Взгляд на душу. Спиноза 2

     Что же интересного заключают в себе аффекция и аффект? Кладезь интересного, просто море интересного, которое трудно переоценить. Их можно рассматривать как вместе, так и отдельно, и при этом, и в том и в другом случае всё равно испытывать первое философское чувство - удивление ( как по Аристотелю). Мы уже сказали, что аффекция обволакивает аффект (такую терминологию употребляет Делёз в своих лекциях о Спинозе), можно было бы сказать - сопровождает. Вот мы положили себе в рот клубнику и балдеем от её вкуса, понятно, что мы балдеем потому, что она там разливается у нас по языку, по нёбу, по глотке, проникает во все наши поры, причём как вкусом, так и запахом - она обволакивает аффект потому, что все наши аффекты - всегда под ней - они происходят под ней и под её знаком. Но вот клубника уже давно прожевалась и проглотилась, а мы всё ещё продолжаем балдеть: во-первых, потому что мы можем вспоминать ещё и ещё раз как это было здорово, поскольку мы обладаем воображением (а воображение обладает памятью и идеей о той вещи, которая так взбудоражила нас), а во-вторых, потому, что хотя самой клубники уже и нет, но остался её след в нашем теле. Вот так двояко: след в нашем теле и идея, вызываемая по собственному желанию в нашей душе. Конечно, мы будем пользоваться обоими этими орудиями, если нам было классно и понравилось - если ничто не помешает, если нас не отвлекут - мы можем вечно есть одно и тоже пирожное Мадлен, как писал Пруст - есть реально пока пузо не лопнет или есть воображаемо.

    Казалось бы детские вещи тут перед нами - пирожное, клубника, а в них, как в зеркале, собственно говоря, отражается вся наша сущность человека, все его телесные свойства и все его душевные наклонности.
    Разве вы не встречали таких "поедающих бесконечно" среди своих знакомых, разве такими не были сами в детстве? Но тогда про себя сегодняшних думаете, что исправились, остепенились? Но Спиноза подскажет: вовсе нет, не исправились и не остепенились, а став взрослыми, натолкнулись на множество проблем перебивающих, искажающих или не допускающих столь открытое и наглядное, так сказать "счастливое вечное поедание". Мне встречались люди, которые говорили "клубнику я не ем". Почему? "В детстве обожрался".
   Но может быть вместо простой клубничной зацикленности наши зацикленности стали чуть-чуть посложней, лучше замаскировались в нас. Прусту стоило усилия воли выпасть из этого забвения: данное пирожное вызывало в нём не только приятные гастрономические чувства, но ещё было ассоциативно связано с чем-то важным для его души - и вот он ел и ел, и не мог остановиться, потому что не мог понять, не мог разгадать привлекающую его загадку. Когда мы попадаем в такой круг, мы буквально на своей шкуре ощущаем что мы за существа по своей природе и естественности. Вот такие существа, поглощённые собственными влечениями и желаниями.

   Стоит только один раз как следует впасть. Также повторяется и горе, с какой-то такой же степенью "маниакальности" оно преследует пережившего его, хотя вследствие того, что горе мы не любим и избегаем (отнюдь не стремимся к нему) такой "горестный круг" нашей природы нам всегда хуже виден, чем радостный. Мы говорим: судьба. Но скорее: случай одного раза, в котором нас перемолотило, а дальше, дальше не судьба, дальше - наша собственная природа. Мне скажут: не может быть, чтобы горе повторялось, оно ведь нам не нужно - не может же наша природа хотеть не нужного ей! А следы в нашем теле? А образы в нашей памяти - извольте принимать и тело, и душу не только как памятующих о благостных состояниях. От себя отказаться невозможно, и от той природы, которая хранит опыт отказаться нельзя - можно перерасти, высвободиться, чем и занимался Пруст. А обмануть нельзя - можно обмануть своё сознание и своё "Я", но не свою природу, о которой пишет Спиноза.

    Слово "обволакивает", подобранное для аффекции, звучит почти как "хватает и тянет на дно" (в случае печали), или же звучит как обволакивает и покрывает рану (в случае радости) - так в аффекции внешний предмет словно бы растекается по нам и становится самой предельной, самой внешней формой всего происходящего с нами, в то время как сами мы, как я уже говорила, размещаемся внутри. Наша сущность покрывается чем-то внешним, но при этом она вспыхивает и ярко горит. Каждый предмет мы зажигаем словно бы изнутри через самих себя, через испытание аффектом. Каждый, конечно, из тех, что не оставили нас равнодушными. И все же не хочется вечно есть одно и то же пирожное Мадлен. Не хочется не только идти на дно, но не хочется и забвения одного и того же "маленького рая".

    Аристотель, например, в конечном счёте пришёл к тому, что душой движет её предмет влечения или стремления, если предмет благородный и сложный (но влечение, желание и стремление в каком-то смысле тождественны). И только разум, как тот "рояль в кустах", неизвестно откуда взявшийся, может вмешаться, да и то относительно. У Спинозы, понятное дело, всё не так, и человек возвышается в адекватных идеях до причины самого себя, сам становится предметом своей собственной страсти, но об этом после. Пока мы находимся на уровне наших естественных зависимостей. И для нас страшнее внешнего предмета страсти зверя нет)) - тут царит Аристотель, а разум бессильно бьётся о глухую стену. Значит обволакивает - без пощады, спасибо ещё не заглатывает как змея добычу и не переваривает в себе - или и это также имеется, когда мы всё кушаем, и кушаем, и кушаем клубнику, и она всё больше, и больше, и больше превращается в питона, поглотившего нас?

    Способность живого существа оторваться от насилия внешнего предмета рассматривается всегда только в случае опасности и печали - скажите ребёнку, что он не должен больше есть клубники - но почему??? Ведь это так здорово! Так что опасность для нашей свободы таится и в печалях, и в радостях, и в этом наверное и заключается базовая сложность нашей человеческой жизни.