдоль просек оранжевый ветер, как всплеск,
затихает и дальше несётся.

Хорошо здесь,
   как будто бы всё позабыв,
ощутить теплоту и усталость земли раздобревшей;
и, почувствовав целую жизнь позади,
понимать, что она непонятна, как прежде.

Хорошо здесь.
И верится только в любовь
к этим белым деревьям и умирающим травам,
к этим людям за лесом, 
                из которых любой
пред любовью
становится
равным.




*   *   *


Весенним псом ищу я травки нужной.
Извёлся весь.
                Её здесь нет как нет.
Я ухожу в тайгу, как в собственную душу.
Имею же я право, наконец?!
Имею же я право заблудиться?!
Ведь если выйду, если буду цел,
я стану прав!
И просто подтвердится,
что только пуля лупит прямо в цель.

Мне собираться нечего.
Готов я.
Уйду такой, как есть.
Вернуться б налегке!
Мои товарищи в палатке печку топят.
Я прикурю у них.
И выберусь к реке.

Дремучая чаща.
      Да бешеные травы.
6.

Я отыщу лосиную тропу.
И синий пух семян,
           как пепел,
                кружит плавно,
но пахнет близким снегом синий пух.
Тайга трещит пожарищем осенним.
И ветер плещет искрами с берез.
Но лог тепло сберёг,
 туман рассеяв.
И я,
и я свое тепло сберёг!

Не тороплюсь.
Куда мне торопиться?
Столбы любых границ ушли за горизонт.
Грудная клетка –
        вот моя граница!
В ней теплется добро.
В ней бьётся горько зло.

Да только по реке далёко слышно:
пила,
транзистор,
кобылица ржёт…

Я обманул вас.
Я из дома вышел
и взял с собой
  часы,
и взял с собой
                ружьё!



ОХОТА


А снег так бел,
как небо голубо.
И впереди меня, как белка,
несётся по ветвям оранжевый клубок –
не солнце! –
           тишина несётся.
Остановлюсь –
и тишина замрёт,
над дальнею прогалиной застынет.
Невнятен
                что за звук над заспанной зарёй?
Не дятел.
                Сердца стук невнятен.
 
7.

Оттаявшая сталь
вокруг руки черна.
Курки напряжены, как псы в мгновенной стойке.
И сам я, как курок:
                не надо ни черта! –
 рвануться б только!

И
    прямо из-под лыж –
тетерева!
Шалишь!
Дрожу, как тетива.
Промазал!
Душа –
   на снег,
      как пыж.

И снова тишина.
Но я уже не тот.
И лес совсем не тот,
             обманчив и неясен.
Он, словно тетерев под снегом,
ждёт,
ждёт,
ждёт,
чтоб я убрался восвояси.

      

ПИСЬМО


Запахну телогрейку потеплей.
Небо поудобней положу – наискосок.
Впитывают звёзды, как песок,
тоску мою по тебе.

Напишу тебе про то да про сё.
Напишу: в тайге – сентябрь. Аж больно смотреть!
И, быть может, слово дам, что не уеду впредь.
А в конце – «целую». Вот и всё.

Ты увидишь: обронил я звезду.
Ты поймешь, как мне тебя не достаёт.
Не поверишь одному, что за сто вёрст
как-то утром я не уйду.

Запахну телогрейку потеплей.
Небо поудобней положу – наискосок.
8.

Впитывают звезды, как песок,
тоску мою по тебе.



*   *   *


Всегда ли будет мне казаться:
тепла Земля
лишь оттого,
что, как сейчас, могу касаться
лица родного твоего?




*   *   *


Не оставляй меня, живительная боль.
Не уходи, губительная сладость.
Воспряну вновь,
когда с самим собой
не станет сладу;
когда любовь изранит мой покой
и меж неверных губ
                протиснется дыханье,
наполненное бредом и стихами,
и дон-кихотской детскою тоской…

В проталину на ледяном стекле
смотрю
              и взгляда отвести не смею:   
любовь –
                подкидыш из эпохи мела –
бредёт по снегом скованной земле.


*   *   *

Она ожила, брюхатая крыса,
от визга строп до баса, торжествуя, распелась…
И на брюхе её
осклабилась киноактриса –
неповторимая Рита Хэйвортс.

Американец не слышал бомбы.
Японец слышал.
Сквозь молитву японскому господу-богу,
9.

сквозь тонкую крышу,
сквозь август, военный, голодный,
сквозь писк и возню детишек…

Американец не слышал бомбы.
Бомбу японец слышал.

Когда ж над городом,
               не спине распластанным,
рванувшись, замер слепящей вспышки венец,
самолёт лепился на солнце
назойливым крестиком пластырным,
и летчик выдолнул единственное:
«конец». 




*   *   *
 
Из чертова пекла
вынес солдат
дырявое брюхо и ранец.
И, в первую избу
ввалясь наугад,
немец с испугу всадил заряд
в мальчишку, который его укусил за палец.

Солдат под ножом
Бесчувствен, как труп.
Щеки его запали.
«Доктор, кончай свой напрасный труд.
Что если явится поутру
мальчишка, который меня укусил за палец?!»

«Бери винтовку!
Марш воевать!
И наплевать на память!»
Но бросился бравый солдат удирать.
«Я не хочу, не хочу убивать
мальчишку, который меня укусил за палец!»

«Изменника, труса,
ать-два, расстрелять!
К стенке, ать-два, мерзавец!»
……………………………
«Могу тебе хлеба и сахара дать,
мальчишка, который меня укусил за палец…»



10.

          СПУСКАЯСЬ НА ТРУБНУЮ

Помню день того мерклого марта…
Под глазами у многих бессонниц мазки.
Набухала бульваров серая марля
на истоптанном сердце Москвы.

«…без Него… Что же будет дальше?» -
Шевелилось в толпе, как стон.
Застревали в море шагающих
машины с красным крестом…

И казалась ямой пугающей
мысль о том,
что будет
потом.


                ОЗЕРО ТРАКАЙ


Тропинка ластится к ногам,
от всех дорог на свете отрекаясь.
И ночь
              ещё одна
                всплыла со дна Тракая.
Луна повторена.
Но мёртв её накал.

И замок мёртв.
Он, как валун,
                оставлен
 суровым веком,
                стаявшим давно.
Здесь меч звенел не раз.
Да вновь и вновь
на чёрный пир слетались стаи…

Но,
       словно антипод  смертей, неволь и войн,
живет сверчок высоким напряженьем.
И камышинка до звезды вот-вот
дотянется, как жилка, напружинясь.

И кто-то в лодке
песенку
поет.


11.

  *   *   *

У ног моих сгорает лист,
уставший трепетать и надоевший ветру,
и ветку,
              что всю жизнь тянулась кверху,
тяжелые дожди уже не клонят вниз.

Освободясь от бесполезных листьев,
суров и ясен умудрённый лес. 
Весь на виду. Такой, каков он есть:
не хоронящий самых тайных истин.


*   *   *

Когда такие разбитные ветры
скулят в обкраденных лесах,
не верю им.
Хоть я и сам
ломал
           потехи ради
                ветви;
сшибал цветы
                за просто так
послушным прутиком свистящим;
хоть был я сильным, дерзким, мнящим,
я все же понял в настоящем,
за что
бывает пустота!

Рябин погибших не врачую.
И не кляну.
И не клянусь.
За всё, что по плечу, - берусь:
и пни посильные корчую,
и нежно с семечком вожусь.



*   *   *

Печаль твоих губ
                не смять.
Печать твоих губ
                не смыть.
Подчас не могу понять:
почему
эти двое –
                мы?
12.

*   *   *

И луны ламп вдоль эскалатора,
и плавное мельканье лиц…
Держу у сердца,
словно ладанку,
твой взгляд из дремлющих ресниц.

Несу его,
в толкучке, в грохоте
от всех попутчиков храня.
Как растопыриваю локти я!
Как все косятся на меня!

А днём, потом,
                делами занятый,
смахнув ладонью сверху вниз
с лица усталость,
вижу заново
твой взгляд из дремлющих ресниц…


               
ПОСЛЕДНЯЯ ГРОЗА

Дрожал сентябрём подожжённый осинник.
Гром бормотал: виноват, мол, не я…
Бесцветно бело средь красок осенних
била
         ломкая
                молния.

Лес обмяк, не напуганный бурей.
И замер я не от грозной красы.
Мы оба поняли:
долго,
            долго не будет
никакой
грозы.


*   *   *

Туманно дышит степь.
И солнце, сняв шелом, бредёт со мною вровень.
И одичалый конь вдали копытом землю тронет –
все звёзды, как репьи, в его хвосте.

И молодецкий посвист сводит губы.
И ширь великая хмельно вздымает грудь.
13.

И сколько ни гляди – не оглядеть мой путь.
А вольно так, что только воля сгубит.

Эх! Погуляем, коли суждено!
Как кости – белы,
горюшко – черно.


                ЛОСЬ

В быстрой речке звонкие камни слышны.
Из лесной глубины, потаённой тропой,
не спугнув ночной тишины,
лось пришёл на свой водопой.

Выбрал омут. Склонился над чёрной водой
и застыл, словно зыбкая тень.
Он учуял, как спит под корягой гнилой
сытый пудовый таймень.

Он услышал: ондатра всплеснула хвостом,
вылезая с добычей на берег;
старый филин за куст зацепился крылом –
и на воду упали перья…

Долго пил. А вода и тепла, и вкусна
пополам с молочным туманом.
И казалось рогатому великану,
что не кончится эта весна.

Но из ночи глухой прогремел карабин!
По весне и по звёздам прицельно он бил.
И короткое эхо, как крик, унеслось.
И упал на замшелые камни лось.

Он без боя сложил боевые рога.
И слеза закипала в глазах лосиных.
Он не мог посчитать за врага
того,
          стрелявшего в спину.



*   *   *

Полна долина тёплого тумана.
Уводит месяц звёзды за собой.
И горы сходятся на водопой.
Припали. Пьют. И все им мало, мало.

14.

Потом они без плеска и возни
по грудь заходят в этот белый омут.
И горбит их хребты тяжёлая истома.
И долго, долго плавают они.

Туманит душу сочный запах пихты.
Дрожа от предрассветного огня,
козёл вдали трубит, трубит маня,
но сонным вздохом рядом эхо тихнет.

И вдруг над логом позлатился пар;
и ветер зашипел в лиловой хвое;
и выкатилось солнышко на волю –
еще нежаркий красный, красный шар.

Восходит день и радостно, и мудро.
Как воздух густ!
Как тишина жива!
Как к небу, к небу тянется трава!
Дано ли мне остаться частью утра?
Дано ли не устать от красоты?
И, словно гор рассветных колыханье,
земной любви извечное дыханье
дано ли чувствовать
средь суеты?


*   *   *

Я не могу понять себя.
То гул в душе,
                когда вокруг всё тихо.
То тишина черна:
и эхо в ней не вспыхнет.

Где чёткая черта,
что делит мрак и свет?
Я не могу понять себя,
и мне покоя нет.

Откуда вдруг такая грусть,
когда, добившись цели тайной,
на миг, но становлюсь я пуст,
и давит грудь та пустота мне?

А радость скрытая –
я жив! –
когда увижу смерть чужую.
Она стыдна.
Её глушу я.
15.

И не умею заглушить.

Я не могу себя понять.
И зря искать всё объяснивших формул!
Вдруг сердце встрепенётся – чёрный ворон, -
и крылья чёрные
вновь
ослепят
меня.


*   *   *

То бормочет под окном едва слышно;
то тревожно засвистит в ветвях вишни;

гаркнет с крыши невзначай, словно ворон;
вскинет в небо, изловчась, грачей ворох;

гулким яблоком пробьёт в землю;
невесельем пахнёт, будто зельем…

И сдаётся:
в глазах чуть раскосых
занимается, мается осень.

Неужели мы расстаёмся?!
.

*   *   *

К тебе, к тебе, любимая моя!
«Не уходи…» -
безвольно млеют лапы елей.
И листья
                прошлогодней лотереей 
в ногах расшебуршились у меня:
«Останься здесь…»
Чрез лес – шоссе, шоссе,
дымясь испариной апрельского рассвета.
И там, на недоступной полосе, -
полсолнца,
будто вышло на разведку.

К тебе, любимая!

Заря на крыши свет прольёт.
И ветер оживёт, ленивый и беззлобный.
И будут визг машин
и лестничный пролёт,
16.

и будет снова биться в лоб мой
безжалостная мысль –
                увидеть то лицо, 
глаза, напуганные мною.
(Благоразумие?!
Оно меня не стоит!
И что мне мудрые советы мудрецов?!)

Я ль поостыл?
Я ль стал дарить цветы,
полуживые в душном целлофане?
Я ль тот, кого так сыто целовали?..

К тебе, любимая!
Будь надо всем и вечно
Только ты!



                *   *   *

Скулит душа.
И нос её горяч и сух.
Зову гулять –
                не в радость ей гулянье.
Несу ей колбасу,
и сахару несу –
а всё скулит…

Ну что за наказанье!



*   *   *

Листья прощальных слов
по лётному полю
вдруг понесло.
Нежность, что стала болью,
просится зло,
просится зло на волю.

В остывшем костре осин
искорку самолета
закат погасил.
Но за дальнею далью кто-то
кричит что есть сил:
вот он! вернулся! вот он!



17.

*   *   *
На стройных соснах вьют закаты гнёзда.
Но сколько дней ни караулил я,
всё улетали птицы от меня,
всё добирался к ним я слишком поздно!

В который раз, когда уходит солнце,
я искренне клянусь себе спешить,
продолжить что-то, что-то завершить –
и подстеречь зарю на этих соснах.



*   *   *

Вечер выплеснул огни в пустую реку,
эхо выманил из тёмных подворотен,
загрустил,
                подобно человеку,
подперев рукою подбородок.



*   *   *

Раздолья хочется.
И чтоб в зубах – травинка.
И чтоб легко шагалось хоть куда.
Чтоб месяца серебряная кринка,
а в ней – парная чёрная вода.
Чтоб присмиревший ветер ткнулся в руку –
прохладный нос и ласковая шерсть.
Чтоб сыч нарочно прямо в ухо гукнул:
мол, тишина – она на свете есть.
Чтоб пахло днём напаханной землицей
и предстоящей поутру косьбой… 

Раздолья хочется, чтоб стать самим собой.
Раздолья хочется.
Не спится.



*   *   *

Как славно знать, что всё это – невдруг:
приметы радости внезапной неслучайны.
Не для того ли предстаёт в начале
добро,
18.

которым завершится круг?

Вернутся те, кого любил когда-то.
И, словно бы в упрёк, замечу пыль дорог.
Но сердце внятно скрипнет, как порог…

Вернутся те, кого любил когда-то.



*   *   *

Словно по лугу тени
уплывающих облаков –
сон мой полон видений.

День мой –
                в свисте ветров,
в кутерьме невезений –
полон светлых отчаянных снов.

Воскрешаю любовь. И друзей возвращаю.
Забываю обиды, обманы.
Никого не виню. А себе ничего не прощаю.

Но для счастия мало
облаков уплывающих счастья.
Что бывало, то миновало…


*   *   *

Синей капелью дзынькает рассвет,
синей капелью с алого весла.
Выбегаю каяться
                прямо на проспект.
Каяться тебе, весна!

Позабыл, как пахнут ветры твои.
Позабыл, как скверы вербою цветут,
как теплеет тополь,
                почки раздвоив…
Позабыл -
                и всё тут!

Я стою взъерошенный на мостовой,
распахнув тяжелое зимнее пальто.
Посреди апреля
                стою сам не свой.
И не удивляется никто!
          
19.

*   *   *

Читаем жизнь,
читаем смерть.
Читаем то, что написали сами.
И страшно не поспеть,
и страшно не посметь
вписать,
чего другие не вписали.



                БАЛЛАДА О ТРЁХ МУЖИКАХ

Солнце за вершины цеплялось медля.
Ночь по распадкам торопилась вскипеть.
Трое шли на медведя.
Дался им медведь!

Пихтач дымил зелено и дремотно.
Едва сгоряча поклонились ручью,
первый охнул: «Вот он!»,
второй отозвался: «Чую»,
а третий –
рукавицу в карман –
сделался бел, как туман.

Рыкнул зверь. В рябинник – и тягу.
По робким звёздам стволы черканули черно.
Сух мох. Болтлив, как бумага.
Мясяц из чащи – пуганным чирком.

Петляет медведь.
Не коровою пахнет, не лосем.
Свинцовые пчёлы – не к мёду из дупел-дул.
Третий оборотился, гаркнул: «Бойся!»,
с обоих по вздыбленному пальнул.
Второй о ружье забыл,
за первым –
                и след простыл.

Лют подранок:
измял да бросил.
Полуживого стрелка завалил сушняком.
А ветер катит тайгою «Бойся-а!».
Двое к стану бегом.

У околицы долго курили. До горечи.
Табак аж размазал глаза на лице.
20.

Первая баба встретила молча.
Вторая ахнула: «Цел!»
А третья –
словно туман бела –
«Ой ли отстал?!» - ожгла.

Бабье сердце, его провести и не пробуй.
Как ни крутили – не обманули его.
Назавтра признались оба:
бросили одного.

Всем станом пошли.
А нашли бы едва ли.
Кабы не пес, без креста бы загинул мужик.
И, когда завал разобрали,
глазам не поверили –
жив!

Но охотник уже собирался на вечные веки в отлучку.
И, последнего слова вдове с сиротой не сказав,
подманил тех двоих,
задохнулся покруче,
да так и не плюнул в осклизлые их глаза.