Синий

Михаил Михлин



Сказка про синего быка,
подаренная мной внуку в день его семилетия.

 

    В одной далёкой-далёкой стране, где много зелёных холмов в предгорьях и много густых лесов на горах, с которых течёт много маленьких чистых ручьёв, которые сливаются в быструю горную речку, текущую до самого далёкого синего, синего моря, была небольшая деревня, которая стояла на берегу этой самой быстрой реки.
     И было в этой деревне пять раз по двадцать домов, и жили в них пять раз по двадцать семей, и жили они там, может, уже пять раз по двадцать лет, а может и ещё пять раз по двадцать лет, никто точно не помнил, потому что жители этой деревни доживали до пяти раз по двадцать лет и умирали, оставляя после себя двоих детей и небольшое своё хозяйство, которое всегда состояло из пары коров, одного быка, одной лошади и двадцати овец.
   Кроме того, оставались ещё детям куры да гуси, но их никто не считал, потому, что все жители деревни умели считать только до двадцати, вместо цифры двадцать один они говорили – “больше двадцати”, и на этом счёт прекращался, так как люди в этой деревне были работящие, и если они не ели или не спали, то пасли овец, доили коров, косили, кормили, чистили, мыли, собирали, сушили, солили, ждали, дела свои знали и считать больше двадцати им было некогда…. Да и не досуг…. В их маленьком мире всё шло по определённому кругу.

   Весна сменяла зиму, а там и лето, в сарафан одето, ягоды покосы, а за ними осень. Отольют дожди, однажды деревня проснётся, а кругом всё белым – бело, и чисто, и радостно, и грустно…
           Снежная была зима в тот год, когда в одном из домов, вернее в тёплом сарае одного из домов, в деревне родился бычок. Мама его была чёрной масти с белыми пятнами. Вылизала она новорождённого своим большим, тёплым, шершавым языком и замычала от удивления, потому как, даже в полутьмах сарайных, куда свет пробивался через небольшое окошко, было видно, что бычок родился синего окраса без единого пятнышка – гладкий и синий.
           Прибежали на её зов хозяин с хозяйкой – глазам своим не поверили, ущипнули друг друга и опять не поверили, соседей позвали, и те не поверили, вся деревня сбежалась смотреть, как чёрно-белую корову сосёт светло - синий телёнок. Странно это было и людям, и самой корове, однако, так оно и было. Женщины посудачили, мужики потолковали, кто говорил – засуха будет, кто говорил потоп, хорошего никто не ждал, так и разошлись по домам, сразу бычка не полюбивши.
Тут к ночи метель началась, и замело всех под самые крыши, едва на третий день откопались и за работу – кто не кормлен, кто не доен, кого и вовсе не нашли, но и то пережили и дальше жить стали…
    Вместе со всеми и бычок синенький ел да рос, к весне подрос, из сарая вышел – пол двери снёс. Ворота лбом открыл, аж пёс завыл, хвост поджал, убежал, только его и видали, хоть и пустобрёх, а тоже жалко – детям была забава…
Пригорюнились хозяева синего быка, да и было с чего… Они хоть и любили его, как родного, но ел-то он за троих, а тут весна подошла, а с ней бескормица, и опять их соседи одолели – мол на мясо его-синего, так всей деревни до лета хватит, а там и зелёнка пойдёт – переможемся. Хозяин голову чесал, нож точил, головой понимал, что соседи правы – не прокормить им с женой такую махину, а рука не поднималась – уж больно красив да силён был синий бык с отливом фиолетовым.
По деревне бычок синий идёт – земля дрожит, куры с насестов валятся, а характером добрый, никого не обижал, ни тех, кто косо на него смотрел да камни исподтишка кидал, ни тех, кто лаял да за ноги покусывал, ни тех, кто вилами грозил из-за забора, и хозяина его науськивал, да подначивал…
Фыркал на них Синий, так его в деревне теперь звали, чихал иногда, так, что стены у домов тряслись, и в лес уходил. Там молодые ветки у берёз подъедал, траву сухую из-под снега выкапывал огромными своими копытами, да так и до лета дотянул, а там уж наелся вдоволь, потом полпруда выпил. И опять соседи недовольны были – пруд-то общий! Опять они к хозяину бычка приходили – жаловались и уговаривали "добряки" эти к осени быка зарезать и пир закатить на всю деревню.
    А хозяин к Синему подойдёт, по мягкой шее погладит, и такое у него на сердце тепло и такая радость будто к чуду-чудесному прикоснулся, да так оно и было… Это будто, стоит живая гора, а передней человек, и гора его тёплым лбом по плечу гладит… Да, так вот оно и было, ни добавить, ни убавить нечего, а слёзы сами текут, потому, что осень, зима на носу, и ни за что, ему Синего не прокормить, и хочешь, не хочешь, а резать придётся или весь остальной скот под нож, когда корму не хватит…
       Холода в тот год наступили рано, зима по всем приметам должна была быть холодной и долгой, и все её боялись и ждали. И растения, и деревья, и звери в лесу, и однажды ночью пришли в деревню волки, чтоб перед зимою пожировать. В ту первую ночь съели они всех собак сторожевых – ушли не насытились. Пришли на другую ночь, унесли десять овец – ушли не насытились, пришли опять стали резать коров. Унести не смогли – ушли не насытились…
    Утром все жители деревни вышли из домов, собрались на главной улице, плакать стали, причитать, а что делать не знают. Тут кто-то про Синего вспомнил, побежали к хозяину, в ноги бросились, биться об землю стали, молить да просить – мол, прирежь ты быка своего – отдай волками – наедятся и уйдут, а нас в покое оставят чудовища злобные. Посмеялся над ними хозяин Синего, посмеялся и говорит – Синий мне, как сын, Синий мне, как друг и я его убивать не стану, но попросить его защитить вас трусливых и неразумных я могу.
    Под вечер вывел хозяин Синего на улицу, поласкал его, за холку потрепал, сердцем попросил, без слов, заплакал и в дом ушёл. Стемнело, волки к деревне подошли, завыли страшно, может двадцать, а может пять раз по двадцать, считать было некому, вся деревня в домах заперлась, да в погребах попряталась, плакали да молились. А Синий стоял посреди улицы, жвачку пожёвывал, будто чему-то улыбался. Стали волки ближе подходить, в круг его взяли, морды разщерили, зубы напоказ, шерсть дыбом, слюна так и брызжет, а он всё пожёвывает, да всё пофыркивает и страху в нём никакого.         
    Тут вожак стае знак подал, и волки на Синего набросились со всех сторон, рвать его стали, а он одного на рога да под облака, второго копытом пудовым в бок, на третьего чуть прилёг, тяжёл, как слон из волка и дух вон. И опять, раз пять или двадцать по пять, жаль некому было считать.
Могуч был Синий, много у него было сил, много он волков положил, но стая была большая и новые волки, вместо убитых, прыгали на него из кромешной тьмы, впивались в него зубами и когтями. Кровь текла из ран Синего на мёрзлую землю и превращалась в облака розового пара, и вместе с ручейками крови силы покидали его. Слабее раз за разом становились его удары, но и ряды волчьей стаи поредели.
Наконец, последний волк после удара быка взлетел к облакам и упал замертво на землю. Но и Синий уже не мог стоять, задние ноги его подогнулись, присел он на них, а голову гордую вверх поднял, чтобы остудили её белые пушистые снежинки, падавшие с неба при полном безветрии…
     И вот тогда из сумрака ночного выскочил вожак волчьей стаи, и вцепился в горло Синему. Бык захрипел, замотал головой, пытаясь сбросить смертельного врага, но силы уже оставили его могучее тело, всё ниже и ниже опускалась его голова под весом тяжёлого и сильного волка. Рванулся бык вперёд, подогнул передние ноги и упал, подмяв под себя врага. Завыл раздавленный волк и замер навсегда под телом быка.

     Только утром, когда над деревней взошло красное от мороза и ветра зимнее солнце, вышли люди из своих домов и увидели место кровавой схватки синего быка с волчьей стаей.
Начали они считать уже подмёрзших волков – досчитали до двадцати, потом ещё до двадцати, потом ещё и ещё… Потом стало им стыдно, так стыдно за то, что они говорили о нём, за то, что они обижали того, кто защитил их от верной погибели. Кинулись искать Синего, чтобы поблагодарить, но его нигде не было, только следы его крепких копыт были видны на белом снегу и вели они куда-то за деревню. Значит, выжил. Значит, оклемался он и ушёл своей дорогой.
Ушёл Синий, но память о верности его, силе и доброте ещё долго жила в сердцах людей – может, двадцать лет, может, двадцать раз по двадцать лет… Память эту вместе с хозяйством передавали жители деревни детям своим по наследству, а те своим детям, а те своим…
     Добрая память – она долго живёт!