К. Паустовский Далёкие годы Книга о жизни

 
  Плеврит

   Грозы в Городище бывали часто. Они начинались на Ивана Купала и длились
 весь июль, обкладывали остров разноцветными громадами туч, блистали и гремели,
 сотрясая наш дом, и пугали до обморока тетушку Дозю.
   С этими грозами связано воспоминание о моей первой детской любви.
 Мне было тогда девять лет.
   В день Ивана Купала девушки из Пилипчи приходили нарядной стайкой
 к нам  на остров, чтобы пускать по реке венки. Они плели венки
 из полевых цветов.
 Внутрь каждого венка они вставляли крестовину из щепочек и прилепляли
 к ней восковой огарок. В сумерки девушки зажигали огарки и пускали
 венки по реке.
  Девушки гадали,- чья свеча заплывет дальше, та девушка будет счастливее всех.
 Но самыми счастливыми считались те, чей венок попадал в водоворот и медленно
 кружился над омутом. Омут был под крутояром. Там всегда стояло затишье,
 свечи горели на таких венках очень ярко, и даже с берега было слышно,
 как трещат их фитили.

   И взрослые, и мы, дети, очень любили эти венки на Ивана Купала.
 Один Нечипор пренебрежительно крякал и говорил:
   - Глупство! Нема в тех венках ниякой рации!
   С девушками приходила Ганна, моя троюродная сестра. Ей было шестнадцать лет.
 В рыжеватые пышные косы она вплетала оранжевые и черные ленты. На шее у нее
 висело тусклое коралловое монисто. Глаза у Ганны были зеленоватые, блестящие.
 Каждый раз, когда Ганна улыбалась, она опускала глаза и подымала их уже
 не скоро, будто ей было тяжело их поднять. Со щек ее не сходил горячий румянец.
   Я слышал, как мама и тетушка Дозя жалели Ганну за что-то. Мне хотелось
 узнать, что они говорят, но они всегда замолкали, как только я подходил.
   На Ивана Купала меня отпустили с Ганной на реку к девушкам.
 По дороге Ганна спросила:
   - Кем же ты будешь, Костик, когда вырастешь большой?
   - Моряком,- ответил я.
   - Не надо,- сказала Ганна.- Моряки тонут в пучине. Кто-нибудь да проплачет
 по тебе ясные свои очи.
   Я не обратил внимания на слова Ганны. Я держал ее за горячую смуглую руку
 и рассказывал о своей первой поездке к морю.

   Ранней весной отец ездил на три дня в командировку в Новороссийск и взял
 меня с собой. Море появилось вдали, как синяя стена. Я долго не мог понять,
 что это такое. Потом я увидел зеленую бухту, маяк, услышал шум волн у мола,
 и море вошло в меня, как входит в память великолепный, но не очень ясный сон.
   На рейде стояли черные броненосцы с желтыми трубами - "Двенадцать апостолов"
 и "Три святителя". Мы ездили с отцом на эти корабли. Меня поразили загорелые
 офицеры в белых кителях с золотыми кортиками, маслянистое тепло машинных
 отделений. Но больше всего удивил меня отец. Я таким никогда его не видел.
 Он смеялся, шутил, оживленно говорил с офицерами. Мы даже зашли в каюту
 к одному корабельному механику. Отец пил с ним "коньяк и курил турецкие
 папиросы из розовой бумаги с золотыми арабскими буквами.

   Ганна слушала, опустив глаза. Мне стало почему-то жаль ее, и я сказал,
 что когда сделаюсь моряком, то непременно возьму ее к себе на корабль.
   - Кем же ты меня возьмешь? - спросила Ганна.- Стряпкой? Или прачкой?
   - Нет! - ответил я, загорясь мальчишеским воодушевлением.- Ты будешь
 моей женой.
   Ганна остановилась и строго посмотрела мне в глаза.
   - Побожись! - прошептала она.- Поклянись сердцем матери!
   - Клянусь! - ответил я, не задумываясь. Ганна улыбнулась, зрачки ее 
 сделались зелеными, как морская вода, и она крепко поцеловала меня в глаза.
 Я почувствовал жар ее рдеющих губ. Всю остальную дорогу до реки мы молчали.

   Свеча Ганны погасла первой. Из-за леса графини Браницкой подымалась
 дымная туча. Но мы, увлеченные венками, ее не заметили, пока не ударил ветер,
 не засвистели, нагибаясь к земле, ракиты и не хлестнула, взорвавшись
 ослепительным громом, первая молния.
   Девушки с визгом бросились под деревья. Ганна сорвала с плеч платок,
 обвязала им меня, схватила за руку, и мы побежали.
   Она тащила меня, ливень настигал нас, и я знал, что до дому мы добежать
 все равно не успеем.
   Ливень догнал нас невдалеке от дедовского шалаша. До шалаша мы добежали
 промокшие насквозь. Деда на пасеке не было.

   - Мы сидели в шалаше, прижавшись друг к другу. Ганна растирала мои руки.
 От нее пахло мокрым ситцем. Она все время испуганно спрашивала:
   - Тебе холодно? Ой, заболеешь ты, что я тогда буду делать?
   Я дрожал. Мне было действительно очень холодно. В глазах Ганны сменялись
 страх, отчаяние, любовь;
   Потом она схватилась за горло и закашлялась. Я видел, как билась жилка
 на ее нежной и чистой шее. Я обнял Ганну и прижался головой к ее мокрому плечу.
 Мне захотелось, чтобы у меня была такая молодая и добрая мама.
   - Что ты? - растерянно спрашивала Ганна, не переставая кашлять, и гладила
 меня по голове.- Что ты? Ты не бойся... Нас громом не убьет. Я же с тобой.
 Не бойся.
   Потом она слегка оттолкнула меня, прижала ко рту рукав рубахи, вышитой
 красными дубовыми листьями, и рядом с ними по полотну расползлось маленькое
 кровавое пятно, похожее на вышитый дубовый листок.

   - Не надо мне твоей клятвы! -прошептала Ганна, виновато взглянула на меня
 исподлобья и усмехнулась.- Это я пошутила.
   Гром гремел уже за краем огромной земли. Ливень прошел. Только шумели
 по деревьям частые капли.
   Ночью у меня начался жар. Через день приехал из Белой Церкви на велосипеде
 молодой доктор Напельбаум осмотрел меня и нашел, что у меня плеврит.
   От нас Напельбаум ходил в Пилипчу к Ганне, вернулся и сказал в соседней
 комнате моей матери тихим голосом:
   - У нее, Мария Григорьевна, скоротечная чахотка.
  Она не доживет до весны.