Сезон

Как там было у Полозковой? Завтра у нее самолёт?
Они расстаются на год и делают это который год.
Они делают все. Все, что могут, пока Гудзон
Не осушит все воды мира. Но не сезон.

Не то время, не та эпоха, не тот подъезд.
Берега до сих пор ищут начало там, где конец.
Они делают сальто во времени, в жаркий май,
И целуются под мостами, и пьют токай.

Вот их город, такой далекий, ещё родной,
Там смеются над дураками и над собой.
Отрывают пуговицы, бьют на счастье чужой фарфор,
Убегают в себя, пряча трещинки под ковёр.

Там асфальт, раскалённый от страсти и ерунды,
Заполняющей диалоги и рюкзаки.
Там билеты на поезд в другой июнь,
Где синдром золотого века, куда ни плюнь.

Где любой из прохожих гений и толстосум,
А их тайны сквозят из вен, в засуху и в грозу.
Им бы сжечь все мосты и всю память, сказать “пора”,
И на площади слушать юность, забыв слова.

Им бы снова пройтись по набережной в тот июль,
Флиртовать в телефонной будке, не видя пуль,
Что летели, свистя так громко, что все вокруг
Знали - это лишь репетиция всех их разлук.

За годами, за океаном раздастся вздох.
- Я любил тебя. Может, поздно, не в той из эпох.
- Я простила тебя, видно, рано, не сдав на права.
Я наивно хотела делить на двоих холода.

Они снова летят, каждый с горечью, сам от себя,
Добавляя побольше сахара втихаря.
На виду у людей они весело пишут жизнь,
Они делают все, что могут, в тени кулис.

Пусть сезон повторится, собрав аншлаг.
Они снова сыграют роли простых бродяг,
Что идут, осторожно бросая взгляды на громкий блюз,
Ведь за шумом легко спрятать правду и чью-то грусть.

Снова верить легко, если нечего уже ждать,
Самолёт приземлится во вторник в три двадцать пять.
Он не встретит ее и не сварит ей кофе в постель,
Он привык к одиночеству, а она разлюбила сирень.