Палата

Мне нужно умыться,
Я душу испачкал в саже котла,
Эй люди! Что у вас там творится?!
Я к вам с гостинцем, из-под стола.
Я вижу знакомые лица,
Неужто мы с вами в единой палате?
Милости просим, как говорится,
У нас как у всех, и вождь на плакате.
Ну что же, будем знакомы,
Я - простая дворняга на ярмарке мяса,
Поэт сатирической комы,
Мои зубы - стихи, мои рифмы - пазлы.
Предо мной знаменитый дуэт:
Златоглавый епископ и красный чиновник.
И старый замызганный дед,
Ветеран войны, штрафник-подполковник.
Две скупые сирены,
Два Люцифера, король да ладья.
Один обвинял в измене,
Второй тихо молвил:
«Раскайся дитя».
А дедушка был в отречении,
Стоял в сторонке и тихо курил,
Нет дела до его мнения,
Да и сам-то он слова не обронил.

«Ну что же, дворяне-вельможи», -
Смотрю в позолот Феофана руки,
Ни капли святого в той роже,
Но всё же прошу отпустить мне грехи.

«Прости меня Господи! Слышишь?
За то, что противлюсь устоям порядка,
Прости за то, что ты видишь,
А ты Феофан, обнуляй без остатка.
Что мимо церквей проходимцем,
Я скитаюсь по миру, ни разу не вхож,
Казалась мне святость гостинцем,
А не базарным наваром за грош.
Что рушил и рушу законы,
Не могу ощущать себя дураком,
Когда бесплатно погоны,
Тем, кто стращает народ кулаком»...
Перебил чиновник Аркадий,
Бурлит как котел, стирая потницу:
«Вы юноша не в адеквате,
Мы одно колесо, а вы гнутая спица!»
«Послушай меня, Аркаша,
Я плакатами срам не прикрываю,
Запомни! Лапша не каша,
И пустых обещаний я не прощаю!
Тройку вольных коней,
Насильно стяжал и погнал по столице,
Но погнутся спицы людей,
Вот тогда ты падешь со своей колесницы!»
И эта наивная мудрость,
В лице Феофана была через край.
А старик молчал, сутулясь,
Я окликнул его, он шепнул:
"Не мешай".

Тишина охватила палату,
Горючая скорбь сдавила грудину,
Чиновник начал дебаты,
Я не выдержал натиска жуткой картины,
Всем своим превосходством,
И тот, и другой был дурной хлебосол,
Их родина - временный остров,
Вот он, имперский двуглавый орел.
И не спрятать обиду за спину.
Я клянусь извести вас из этих покоев,
Не прощу мытарство скотины,
На кладбищенской роще павших изгоев!

Ломают дверь санитары,
Мне в глотку горсть белесых суют,
И деду пилюлей две пары,
Мандат и епископ таблеток не пьют.

****

Всё там же, всё тем же составом,
Листаем минуты сквозь тишину,
Такой же, но будто усталый,
Стараюсь, пылаю, но тянет ко дну.
Распят на вражеской койке,
Лукавый, ты здесь?! Я чую тебя!
Сверкают на новой помойке,
Кривые осколки свинца октября...
Очнулся в рвотных позывах,
Смеются стервятники, чувствуют масть,
Я вспомнил глаза любимой,
Лишь она - моя пристань, она - моя власть.

Я всё же нашел в себе порох,
Чтобы гореть, не вставая с кровати,
Старик, тихий как шорох,
Феофан с ухмылкой спросил:
«Продлеваете?»
«Торгуй забвением, гиена!
Я видел Пегаса за ветхим забором,
А ты - ишак, жуй своё сено!
Ведь время забвенно к бумажным иконам!»


Я продолжил исповедь тленно,
В полтона, снимая с бритвы ножа,
Что было не столь забвенно,
Но о чём неустанно болела душа:
«Прошу ответь мне, Всевышний,
Почему одинок на пути к алтарю?
На этом празднике лишний?
Если любовь меня сводит к нулю…
Прости за чёрные тайны,
За сорванный голос в адрес отца,
Друзья на пути неслучайны,
Но только отец пойдёт до конца.
Прости, что не мил со всеми,
Что и дети не светят мне солнцем,
Скажи! Есть ещё время?!
Стирая подошву, буйствовать в танце!
Свинцовые пальцы насильно,
Затыкают глотку пьяной бутылкой,
Чтобы не так противно,
С колыбели до цели... Или в носилки.
Другая моя половина,
Словно платина, смиренная гладь…
Но снова накроет лавина,
На карантин, зарастаю в кровать».

Старик перебил мою дрожь,
Голос скользнул сквозь дым папиросы:
«От каменной правды тень бросит ложь,
На каждый ответ сыщут вопросы.
Такие вот шахматы, брат,
Сегодня ты - ангел, а завтра ты – бес.
И пусть твои мысли молчат,
Пока не найдут свой противовес».
Я не понял слов старика,
Да и вовсе счёл доходягу больным
Захмелели мои года,
Вот тогда, я не раз возвращался к ним.
Он стоял у окна в отчаянии,
Весь поник затрепав фотокарточку,
Знать свидание будет крайнее,
Так ослаб, опершись на палочку.
Это чувство так истязает,
Кто бы знал, что полжизни потрачу на то,
Чтоб найти, где оно пылает,
Обуздать его тонкой стези ремесло.






****

Уснули царские души,
Я тут же потуже ремень затянул,
Подошел и взглянул поглубже,
В глаза старика, и утонул.
В них отражалась картина,
Что происходила в тот миг за окном,
Там халаты будто платина,
Перекрыли дорогу идущим пешком,
Бабушке с маленькой внучкой.
Последний гостинец в мешочке несли,
Деду за ржавой колючкой,
Но ответ не рушим «Родных не впустить!»
Старушка отдаст передачку,
Слёзы бегут в лабиринте морщин,
Письмо в сигаретную пачку,
Яблоки, свечи и стопку картин.
Ни гнева, ни сожаления,
Не отражали глаза старика,
Одно лишь сухое смирение,
Он так привык. Так учила война.

Душит пыльная пустошь,
Вены заката ползут по стеклу,
И ничего не чувствуешь,
Когда погружаешься на глубину.
«Беги пока еще можешь.
Пока не привык, пока не смирился,
Ты сам себя обесточишь,
И будешь уверен, что провинился».
Отдал последний приказ,
Я исполню его, я ему обещал,
Содрогнулся спящий глаз,
Аппарат управления снова восстал.

Феофан лобызает крест,
Аркадий корчится для заголовка,
Я, наблюдая этот процесс,
Аплодисменты дарил постановке.
Нужно было сдержаться,
Это благоразумно, но я не сумел,
Решил за всё рассчитаться.
То, что они назовут беспредел,
Дальше всё тот же сценарий:
Санитары-амбалы, рубаха, пилюли…
И только избранной паре,
Вновь не достанутся белые пули.



****

Горечь всея отравляющая,
Сопротивляюсь, но только вот жизнь,
Видеть меня нежелающая,
Незамедлительно катится вниз…
В искусственной эйфории
Вижу как тянутся руки мертвецкие
К образу девы Марии,
Руки невинные, все руки детские,
Ни одной толковой крупицы
Не взойдёт в пустоши подсознания
Как дитя, пытаюсь скрыться,
Так уютно во тьме и без страдания
Не знаю, за что уцепиться.
Память опять даёт мне подсказку,
Любовь заставляет злиться,
Родные цвета заполняет раскраску.
Вспомнил мамины губы -
Бинты поцелуев на сжатое сердце,
А прямоходящие трупы
Очень любили на сердце погреться.
Моей судьбы архитектор
Я не подведу, мама, я постараюсь,
Выстроить жизненный вектор.
Лишь ты моя вера, тебе покланяюсь!
Ну хватит, вставай, озимый,
Глазницы сжигают жужжащие лампы,
Разум мягкий и мнимый,
Кома возводит сознанию дамбу.

Кто-то присел и говорит:
«А ну-ка, родимый, нюхни табачку,
Здоровья ради не повредит,
Смелее ноздрями тащи к кулачку».
Взрывная вещица, конечно.
Нужно признать, был знатный табак,
Выстрел во тьме кромешной,
Я вновь на плаву, и пусть разум обмяк…

Старик напевал в полтона,
Пакуя табак в коробок Монпансье.
Трапезничали два барона -
Икорка на масле, салат оливье.
Старик пригласил на балкон,
Шли коридором на лестничный марш:
«Ты видно упрямый, как слон,
Так они мигом состряпают фарш».
«А что же мне остаётся? -
вклинился я поперек наставления, -
смотреть как кто-то смеётся!?
И быть угодным всем по настроению?
Ты сам же старый вояка!
Прошёл сквозь пули и горечь потерь,
станешь послушной собакой?
Примешь пилюли и ляжешь в постель!?»
Старик закурил, сутулясь,
С минуту смотрел в набухшие тучи,
Будто задумал повесть.
Да или попросту, выбирал случай:
«То братец седая война!
Там просто всё, были свои и враги,
Там очень была важна,
Любовь к победе и злоба к другим.
Да и в послевоенное время,
Народец тот был, что в поле ромашки
Каждый нёс своё бремя.
А нынче - что звук, то бегут таракашки,
Я видимо пожил с своё,
Раз никак не могу понять новый свет,
Что правда - это враньё,
А уродство юнцов - знак новых побед!
Никак не приспособлюсь,
Живу для своих, да и тех не пущают,
Я уже вряд ли озлоблюсь,
Так пусть мне тогда дожить не мешают».
Стоим и молчим о своём,
Я кинул взгляд в пол и нашёл на ноге,
Из пластика красный жетон,
Он плотно сидел хомутами на мне.

Когда мы вернулись в палату,
Тишину содрогал бой крика шального,
Услуги за отдельную плату
Родных выпускают в покои больного,
Это были дети чиновника,
Пацаны-сорванцы и старшая дочь.
Старик сел у подоконника,
Дочка спросила:
«Вам чем-то помочь?»
Он не успел ей ответить,
Как Аркадий дёрнул её за рукав,
«Ты видишь, он уже бредит.
Хочешь закончить жизнь, не начав?
Какая сидит в нём зараза!?»
Но дочь поступила отцу вопреки,
Поставила дедушке вазу.
Старик, стесняясь, поджал сапоги,
«Дедушка, вот, угощайтесь, -
В руке протянула гроздь винограда,
- поправитесь, не сомневайтесь».
В глазах штрафника пробежала отрада…
Ах, как же мало нам надо,
Чтоб выйти из ада, наперекор смерти,
Любовь бескорыстного чада,
И жёрнова жизни кипят в круговерти.
Он отщипнул виноградину,
Изгибая в улыбке густые усы,
Спросил, потирая ссадину:
«А знаешь легенду первой лозы?»
Тихонько присела рядом:
«Расскажи поскорее, ей богу, не знаю».
И сзади обрушились градом,
Два сорванца устроились с краю.
Я подошёл и шепнул депутату,
Что дети чувствуют добрых людей,
Ревность вершила расплату,
Он выпроводил из палаты детей,
Вернулся, наполненный злобой,
Сменился лукавством, завидев жетон:
«Я вижу, Ваш случай особый,
Ну что же, мой Вам сердечный поклон».
Я, пребывая в смятении,
Сидел неподвижно минуту другую,
И на остатках терпения
Спросил, к чему клонит угрозу худую:
«Да, собственно, красный жетон,
Что на вашей ноге висит неспроста,
Он нам вещает о том,
Что время расставило всё по местам».
Я вскочил с койки в замахе,
«Говори напрямую, что ты танцуешь!?»
Старик схватил за рубаху:
«Ирод выводит тебя, ты не видишь?
Система жетонов не хитрая,
Зелёный жетон - нарушитель порядка,
С жёлтым - фигура видная,
владельцу такого придётся несладко.
А красный, братец, опасный,
Такие гуляют под чутким прицелом».
Ну что же, вывод тут ясный,
Будь тише травы и останешься целым.
Феофан разомкнул уста:
«С красным жетоном никто не вернулся.
Да и Вам уж пора туда.
Как мне перечить язык повернулся?»
Старик отвлекал, продолжая:
«Есть и посмертный белый жетон, -
И голос свой понижая, -
лучше уж выбрать свинцовый патрон».
Чиновник махнул штрафнику:
«Не суй нос собачий к детям чужим,
Сиди у окна и вой на луну,
Соблюдай свой постельный режим».
Старик был умнее меня,
Он различал травлю в мой адрес,
Я разгорался пуще огня,
Старик ответил, опустив занавес:
«Я кровь не жалел, проливая,
За каждый метр русской земли,
Отвечу глаз не скрывая,
Что в этой стране все дети мои!»
И дрогнул хор пустолаев,
Аркадий зашёл со своих козырей,
Что Аркадий Горностаев,
Один из весомых в стране людей,
Что он, мол, решает вопросы,
На уровне знати и всего государства,
А старик жевал папиросу,
Сидел на балконе и тихо смеялся.
Он продолжал про политику,
Про кудри закона, подвластные всем,
А мы всё пачкаем в критике,
И то, что не видим всеобщих проблем,
«И что ты старик смеёшься?
Может, поговорим об изъянах страны,
Ты скоро в прах оберешься,
И нам не познать бред седой головы!»

Старик окинул всех взглядом,
Скрипя сапогами вдоль белой стены,
Постоял и сел со мной рядом,
Говорил в пол тона, как шелест волны:
«Где-то, маленький мальчик,
Смертельно болен и вовсе 7иссяк,
Не виновный ни в чем одуванчик,
И папа всё отдал, папа басяк,
И всей большой страной,
Мы соберем ему по копейке,
Чтобы остался живой!
Чтобы отец не сносил телогрейки!
А в это же самое время,
Русским лото был разыгран тираж,
Миллиарды рублей как семя,
Раскидано по ветру словно мираж,
Всё это в одной стране!
Происходит у нас перед глазами,
Так о чём говорить мне?
Если я переполнен чужими слезами...»

Тут и добавить то нечего,
Штрафник был особого склада ума,
Пока все в поисках «вечного»,
Он проживал как велела судьба.

Не приняв своего поражения,
Аркадий вызвал громил-санитаров,
С присущим ему отвращением,
Отдал приказ своим тоном усталым:
«У деда на тумбе крамола, -
Указав на пачку детских рисунков,
- поставьте ему два укола,
Спасём страну от глупых поступков!»
Тут я над собой стал не властен,
Ярость взяла над разумом верх,
И кто в ту минуту опаснее?
Громилы или мой сорванный смех,
Взгляд искаженный, пьяный,
С решимостью тигра схватил депутата:
«Ну что же Вы, друг мой милый,
С красным жетоном так делать не надо!»
Последний взор на старика:
«Товарищ полковник, гулять так гулять!»
И отвесил свинье пятака,
Санитары себя не заставили ждать.
Дальше дело известное,
Меня ведут из больничных покоев,
И без насилия телесного
Вкололи мне новое, что-то другое…

****

Я вновь погрузился во тьму,
Иллюзии тянутся жидкой резиной,
Я их разобрать не могу,
Будто бы в луже пятна бензина.
Цвета растворялись в луже,
Пока не осталась бездонная мгла,
Сознание глубже и глубже…
И ничего нет, лишь кромешная тьма…

Кошкой метнулся с постели,
И не узнал больничной палаты.
Пыль, дуновением апреля,
Аккуратно легла на знакомые нарды,
Знакомая мне антресоль,
И звук двух петель дверного излома.
На веки выступит соль,
Все понял теперь я попросту дома.
И всё это буйственный сон,
Чиновник, епископ... и старый вояка.
И сам подумал - как теперь он,
Жаль старика, загрызут ведь, собаки…
Да что это я в самом деле!
Все свои сны сидеть толковать,
И пока мозги не вскипели,
Нужно срочно развеяться и погулять!
С азартом накинул пиджак,
И вдруг стало мне не по себе,
От находки что сжал кулак,
В кармане лежал коробок Монпансье…

Прильнул к зеркалу взглядом,
Голова соткала себе наваждение,
Ищу кого-нибудь рядом.
Беспощадным явилось моё отражение,
Волнение зудом по коже,
Сто грамм белесой для успокоения,
Сам знаю, что не поможет.
Но стопку другую плеснул, тем не менее,
Срываю когтями одежду.
Жёлтая кожа, как старый картон.
Нога раздавила надежду,
С которой болтался белый жетон.