Сэмюэль Тейлор Кольридж 1772-1834 Любовь

Все мысли, страсти, наслажденья,
Что возбуждают в смертных кровь,
Огнём питаются священным
По имени Любовь.

И часто я в своих мечтаньях
Вновь проживал тот час один,
Когда стоял на горном склоне
У башенных руин.

Крадучись, лунный свет смешался
С зарёй вечерней в тишине;
Там дорогая Женевьева –
Надежда, радость мне.

К скульптуре рыцаря в доспехах
Склонилась, опершись, она;
И слушала мою балладу,
Луной освещена.

Грустит немного Женевьева:
Моя надежда! Мой задор!
Любовь её сильней, коль песней
Её печалю взор.

Я пел историю простую,
Что сердце трогает былым –
Она стара, груба, подходит
К развалинам седым.

И дева слушала, краснея,
Потупив скромно нежный взгляд;
И знала, лик её прелестный
Всегда я видеть рад.

Я пел о Рыцаре, что жгучий
Герб на щите носил с войны;
Как десять лет всё добивался
Он Дамы той страны.

Я пел ей о его страданьях –
Тяжёл и грустен был мотив,
Я показал любовь другую,
Свою так объяснив.

И дева слушала, краснея,
Потупив скромно нежный взгляд;
Простив меня, что лик прелестный
Её лишь видеть рад.

Когда  я спел, как от презренья
Безумным смелый рыцарь стал,
Как день и ночь леса и горы
Не спав, пересекал;

Как иногда из нор глубоких,
А иногда из тьмы густой,
Быть может, с солнечной поляны
С зелёною травой

Являлся милый, светлый ангел,
В глаза смотревший без вины;
Как знал он, рыцарь сей несчастный!
То – козни Сатаны;

Как им в безумии отважном
Злодеи были сражены;
Как спас от смерти и насилья
Он Даму той страны;

И как, обняв его колени,
Она рыдала, искупить
Стремясь презренье, что безумство
Смогло в нём породить;

И как его лечила в гроте,
И как прошёл безумства пыл,
Когда на жёлтых мягких листьях
Он к Богу отходил.

Предсмертный вздох его! – закончен
Нежнейшей песенки мотив:
Замолкла арфа, голос дрогнул,
Сочувствием смутив

Мою простую Женевьеву;
Она дрожит от чувств моих,
От песни, музыки печальной,
Хоть вечер – мил и тих;

От страхов, рушащих надежду,
От их невидимой волны,
И что смиренные желанья
Давно приглушены.

Восторг и жалость – слёзы девы,
Румянец и невинный стыд;
Она моё шептала имя,
Я слышу  - сон журчит.

Вздымалась грудь её, шагнула
Она чуть в сторону, но взгляд,
Поймав мой, робко подбежала
Ко мне – о, как я рад!

Она рыдала и в объятьях
Своих мне сжала мягко грудь,
Откинув голову, пыталась
В лицо мне заглянуть.

Отчасти страх, любовь отчасти,
Отчасти робости наплыв,
Скорее чувствую, чем вижу,
Страстей её порыв.

Я успокоил деву, гордо
В любви призналась мне она;
Моею стала Женевьева –
Прекрасная жена.


Love
BY SAMUEL TAYLOR COLERIDGE

All thoughts, all passions, all delights,
Whatever stirs this mortal frame,
All are but ministers of Love,
And feed his sacred flame.

Oft in my waking dreams do I
Live o'er again that happy hour,
When midway on the mount I lay,
Beside the ruined tower.

The moonshine, stealing o'er the scene
Had blended with the lights of eve;
And she was there, my hope, my joy,
My own dear Genevieve!

She leant against the arm{'e}d man,
The statue of the arm{'e}d knight;
She stood and listened to my lay,
Amid the lingering light.

Few sorrows hath she of her own,
My hope! my joy! my Genevieve!
She loves me best, whene'er I sing
The songs that make her grieve.

I played a soft and doleful air,
I sang an old and moving story—
An old rude song, that suited well
That ruin wild and hoary.

She listened with a flitting blush,
With downcast eyes and modest grace;
For well she knew, I could not choose
But gaze upon her face.

I told her of the Knight that wore
Upon his shield a burning brand;
And that for ten long years he wooed
The Lady of the Land.

I told her how he pined: and ah!
The deep, the low, the pleading tone
With which I sang another's love,
Interpreted my own.

She listened with a flitting blush,
With downcast eyes, and modest grace;
And she forgave me, that I gazed
Too fondly on her face!

But when I told the cruel scorn
That crazed that bold and lovely Knight,
And that he crossed the mountain-woods,
Nor rested day nor night;

That sometimes from the savage den,
And sometimes from the darksome shade,
And sometimes starting up at once
In green and sunny glade,—

There came and looked him in the face
An angel beautiful and bright;
And that he knew it was a Fiend,
This miserable Knight!

And that unknowing what he did,
He leaped amid a murderous band,
And saved from outrage worse than death
The Lady of the Land!

And how she wept, and clasped his knees;
And how she tended him in vain—
And ever strove to expiate
The scorn that crazed his brain;—

And that she nursed him in a cave;
And how his madness went away,
When on the yellow forest-leaves
A dying man he lay;—

His dying words—but when I reached
That tenderest strain of all the ditty,
My faltering voice and pausing harp
Disturbed her soul with pity!

All impulses of soul and sense
Had thrilled my guileless Genevieve;
The music and the doleful tale,
The rich and balmy eve;

And hopes, and fears that kindle hope,
An undistinguishable throng,
And gentle wishes long subdued,
Subdued and cherished long!

She wept with pity and delight,
She blushed with love, and virgin-shame;
And like the murmur of a dream,
I heard her breathe my name.

Her bosom heaved—she stepped aside,
As conscious of my look she stepped—
Then suddenly, with timorous eye
She fled to me and wept.

She half enclosed me with her arms,
She pressed me with a meek embrace;
And bending back her head, looked up,
And gazed upon my face.

'Twas partly love, and partly fear,
And partly 'twas a bashful art,
That I might rather feel, than see,
The swelling of her heart.

I calmed her fears, and she was calm,
And told her love with virgin pride;
And so I won my Genevieve,
My bright and beauteous Bride.