Триптих Банальности

1. Seabhac Thuaidh

"Тот, кто пламя сам - не сгорит в огне" - Тэм Гринхилл

Из глубины городов я взываю - приди ко мне, из глубины своей скорби прошу - забери меня, выбей весь дым своей плетью плющей с ежевиками, древний и вечный мой, я на любовь тебя выменял. Сладкий и пряный мой, сколько дорог в тебе числятся без вести вечно пропавшими птичьими перьями? Всякая падаль дождями оплакана чистыми, с нею и я призываю: "Прими и согрей меня!"
Несокрушимый и вечный, столь хрупкий для времени, маленьких тварей и жгучих следов человечества
Ты от начала веков изумрудно-шагреневый, нынче для многих лишь досками, соком и вещью стал
Старый и новый, возлюбленный, хвоей укрой меня, вместе с грибами во мхах потеряй меня в вечности
Там, где пронзаешь скалу меж корнями укромными стану лишайником, мягче подбрюшья овечьего
Радость моя, дожидаюсь полуденной мороси из распростертых небес над краснеющим падубом
И золотистыми кленами, там где я вскорости буду с ветрами сдувать с мертвых листьев испарину...

Только нет ни стиха о тебе, ни строки, в моих ярких безумных днях
Эта яркость извне разъедает всю серость косых ледяных дождей
Ибо я есть ничто без осеннего сна, холода, как мечту, храня
Пронеся их над бездной жары, и к полуденным копьям в лихой вражде
Пронеся свою серость на крыльях - укрой же меня ты любой листвой
Что устала от сини небес - Голосеев ли, Шварцвальд, Бросселианд
Ни строки о тебе - но теперь я о ветви ломаю всех строчек строй
Будто старые перья, что стрелами инея липкий пронзают ад.

Только он шелестел мне: "Да хватит ныть, как еврей под горой Синай.
Твоим виршам давно уже нет цены - это значит, им грош цена,
Потому что священная осень твоя, воспеваемая стократ -
просто время  семян, засеваемых в землю во бронзовой мгле утра.
И неважно мне, любишь ли летние дни - я колышу и няньчу тех,
кто потом станет новой листвой у ростков, новой почкой из желудей.
Можешь гибнуть, метаться и чахнуть - бескрылый, что северный любит край,
человек, ставший ястребом в мыслях, двуногий, не знающий топора".
И стояли стволы, как стояли всегда, осуждающий шелест смолк,
и стоял я под ними, как мошка, попавшая в каплю сосновых смол,
и стояла жара, как должна она быть ярким летом - огню на суд.
Я с тобой, исполин, это время пройду, проживу и перенесу.


2. Роберт Кривошеев.

Тело мое - чума, взятая на двоих. Больно? Терпи. Терпи. Гвозди пронзают плоть. Мнутся по всем щелям крики и дни твои, В чаще их утопи, прямо на дне болот.
Изредка, чтоб идти - надо, как шест, стоять не оставляя пост, плаху и эшафот. Тает свечной фитиль, пряных дымов струя к шее твоей внахлёст: помни, что ты - живой.
Как же болит, болит! Тело мое - война лени с путем сквозь тёрн, угли, печаль, стекло. Все десять тысяч лиг в мокром поту сполна я проплыву гвоздём. Не сочинишь стихов,
песен не пропоешь - только бы не кричать!!! - даже ни хрип сквозь губ стиснутых гермодверь. Лес - раскаленный нож, тает во мгле свеча, пряный дымок возьмут мухи на голове.
Слышишь? Не шевельнись! Ты не того родства, ты не из этих мест, теста, семьи, страны. Горькое время-слизь тает едва-едва, в стоне чащобных месс с мигом я миг стравил,
Плоть моя голодна, голод - в моих костях, с костной мукой слеплю требы для ста богов. Я ведь почти у дна, но не бросаю стяг. Пусть растерзает клюв дряблый мирской покой,
Только я не сойду с этой стези меж гряд. Будто в безумном сне, рядом поет шаман в остром моем саду. Ноги огнем горят. Тело мое есть смерть, лесу - лишь горсть пшена...
Тело мое - овраг, птичий напев над ним, тусклый болотный мрак, призрачные огни. Крошки тоски слюдой землю избороздят. Вмятины от следов - ни одного гвоздя.


3. An Flomhair

Замки, ущелья, степи - всё это по-другому, разве такое стерпит сельский бездушный домик с птичьим двором, сараем, очень простым забором? Домик не видел края, домик не видел город, так же и птицы - что им, кроме корыта с просом. Даже когда бессчетно трупы их безголосы где-то украсят праздник, где-то гусиным перьям, белым и безобразным, комкаться у преддверья. Только вот сказка близко - низко летит по краю, диких гусей монисто, тех что не умирают. Белый, ты будешь подан прямо в сочельник ночью. Там, наверху, свобода голод и жизнь пророчит. Ну же, взлетай скорее, станешь единым с клином. Там, вдалеке за речкой, что неподвластна льдинам, город объял камнями время, и сел на плечи древних холмов, и манят теплые трубы печек. Знаешь, там за порогом - не отставай же, белый! - ночью шагает строго, мерно и пустотело медный король, что ночью сходит от пьедестала. Там кораблей - что гончих, каждый сверкает сталью в лунном потоке белом, мертвом и однозначном. Акка взлетает смело, не задевая мачты, дальше за горизонты - белый, держись, не падай! - там, где за бором зорким, беличьим и отрадным, встал Глиммингенский замок, древний и уязвимый, совы влетают в залы вечно бесшумной свитой. Белый, держись же стаи - замок захвачен, сломлен, только мы в сказке - знаешь? - здесь побеждают словом. Войско врагов свирепых пало под звоном песни самой простой свирели о девяти отверстьях. Снова нам стелет полночь, вновь догонять рассветы, брат наш - ты дом ли помнишь, так забывай об этом. Белый не станет блюдом в сказке волшебной, длинной. Акка ведет в безлюдье серым гусиным клином.