Элеонора Фильштинская

ЭЛЕОНОРА ФИЛЬШТИНСКАЯ (ЛЕО НОРД)

СТИХОТВОРЕНИЯ

ОБ ОДИНОЧЕСТВЕ
                …и, став к окну в холодной простыне,
                Просить у одиночества пощады.
                К. Симонов   
Писать об одиночестве… Зачем?
О нем писать и говорить не надо.
Горчайшую проблему из проблем
Не разрешить сонетом иль балладой.
              Стальным кольцом тоска сжимает грудь,
              А в сердце память – как тупые иглы.
              И все же надо бы уста замкнуть,
              Когда беда такая вас настигла.
Не исцелит ее случайный взгляд.
Не надо привлекать к себе вниманья –
Ни слова, брошенного невпопад,
Ни жалости скупого подаянья.
              Так ни к чему баллада иль сонет
              Об одиночестве во мраке ночи.
              Они не скажут лучше, чем поэт.
              Он все сказал яснее и короче.
Его слова припомнить суждено,
Когда забыты длинные тирады.
И в трудный час останется одно –
«Просить у одиночества пощады».
Май 1998

ЦВЕТЫ И СУДЬБА

Сказали мне: «Судьбе не прекословь!»
Сказали мне: «Такая есть примета:
Сирени дар – на вечную любовь».
А первый твой подарок – два букета –
Лиловая и белая сирень.
Их ароматом напоен был день.
                Потом настала летняя пора,
                И яростно грохочущие грозы,
                И тихие, как нежность, вечера,
                И жарко пламенеющие розы,
                Пьянящие, как пряное вино, –
                Ты помнишь ли? – Все было нам дано.
Но знали мы: судьба нам ворожит,
Что счастье будет кратким и тревожным,
Что лишь «сегодня» нам принадлежит,
И ты напрасно бредишь невозможным,
Что близок срок, и кончится игра,
И нет у нас ни «завтра», ни «вчера».
                И все сбылось, как было суждено:
                Вот мы уже за ужином прощальным
                Пьем херес – горьковатое вино,
                А гладиолусы в плену хрустальном
                Свечами погребальными стоят,
                По прихоти природы их наряд
Играет всеми красками заката,
Но не дана им прелесть аромата –
Душа благоуханная цветов.
Холодные огни их лепестков
Неспешно зажигаются и вянут.
Как эти дни, они в забвенье канут,
Заслышав осени грядущей зов.
                Проходит все и не вернется вновь.
                Жизнь катится чредою мглы и света.
                Но на ее путях когда-то, где-то,
                Как сладкий яд, тайком проникший в кровь,
                Нам вспомнится опасная примета:
                Сирени дар – на вечную любовь.
1991 г. – 1992 г. Июнь

ВОСПОМИНАНИЕ О КРЫМЕ

Колдовские ночи Крыма –
Шелест волн и запах моря,
Чуть кружится голова;
В темных зарослях незрима,
Песне моря тихо вторя,
Шепчет сонная листва.
                Скал прибрежных очертанья,
                Будто чудо-великаны
                Спят, луной озарены
                И в таинственном молчанье
                Про неведомые страны
                Видят сказочные сны.
По дорожке серебристой
Уводя к волшебной сказке,
Лунный луч на воду лег.
Воздух теплый и душистый
Поцелуем нежной ласки
Губ касается и щек.
                Он, как вин шампанских, пена –
                Несравненный воздух Крыма,
                Легкий и хмельной чуть-чуть.
                Словно вырвавшись из плена,
                Пьешь его неутолимо,
                С упоеньем дышит грудь.
Трав целебное дыханье,
Плеск волны, и листьев лепет,
Аромат ночных цветов…
И встают воспоминанья –
В дни былые сердца трепет,
Отзвук пушкинских стихов.
                Позабыты бури, грозы,
                Прочь умчалась темной тенью
                Горечь жизненных обид.
                Только сладостные грезы,
                Только светлые виденья
                Колдовская ночь таит.
Все вокруг покоем дышит,
Море ласково колышет
Лунных бликов серебро.
Очарованное снова
Сердце верить вновь готово
В сказку, счастье и добро.
                Сердце верит песне моря:
                В мире нет ни зла, ни горя,
                Жизнь светла и хороша.
                А в ночи завороженной
                Над Тавридой полусонной
                Неотступно и влюбленно
                Реет Пушкина душа.
Май-июнь 1996 г.

ДЕТСКАЯ ИГРА
                «Ленты, кружева, ботинки –
                Что угодно для души».
                (Из детской песенки)
Весна к нам возвращается,
Резвится детвора.
Мне детство вспоминается –
Веселая пора.

Как давние припевочки,
Без видимых причин
В ушах звучит: «Эй, девочки,
Играем в магазин»

Здесь, в скверике, на лавочке,
Раскинем свой «базар».
И вот, как на прилавочке,
Разложен весь товар.

Тут скорлупа яичная,
Тут зелени пучки,
А из песка отличные
Выходят пирожки!

Вот пуговка, вот бусинка
Сверкает, как алмаз.
«Иди, скорей, Марусенька,
Готово все у нас».

И денежки готовые,
Невдалеке они –
Зелененькие, новые,
Лишь руку протяни.

С куста сирени листики
Срывай и не жалей,
Они без всякой мистики
Вдруг станут сто рублей.

Пусть кто-то сомневается:
«Не может быть того».
Но в детстве все сбывается,
Любое волшебство.

Идет торговля славная,
И все, как у больших –
Торгуются, а главное,
Болтают за двоих.

«Я – мама с дочкой маленькой,
Заботам нет числа.
Купить цветочек аленький
Я для нее пришла».

«Духи бы те купила я, -
Другая говорит, -
Да дорого…» - «Ах, милая,
Ведь это дефицит!..»

_________________________

Стоп! Это что, новация?
Словцо не той поры,
Идет модернизация
Ребяческой игры.
                Не детки малорослые
                В наивной простоте,
                А тети-дяди взрослые
                Играют в игры те.
Кругом предприниматели,
Торговец – бизнесмен,
Лишь статус покупателя
Пока без перемен.
                Жизнь новизны прибавила,
                Но все-таки подчас
                Затей бывалых правила
                Припомнишь без прикрас.
Вот бизнесмены модные,
А вот торговый ряд,
И цены здесь свободные –
Как пташки, ввысь летят.
                Прилавки пустоватые
                Не очень хороши,
                Зато дельцы богатые
                Резвятся от души:
Торгуют дефицитами,
Командуют ценой,
Товарами забытыми
Смущают ум людской.
                А к ним путями новыми
                Народ идет гуртом –
                Кто с листьями кленовыми,
                Кто с фиговым листком.
И давние припевочки
В ушах звучат с утра…
Ах, мальчики, ах, девочки,
Чем кончится игра?!
Июнь 1992

БАЛЛАДА О ДВУХ ШАХТЕРАХ
(памяти двух горняков, Евгения Данилина и Анатолия Пронина, шахты «Дальние горы» Кемеровской области. – «Известия» от 16 мая 1997 г.)

Не вешний гром грохочет над страною,
Не шторм ревет, вздымая грудь морей, –
То с «Дальних гор», гремя взрывной волною,
Доносит это отзвук наших дней.
               Трагический финал житейской были…
               О, непростая повесть коротка:
               Шахтерский городок, в нем жили-были
               Два друга, два соседа-горняка.
Им жизнь сулила путь прямой и ясный:
Жена, и дети, и почетный труд,
Любимый, хоть нелегкий и опасный,
И круг друзей, и стен родной уют.
               Но вот пришла беда – судьбы коварство,
               Немыслимый, нежданный поворот:
               Не злостный враг – родное государство
               Лишило напрочь хлеба свой народ.
Легко сказать – не получать зарплаты
Два месяца, и третий, и шестой.
Как быть? А там седьмой, восьмой, девятый…
Куда идти с протянутой рукой?
               Немыслимо… А между тем в столице,
               Где «правят бал» солидные мужи,
               Учеными словами говорится:
               «Реформы… кризис… и неплатежи,
И надо ба долги отдать рабочим,
Чтоб забастовки прекратить в стране,
Платить врачам, учителям и прочим.
Да жаль, таких-то денег нет в казне». –
               «А будут ли?» – «Наверное, нескоро.
               Народу, впрочем, можно посулить…»
               А как прожить? Как нищему шахтеру
               Семью одеть, обуть и накормить?
Товарищи бастуют: из забоя
Никто не вышел нынче «на-гора».
А все впустую. И решили двое:
Когда исхода нет, кончать пора.
                Обдуман план, решение созрело:
                «Пусть фейерверк увидит городок».
                Давно стоявший в гараже без дела
                В последний раз заведен «Москвичок».
Друзья уселись. Уточнили кратко
Недальний и несложный свой маршрут.
И двинулись. В ногах – мешок с взрывчаткой,
Вот-вот рванет и – прогремит «салют».
                Последние минуты роковые,
                И небо дрогнет, и земная твердь.
                «Вам салютуют, слушайте, живые», –
                Приветствуют идущие на смерть. –
«Салют вам, болтуны и неумехи,
Стоящим у кормила корабля,
Надевшим демократии доспехи,
Столпившись близ державного руля.
                И вам, кто бьется именем народа
                За теплое местечко и за власть,
                И тем, кому теперь дана свобода
                По-крупному мошенничать и красть.
Прости-прощай, наш край многострадальный,
Сынов своих сберечь ты не сумел…»
И разметал окрест «салют» прощальный
Куски металла и кровавых тел…
                Не вешний гром греми в начале мая,
                Не шторм ревет, вздымая грудь морей,
                Тревожным гулким эхом, не смолкая,
                Тот дальний взрыв стучит в сердца людей.
И в памяти живет финал житейской были,
Той повести простой трагический исход:
В шахтерском городке два друга жили-были,
Остались две вдовы и пятеро сирот.
Май-июнь 1997 г.

НАРОДНАЯ МУДРОСТЬ
                «Кому – поп, кому – попадья, а кому – попова дочка».
                «Не по хорошу мил, а по милу хорош». (Пословицы)               
Кто любит хрен, а кто горчицу,
А кто – попа иль попадью,
Кто за мячом футбольным мчится,
Кто движет в шахматах ладью,
Тот любит Баха, тот – Шопена,
Тот – водку, этот – лишь коньяк,
Кого страшит в любви измена,
А для кого – она пустяк.
Ни мудрецы, ни дурачина
Не разгадают в чем причина –
За что любил иль не взлюбил.
Но есть закон непогрешимый:
Не по хорошу мил любимый,
Хорош он потому, что мил.
Июль 1995 г.

ЮГОСЛАВИЯ, ВЕСНА 1999 ГОДА

Опять война… Нет, это не война,
Не бой, не поединок двух народов.
С лица земли стирается страна,
Вершится воля нравственных уродов.
По их приказу в звездной вышине,
Святыню звезд и неба оскверняя,
Зловещей тучей, как в кошмарном сне,
Является убийц крылатых стая.
                И сыплет небо, полное угроз,
                На землю нашей маленькой планеты
                Не благодатный дождь весенних гроз,
                А ливень смерти – бомбы и ракеты.
                Взращенный этим ливнем урожай
                День ото дня становится богаче,
                Кровавой жатвы пышный каравай
                Сулит гостям незваным их удачи.
Погромов и убийства с высоты
Давно уже освоены приемы,
Подвластны им дороги, и мосты,
Селенья, города, аэродромы.
Взрываются заводы и дома
Под свист и грохот бомбовых ударов,
И озаряется ночная тьма
Багрово-дымным заревом пожаров.
                Звучит сигнал тревоги вновь и вновь,
                И ничего святого нет на свете.
                Число погибших множа, льется кровь,
                Среди убитых – женщины и дети.
                И сотни тысяч беженцев – людей,
                Лишенных крова, родины и хлеба,
                Бегут за рубежи страны своей
                Искать защиты у чужого неба.
И дни и ночи длится этот ад,
Права судьи и палача присвоив,
Высокие чины, как на парад,
На промысел разбойный шлют «героев».
И снова над израненной страной
Свой страшный груз несет отряд крылатый…
О нет, «культурный» Запад! Не войной –
Ты бойней завершаешь век двадцатый.
                Страна в руинах. Выжжена земля.
                Воды и света в городах не стало.
                В пустыню превращаются поля.
                А мастерам убойных дел все мало.
                И пуще, без сомненья и проблем,
                Громят страну упрямо и жестоко.
                Растет кровавый счет… Но, вместе с тем,
                Как «рыцари без страха и упрека»
С мечом в руках желали бы предстать
Крылатой бойни главные «герои» –
Все те, на ком уже лежит печать –
Неистребимое клеймо разбоя.
Друг друга пусть политики винят
И понапрасну ищут оправданий:
Останется навек правдив и свят
Лишь голос человеческих страданий.
                Его не заглушить, клеймо не смыть,
                Представ на суд грядущих поколений.
                Умеет Человечество хранить
                Нетленной память прошлых преступлений.
                История ведет суровый счет
                Кровавых дел террора и насилья,
                Срок давности для них не истечет…
                Мир не забыл, как роковые крылья
Подарок адский людям принесли,
Сжигая все живое, плавя камень
И взрывом сотрясая грудь земли.
Над ней взметнулся смертоносный пламень.
Десятилетия прошли с тех пор.
Тот день далек, но нет ему забвенья.
Неизгладимы страшные виденья
И современных варваров позор.
                Теперь, когда насилье «правит бал»,
                Бомбежкой заменяя в спорах слово,
                Убийства и разрухи грозный шквал
                Бушует над планетой нашей снова.
                Как реквием над гибелью людей,
                Грохочут взрывы эхом давних дней.
                И возникают призраки былого.
                Пророчество, угроза иль салют?
                Навеки памятью людской хранимы,
                Над миром обезумевшим встают
                Трагические тени Хиросимы.
Май-июнь 1999 г.    

ЧЕРТОВА ЧЕЧЕТКА

Дьяволенок маленький,
С хвостиком и рожками,
В сердце человеческом живет.
Малый, да удаленький,
Он топочет ножками
И копытцами чечетку бьет.
                Бьет чечетку, припевает,
                Жить как надо наставляет
                Под веселый перестук:
                «Брось унынье и томленья,
                Жизнь дана для наслажденья.
                Я тебе слуга и друг.
По моей живи программе,
Я советом и делами
Помогу тебе всегда.
Впрок тебе, на зависть людям,
Что захочешь – все добудем
Без особого труда.
                Вспомни, так или иначе,
                С давних пор наш род чертячий
                Человечеству служил.
                Мой далекий прародитель
                Разве был плохой учитель?
                Он Адаму удружил.
Он его сосватал с Евой,
Он открыл познаний древо.
Без него, подумай сам,
Век бродил бы в кущах рая,
От безделья изнывая,
Жалким неучем Адам.
                Ну а Фауст, муж ученый,
                Поздней страстью опаленный,
                Сатану на помощь звал.
                Тот пред ним предстал мгновенно
                И служил ему отменно –
                Все желанья выполнял. –
Сокрушив закон природы,
Вспять пошли былые годы,
Молодость вернулась вновь
И в придачу – дар чудесный –
Девы юной и прелестной
Непритворная любовь.
                Впрочем, что нам до преданий,
                Проще круг твоих мечтаний:
                Даже самый мелкий бес
                Их сквозь бури и метели
                Приведет к желанной цели
                Без мистических чудес. –
Будет дача, будет вилла,
Будет все, что сердцу мило,
Для друзей и для родных:
И машины-иномарки,
И банкеты, и подарки
Для любовниц дорогих.
                Пусть другие пьют из лужи,
                Пояс затянув потуже,
                Ты же будешь сыт и пьян:
                Для тебя коньяк французский
                И заморские закуски
                Заготовит ресторан.
Пусть другим на утешенье
За невзгоды и смиренье
Рай сулят на небесах.
Ты же – сам себе награда,
Рай устроишь, если надо,
На Багамских островах.
                Так берись живей за дело,
                Чтобы жить легко и смело.
                Я совет полезный дам:
                Если в путь зовет дорога,
                Прежде выбрось у порога
                Всякий обветшалый хлам. –
Сдуй с мозгов остатки пыли,
Что бы там ни говорили,
Не боясь людской молвы,
Десять заповедей скучных,
Устаревших и докучных,
Выкинь вон из головы.
                Прежней дурью ты не майся –
                Нынче клич "Обогащайся!"
                Прогремел на всю страну, –
                Вот девиз эпохи нашей,
                Нет его ясней и краше.
                Знай лишь заповедь одну:
Хапай! Хапай! Больше хапай!
Чистой или грязной лапой –
Это, братец, все равно.
Умножай свои богатства,
Лозунг "Равенство и братство"
Устарел уже давно.
                Береги свое здоровье,
                Не тужи, когда злословье
                Злобно шепчет: "Вор и плут".
                Вспомни: «Деньги, ведь, не пахнут», –
                Толки смолкнут, люди ахнут,
                "Новым русским" назовут.
                Будешь знатным и богатым,
                Можешь даже – меценатом,
                То бишь спонсором прослыть…»
В сердце громче бьют копытца,
Человеку плохо спится
С думой: «Быть или не быть».
Дьяволенок лихо скачет,
И пророчит, и зовет.
Золотой Телец маячит
Тем, кто вслед за ним пойдет.
А кому не повезет…
Что ж, «пусть неудачник плачет»
И судьбу свою клянет.
Январь 1997 г.

СОРАТНИКУ
(Г. Д. Бухману к юбилею)

Года уходят, уходят неуклонно,
Но что до них тому, кто сохранил
И чистоту души незамутнённой,
И творчества неугасимый пыл?
             Те драгоценные дары взлелеяв,
             Ты сохранил живой огонь души.
             Так не считай годов и юбилеев
              И подводить итоги не спеши.
И впредь, желаю я без многословья,
Пусть будет твой удел – любимый труд,
Успех в делах, и крепкое здоровее,
И очага семейного уют.
30.10.1997

ВОСПОМИНАНИЕ

Украина… Мне помнится небо весеннее –
Светозарная скатерть парчи голубой,
Тополя на бульваре, каштанов цветение
И газоны, одетые юной травой.
                Помню белую тучку на небе высоком
                В необъятном просторе его голубом –
                Словно кто-то неловкий плеснул ненароком
                На парчовую скатерть парным молоком.
Помню улиц подъемы и спуски крутые,
И веселых трамваев лихие звонки,
И в плетеных корзинах цветы полевые,
И шальной ветерок, набежавший с реки.
                Оживают весной приднепровские кручи.
                В парках людно. Весенним вином захмелев,
                Звонче смех раздается, и говор певучий,
                Украинских чудесных песен напев.
А когда уступают вечерней прохладе
Позлащенные солнцем весенние дни,
В потемневшем саду городском на эстраде
Зажигаются светом призывным огни.
                Звуки музыки льются с эстрады открытой,
                Увлекая сердца в безграничную даль,
                Будто звездному небу о сказке забытой
                Снова скрипки поют и рыдает рояль.
Небо юности… Памятью сердца хранится
Светозарного неба простор голубой.
Как же горько поверить, как больно смириться
С тем, что стал зарубежьем мой город родной.
Февраль 1998 г.
               
ПАВЛИНЬЯ БОЛЕЗНЬ
(Предвыборное)

Президенты, спикеры, да мэры,
Вице-губернаторы, премьеры
И администрации глава…
Как в чинах и званьях разобраться?
Столько наворочено их, братцы,
Что порой кружится голова.
             Кабы знать, чем каждый заправляет,
             Кто пред кем за дело отвечает,
             Кто из них другим дает урок. –
             Но какой нам прок от их работы
             И к кому нести свои заботы,
             Нам, простому люду, невдомек.
Так зачем на наш язык богатый
Клеить иностранные заплаты
По названьям рангов и чинов?
Может, из тщеславного задора
Кто-то, как ворона, о которой
Нам поведал дедушка Крылов,
             Захотел похвастать опереньем
             И утыкал всем на загляденье
             Перьями павлиньими свой хвост?
             Щегольнет чиновная элита:
             Дескать, тоже мы не лыком шиты,
             Если занимаем видный пост,
Держим курс на западную моду,
Мы же демократы. А народу,
Чтобы он и вовсе не зачах,
Можно, как не раз бывало это,
Много благ, подъема и расцвета
Посулить в предвыборных речах…
             Все о’кей, но вспомнить не мешает:
             В жизни ведь по-всякому бывает,
             И в конце расскажет басня та,
             Чт; с вороной-щеголихой стало,
             Как чужие перья утеряла
             И лишилась своего хвоста.
Январь 1998 г.

ХОЛОДНОЕ ЛЕТО 1997 ГОДА
(Жалоба листьев)

«Июль, июль…» – твердят листки календаря,
А за окном – студеное дыханье
Шального ветра. В сером одеянье
Встает поутру хмурая заря.
               И вновь ненастный день она сулит,
               В тяжелых тучах солнце утонуло.
               Циклоном грозным Арктика дохнула,
               И властно над Уралом он царит.
Верхушки старых тополей шумят
И мечутся в отчаянье тоскливо:
Встречая ветра буйные порывы,
Весь в трепете зеленый их наряд.
                Взволнованной листвы протяжный стон,
                Тревожный гул и ропот непрестанный
                Мне слышится как некий голос странный –
                Клянет судьбу, пощады молит он:
«О счастье так мечтали мы весной
И ждали долгих дней тепла и света,
Но вот уж день за днем уходит лето,
А счастье нас обходит стороной.
                Уже макушка лета позади,
                Короче дни, длиннее ночи стали,
                Циклоны нашу молодость украли,
                Оплакали холодные дожди.
Последние листки календаря.
Июль уходит. Лето не вернется.
Чего нам ждать? Что в жизни остается?
Что нам сулит вечерняя заря?
Быть может, август кротко улыбнется
Иль мимолетной ласкою коснется
Скупое солнце сентября?..»
Июль 1997 г.

ПОЗДРАВЛЕНИЕ КО ДНЮ 8 МАРТА

Друзья мои хорошие,
Душевные, пригожие,
В честь праздничного дня
Вы в эти дни весенние
Привет и поздравления
Примите от меня.
                Желаю быть красивыми,
                Любимыми, счастливыми,
                Прогнав ночную тень.
                Приятными моментами,
                Цветами, комплиментами
                Пусть будет полон День.
Вам оказать внимание
Начальникам заранее
Напомнит календарь.
Подарки будут с бантами,
Мужчины вновь галантными
Окажутся, как встарь.
                Жаль, быстро День кончается,
                Не все мечты сбываются,
                А праздник отшумит.
                Он блекнет, он туманится,
                Но с теми он останется,
                Кто свет его хранит.
Так будьте же красивыми,
Любимыми, счастливыми,
Дарите щедро людям душевное тепло.
И будет с вами вечно
Веселый и сердечный
Тот праздник даже в будни. Улыбчиво-светло
Для вас из дня любого
Весна вернется снова
И День Восьмого Марта, календарям назло.
Март 1996 г.   
 
МОНОЛОГ ПОЛКАНА

«Идеи коммунизма – чушь и бред,
А строй социализма – бяка.
Лишь он, капитализм, – в окошке свет,
И мы к нему идем из мрака».
                Чт; видит мой хозяин вдалеке,
                Хвалу творит какому раю,
                И сам я, на коротком поводке,
                Куда за ним бегу, не знаю.
Мудреных слов его я не пойму –
Он молвит: «Это аксиома», –
И должен верить я. Но почему,
Зачем ушли мы с ним из дома?
                Там весело смеялась детвора,
                Был кров и теплая подстилка,
                Приятель был с соседского двора
                И добрая подружка Милка.
Как вспомню, как подумаю о том,
Я опечален и взволнован:
Наш без присмотра славный старый дом,
Поди, развален, разворован.
                А мы идем неведомо куда,
                То каменистой узкой тропкой,
                Наш путь ведет в жару и в холода,
                А то и по трясине топкой.
Хозяину, видать, неведом страх,
Крутой дорогой без сомнений
Шагает он в добротных сапогах,
Ему и море по колени.
                Заветные слова твердит он вновь,
                Быть может, для поддержки духа.
                А у меня разбиты лапы в кровь
                И голодом подводит брюхо.
Пустую кость хватая на бегу,
С тоской похлебку поминаю…
Пожалуй, даже злейшему врагу
Такой судьбы не пожелаю.
                Хотел бы я подумать и понять,
                Зачем страданье и тревоги,
                Чт; впереди, какая благодать
                И будет ли конец дороге.
Мне эта мысль покоя не дает,
Застряла, как в шерсти репейник.
Но некогда мне думать: «Марш вперед!»
Иль в горло врежется ошейник.
                И вот команду подал поводок,
                А поводок – в руке хозяйской,
                И правит он походом под шумок
                Красивых слов о жизни райской.
А мне не надо слов, какой в них прок?
Над ними размышлять нет мочи.
Одну лишь истину познать я смог
За долгий путь. Скажу короче:
Тот, в чьих руках командный поводок, –
Судьбы вершитель и верховный бог…
                Вот так Полкан закончил монолог.
Июль 1996 г.

РАЗГОВОР ДВУХ ДРУЗЕЙ О ЛЮБВИ
(Вольное подражание Дидро)

«Здорово, брат! Ты, говорят, влюбился
И от любви безумствуешь теперь.
А кто она, и чем ты в ней пленился?
Да можно ли молве поверить?»

«Верь».

«Уж, верно, дивно хороша собою
Красавица? Иль чудо как умна?»

«Короткий ум отпущен ей судьбою,
И не слывет красавицей она».

«Талантами она, быть может, блещет,
И слава создает ей ореол?»

«Актрисе скромной зал не рукоплещет».

«Скажи на милость, что ж ты в ней нашел?»

«Благодарю за братское участье.
Поймешь ли ты? Есть у нее, мой друг,
Единственный талант – дарить мне счастье,
Ее объятия – волшебный круг.
С ней хорошо, мне с ней не надо рая.
Блаженство, и тревоги, и покой –
Все от нее, и женщина другая
Не овладеет тайной колдовской».

Талант любви не каждому дается,
Но если в жизнь твою любовь ворвется,
Как солнца луч иль как лесной пожар,
Хоть будут сердце и рассудок в ссоре,
Прими ее на радость и на горе
Как редкий драгоценный дар…
Июнь 1992 г.

КРЕДО

Я не люблю неряшливых стихов,
Неточных рифм, развязного верлибра.
Мелодию стиха, напевность слов –
Их зал вернее поглотить готов,
Чем рев орудий крупного калибра.
                Я не люблю изысканных стихов,
                Заумных фраз, туманных выражений,
                Где автор скрыл набором пестрых слов
                Глубокий смысл для избранных умов
                Иль просто пустоту своих творений.
Я не люблю… нет, пуще всех грехов,
Я не терплю неискренних стихов,
С чужого голоса по моде перепетых,
Теплом заветных дум и сердцем несогретых, –
Они ничьих не потревожат снов.
                Слова, слова, слова… так много лишних слов.
30.15.1994

ПАМЯТИ ПОЭТА-ФРОНТОВИКА
ЮРИЯ ЛЕВИТАНСКОГО

Поэт погиб на боевом посту.
Смерть подвела последнюю черту
В последнем из его сражений.
Борьба за мир идет под грохот преступлений
Неправедной войны, жестокости и лжи,
А он не проложил спасительной межи,
Чтоб сердце оградить от горестных волнений.
                Он цену знал давно и миру и войне;
                На жизненном пути познавши волчью стаю,
                Таиться не привык: моя, де, хата с краю,
                И схватку пережду я в стороне.
При виде злобного звериного оскала
Он смело в бой вступал, не опустив забрала,
Покоя не скрывал и не скрывал лица.
Таким он оставался до конца.
                Его оружие и личная примета –
                Нелицемерных уст взволнованная речь
                Да сердце неподкупного поэта.
                Себя он не сберег, а их сумел сберечь.
Смерть подвела последнюю черту,
Но дух поэта – светлый и высокий.
Его судьбу и мужества уроки
Не спрячешь под могильную плиту.
О люди, вы о том почаще вспоминайте,
Достойную хвалу и честь ему воздайте:
Поэт погиб на боевом посту.
1.02.1996

ЕСТЬ У МЕНЯ ЗАВЕТНЫЕ СЛОВА

Мои заветные слова –
На букву «М» у них начало.
Любить их сердце не устало,
Хотя седеет голова.
Надеждой поманив сперва,
Немало жизнь меня ломала,
Но нет надежнее причала,
Чем те заветные слова.
Пусть люди чтут иных богов.
Но буду я твердить упрямо,
Что в мире нет прекрасней слов,
Чем «Море», «Музыка» и «Мама».
27.08.1995

*   *   *
Душа еще готовится в полет,
Стремленьям и мечте еще открыта.
И горько, если строгий «банкомет»
Объявит вдруг, что ваш карта бита.
Декабрь 1995 г.

ПОСЛЕДНЯЯ СТРОФА

Была любовь… иль не было любви?
Разрыв был крут, и сердцу больно было.
Но все прошло, погасло и остыло.
Как говорят французы, «С’est la vie».
            В былое нет возврата, заперт вход,
            И нет ключа; так что гадать об этом?
            Случайный вальс кончается с рассветом,
            И утро трезвое трубит поход.
А жизнь идет. По разным городам
Нас развели давно ее дороги,
Суля иную радость и тревоги
С весельем и печалью пополам.
             Разлука и забвенье – два крыла,
             Мелькают дни в стремительном полете…
             И в город N, где вы теперь живете,
             Меня случайно привели дела.
Нен;долго, дня на два, и едва ль
Мы встретимся. К чему искать нам встречи?
Минувшее ушло уже далече
В туманно-романтическую даль.
             Пора в обратный путь. В последний раз
             Я прохожу по городу ночному
             Знакомой улицей. Ваш номер дома
             Мной не забыт. Что снится вам сейчас?
Еще один, последний поворот.
Былому не велишь: «Вернись, воскресни!»
Лишь в памяти проснулась и поет
Последняя строфа давнишней песни:
             «Покидая ваш маленький город,
             Я пройду мимо ваших ворот».
Май 1995 г.


НОЧНОЙ РАЗГОВОР
(Вариация на тему Б. Окуджавы)

Смеясь, он говорил: «Недавно
Мне снился сон такой забавный:
Просторный незнакомый зал,
Открытый гроб, я в нем лежал,
Смертельным холодом окован…»

«И это твой забавный сон?
На черном юморе основан,
Мне вовсе не по вкусу он».

«Послушай дальше. Бездыханно
Лежу я, недвижим и нем,
Но слух мой чуткий, как ни странно,
Мне все доносит, между тем.
Я слышу все, что происходит:
Собрались все, тебя лишь нет.
Вот речь надгробную заводит
Мой друг, коллега и сосед.
Вот наконец, хотя не вижу,
Но легкий шум твоих шагов
Я различаю… ближе, ближе…
Знакомым запахом духов
Повеял воздух. Для прощанья
Склонила ты ко мне чело…
И тут меня твое дыханье
Как будто током обожгло.
Очнувшись вдруг, вот чудо встречи!
Я в тот же миг в гробу привстал
И, обхватив тебя за плечи,
Что было сил, в объятьях сжал.
А ты ужасно испугалась,
Как закричишь!.. И тут как раз
Проснулся я…»

«Какая жалость –
Не кончен святочный рассказ…
Ведь все придумал мне в досаду!
Признайся, взяв за образец
Ту стародавнюю балладу,
Где гость ночной – жених-мертвец».

«Да нет, ей-богу, мне приснилось…»

«Молчи, мне слушать вздор невмочь…»

Смеялся он, она сердилась.
Но только… только в эту ночь
Нежней и жарче целовала,
Как будто вспомнив, что бывало,
Когда не в шутку, а навек
Уходит близкий человек,
Когда напрасны сожаленья,
Что не успели вы – как знать! –
За что-то попросить прощенья,
О чем-то важном рассказать.
Два горьких слова: «Слишком поздно»,
И с ними жгучая печаль.
Мне скажут: «Это несерьезно,
Нелепый сон, и вдруг – мораль?..»
Нет, не мораль – два-три совета:
Цените жизни благодать
И до последнего рассвета
Спешите милых целовать.
Целуйте их живые губы,
Пока огонь любви горит.
Еще: с людьми не будьте грубы,
Не причиняйте им обид.
А в спорах, искры высекая,
Смиряйте свой строптивый нрав.
Короче: Окуджава прав –
«Ведь жизнь короткая такая…»
Апрель 1993 г. 


РОЗА И СОЛОВЬИ
(Романтическая сказка)

Старинный сюжет. Есть в минувших веках
Немало сказаний о Розе.
О ней и влюбленных в нее соловьях,
Излитых в стихах и прозе,
Еще одна сказка. Печальна она,
Хоть радостным было начало: весна –
И Розы бутон распустился.
            Извечную тайну природы храня,
            В нем новая жизнь созревала,
            И розовым чудом весеннего дня
            Красавица Роза предстала.
            Она улыбнулась траве и цветам,
            Родному зеленому дому,
            И утренней зорьке, и теплым лучам,
            И своду небес голубому.
И солнце ласкало ее лепестки,
И р;сы прохладой поили,
А в небе зажженные звезд огоньки
О вечности ей говорили.
Над нею влюбленный кружил мотылек,
И, в сад залетев издалече,
Ей вечный бродяга, шальной ветерок,
Нашептывал сладкие речи:
            «Ты солнце затмила своей красотой,
            Доныне такой я не встретил.
            Твой жребий отмечен счастливой звездой,
            Он будет прекрасен и светел.
            Свой розовый отблеск и свежесть заря
            Тебе подарила с рассветом.
            Ты можешь украсить чертоги царя,
            Дарить вдохновенье Поэтам.
Сбываются в жизни волшебные сны,
В алмазы роса превратится,
И Маленький Принц из далекой страны
Придет, чтоб тебе поклониться.
Здесь, в этом саду, королева цветов,
Ночами короткими мая
Турнир состоится крылатых певцов,
Твою красоту восхваляя.
            А лучшую песню споет Соловей,
           Любовью к тебе опаленный.
           И в мире прославится новый Орфей,
           В прелестную Розу влюбленный.
           Как дар драгоценный в счастливой судьбе,
           Любовь твою славу умножит.
           Я знаю, людская молва о тебе
           Легенды бессмертные сложит.
Так будет, я знаю. Сомненья забудь
И жди без тревоги и гнева.
Меня же зовет неизданный путь.
Прощай, о моя королева!»

И вот он умчался. Поэт-фантазер
Покинул владения Розы,
Ей бросив на память сплетенный узор
Желаний, надежды и грезы.
            И Розы с тех пор ожиданьем жила,
            И сны ей счастливые снились.
            Не знала, бедняжка, и знать не могла,
            Что здесь Соловьи не водились.
            Напрасно ей верится в силу чудес
            И слышатся дивные трели, –
            В округе давно уже вырублен лес,
            И все Соловьи улетели.
Напрасно ей душу неверной мечтой
Надежда ласкает и греет –
Тот Маленький Принц на планете другой
Цветок свой любимый лелеет.
Напрасно, напрасно… Но жизни она,
Наивная Роза, не знала,
И, сказок магическим зельем пьяна,
Чудес наяву ожидала.
            И ждать продолжала. Всему вопреки,
            Она свою веру хранила.
            Но стали уж блекнуть ее лепестки,
            И жизнь, как весна, уходила…

            Бродяга шальной, что же ты ей наплел?
            Твоим предсказаньям не сбыться.
            Ни Принц, ни Поэт в этот сад не пришел.
            Хозяйка пришла – Мастерица,
 В домашних делах первоклассный знаток,
Она, поглядевши на пышный цветок,
Решила пустить его в дело.
Что ж, Роза на свет появилась не зря,
Хотя не попала в жилище царя,
В легенду попасть не успела,
Да жребий предсказанный был не таков,
И ей не пришлось повстречать соловьев,
Послушать их райское пенье, –
Зато из душистых ее лепестков
Отличное вышло варенье!
Август 1998 г.


ПЕРЕВОДЫ

GREEN
(Перевод из Paul Verlaine)

Вот фрукты, вот цветы и листья перед Вами,
И сердце я принес, что бьется лишь для Вас.
Не рвите же его беспечными руками,
Да будет сладок дар для Ваших дивных глаз.
             Пришел я, утренней обрызганный росою,
             Оледенил ее прохладный ветерок.
             Позвольте же теперь, забывшися мечтою,
             Усталость мне сложить у Ваших милых ног.
Позвольте голову, от поцелуев, крошка,
Еще звенящую, склонить на Вашу грудь.
Вы отдыхаете, и я вздремну немножко,
От бури сладостной нам надо отдохнуть.
14.05.1937

НАДО УМЕТЬ
(Перевод. Шарль Азнавур)

Умей шутить и улыбаться,
Когда все лучшее уйдет
И с худшим надо побрататься
На много тусклых лет вперед.
               Не жди пощады и участья,
               Умей сторонкой обойти
               Навек потерянное счастье,
               Не оглянувшись на пути.
Умей не выдать скорби тайной,
Свое достоинство храня,
Не урони слезы случайной
У догоревшего огня.
                Когда на пиршестве любовном
                Прибор твой убран со стола,
                Умей уйти беспрекословно,
                Бесшумно, как любовь ушла.
Умей держать себя построже,
На помощь злобу не зови,
Ведь крики ненависти тоже –
Последние слова любви.
                Умей под маской скрыть мученья,
                Умей не вешать головы…
                Так без конца нравоученья
                Твержу я сердцу, но увы!
Моя любовь, моя отрада…
Любить и помнить – мой удел.
Я знаю, знаю все: как надо,
Но я… я – не сумел.
3.03.1989

ЦЫГАН ПОД ЛУНОЙ
(Перевод из Henri Cazalis)

Богемии сказка старинная:
Что, лунным сиянием пьян,
Лишь полночь настанет пустынная –
Играет на скрипке цыган.
                Напевы его потаенные
                Так тихи, так нежен их зов,
                Что слышат их только влюбленные
                В тиши задремавших лесов.
Любовь моя, время урочное –
Уж лес осребрила луна,
Пойдем же в молчанье полночное:
Та скрипка, быть может, слышна…
6.06.1939


ПОЭМА «СИНДБАД–МОРЕХОД»
(После прочтения арабской сказки «Семь путешествий Синдбада-морехода»
из книги «Тысяча и одна ночь»)
                Одна старинная сказка
                никак не выходит у меня из головы.
                Генрих Гейне
1.
Путь столетий извилист и долог,
В дальней дали теряется он,
Но сказанья минувших времен
Раздвигают таинственный полог.
Звездной бездной глядит небосвод,
И под рокот морского прибоя
На свиданье выходит с тобою
Легендарный Синдбад-мореход…
                Ростовщице-судьбе своенравной
                Жизнь и душу купец достославный
                За мечту свою отдал в залог
                И платил ей высокою данью
                За познанье чудес мирозданья –
                Полной мерой трудов и тревог.
Он познал и убытки и прибыль,
Видел странную путников гибель,
Корабли разбивались у скал.
Лютой смертью ему не однажды
Угрожали и голод, и жажда,
И зверей кровожадный оскал.
                Часто, полный смертельного страха,
                Он взывал к милосердью Аллаха,
                Но и сам с налетевшей бедой
                За спасенье боролся упорно,
                Головы не склоняя покорно,
                И неравный выигрывал бой.
Шли чредою невзгоды и счастье.
В добрых людях искал он участья,
А в трудах – возмещенья утрат.
Лик удачи к нему обращался,
Он в родные края возвращался
Невредим и несметно богат.
                Но недолго веселье и радость,
                И покоя ленивого сладость,
                И привольная жизнь без забот
                Дух мятежный его услаждали.
                Вновь манили безвестные дали,
                И свой дом покидал мореход.
Вновь пред ним приключений опасных
И видений волшебно-прекрасных
Раскрывался широкий простор.
Вновь его переменчивый жребий
Шел туда, где сверкает на небе
Незнакомых созвездий узор.
                Там, подобные райскому саду,
                Острова, где покой и отраду
                Он в скитаньях своих находил,
                Там, тяжелые беды изведав,
                От свирепых бежал людоедов,
                И опять он моря бороздил.
Вновь носился над бездной ревущей,
Вновь бродил по долине цветущей
И скитался в безлюдных горах.
Он томился в пещерах подземных,
Он гостил у владык чужеземных,
Вел торговлю в больших городах.
                Много стран и обычаев странных
                Он в скитаньях узнал неустанных,
                Много бурь прошумело… И вот
                Уж закончен седьмой и последний
                Многотрудный поход, многолетний.
                Воротился домой мореход.
Но теперь никакая дорога
Не ведет от родного порога.
Дан Аллаху священный зарок:
Он о пагубной страсти забудет,
Путешествовать больше не будет,
Наступил предназначенный срок.
                С той поры мирной жизни услада –
                Вечный праздник в жилище Синдбада,
                Птицы райские песни поют.
                Там, отраду и свежесть даруя,
                Бьют фонтанов алмазные струи,
                Там десятки изысканных блюд
И напитки в кувшинах узорных
Руки слуг, молодых и проворных,
Предлагают гостям дорогим.
Струны лютни слагают напевы,
И прелестные юные девы
Вторят сладостным пеньем своим.
                Сам хозяин почтенья достоин,
                Ликом светел, душою спокоен,
                И даяньям открыта рука:
                Помогает сиротам и вдовам,
                Ободряет приветливым словом
                И сажает за стол бедняка.
След минувших годов и событий –
Седины серебристые нити
Да морщинки лучатся у глаз.
Вспоминая в богатом чертоге
Давних дней, дальних странствий тревоги,
О былом он заводит рассказ.
                В пестрой смене волшебных видений
                Длится повесть его приключений.
                И, дыханье в груди затая,
                Познавая далекие земли,
                Чудесам зачарованно внемля,
                И дивятся, и грезят друзья.
Так в пирах и беседе сердечной,
В наслаждениях жизни беспечной
Дни проводит Синдбад-мореход.
Дни текут без забот и печали,
Годы тяжких трудов и невзгод
Навсегда для него миновали.
               
2.
Так в конце, как положено сказке,
Все приходит к счастливой развязке…
…И текут беспечальные дни…
Но скажи, когда гаснут огни,
В небе первые звезды зажгутся
И друзья по домам разойдутся,
Чем, Синдбад, твои ночи полны?
Ведь за днями приходят закаты,
А за ними, бесшумно-крылаты,
Вместе с ночью являются сны.
                До рассвета, как вещие птицы,
                Над тобой они будут кружиться,
                И не сможет от них уберечь
                Ни стена, ни стальные засовы,
                Ни молитвы священное слово,
                Ни привратника верного меч.
Растревожив богатое ложе,
Будет сниться все то же, все то же,
Навевая на душу печаль.
Будут сниться в безбрежном просторе
Паруса, бороздящие море,
Корабли, уходящие вдаль.
                Окрыленные ветром соленым,
                По волнам изумрудно-зеленым
                Проплывают они пред тобой.
                Вот последний из глаз ускользает,
                Силуэт его блекнет и тает,
                Исчезая в дали голубой.
Лишь у ног твоих пенный прибой,
На прибрежный песок набегая,
Равномерно и гулко вздыхая,
Повторяет одно: «Позабудь,
Не зови, не догнать, не вернуть…»
И тоскою сжимается грудь.

3.
Бесконечно столетий теченье,
Друг за другом идут поколенья,
Исчезая в таинственной мгле.
Но сказаний волшебное слово
Возрождается снова и снова,
Птицей Феникс живет на земле.
                Где взмахнут ее пестрые крылья,
                Эта сказка становится былью. –
                Вот на поиск неведомых стран,
                Покидая родные пределы,
                Устремляет Колумб каравеллы,
                Пролагает свой путь Магеллан.
Взмах крыла – и другая дорога
От родного уводит порога.
Вот помора безвестного сын,
Гениальный ученый, философ,
Той дорогой идет Ломоносов
К одоленью далеких вершин.
                Вот Эйнштейн; он мечтой дерзновенной,
                Постигая законы вселенной,
                Славит строгую радость труда.
                Циолковский пророческим взором
                По космическим бродит просторам,
                Где Гагарина вспыхнет звезда.
Вот страница старинной былины,
Как Садко, погружаясь в пучины
(Ив Кусто нам напомнил о ней),
Он в чертогах морского владыки
Познавал его мир многоликий
И чудесные тайны морей.
                А в далеких краях, где планета
                В серебристые латы одета,
                Ворожит Королева Снегов
                (И могущество чар потаенных
                К ней влечет беззаветно влюбленных),
                В край суровый ведет смельчаков.
Что их встретит? Метели, морозы,
И коварные льды, да угрозы
Старой ведьмы – беззубой цинги.
Что их ждет? Кто с триумфом вернется,
А над кем-то рыданьем прольется
Погребальная песня пурги.
                Всех ли вспомнят, на подвиг идущих?
                Только славное имя ведущих
                Остается в легендах людских.
                И посмертную славу герою
                Мир воздаст, хоть случится порою:
                «Чудаки», – кто-то скажет о них.
«Отчего не сидится им дома,
Там, где все так привычно, знакомо?
Отработал – и черт мне не брат.
Ждет семья, и не надобно славы,
По душе мне иные забавы
И уютный домашний халат».
                Как понять, отчего, в самом деле,
                Трудный путь и далекие цели,
                Презирая домашний уют,
                Разных стран беспокойные дети
                Выбирают на нашей планете
                И мечте свою жизнь отдают?
Отчего? Просто в сердце к кому-то
В предназначенный день и минуту
Постучался Синдбад-мореход.
И, судьбы своенравный избранник,
Вслед за ним Очарованный Странник
В дальний путь безоглядно уйдет.
                Он в пути – путешественник смелый,
                Он ученый, в трудах поседелый,
                Космонавт, иль безвестный моряк,
                Капитан каравеллы иль шхуны,
                Он – костер непокорного Бруно,
                Негасимый вовеки маяк.
Бруно, жизнь променявший на вечность,
Ты, открывший миров бесконечность,
Не в твоей ли горячей золе
Возрождается жажда познанья
Неизбывных чудес мирозданья?
Если вновь суждено на земле
                Чудакам и героям родиться,
                Как Синдбад, этой жаждой томиться,
                Значит, жив человеческий род.
                И кого-то влечет за собою
                Вечный рокот морского прибоя,
                Звездной бездной манит небосвод.
Бесконечны вселенной просторы,
И готовы в поход Командоры,
Ум пытлив и отважны сердца –
Значит, сказке не будет конца!
Ноябрь 1993 г. – 15.02.1994


Однорукий пианист
(драматический этюд)

Действующие лица:
1. Вильгельм Рюденберг – однорукий пианист.
2. Пауль Краусс – немецкий инженер, работающий в СССР.
3. Матильда (Тильдхен) – его жена.
4. Марта – его племянница.
5. Вальтер – жених Марты, также инженер.

       Действие происходит в наши дни, в одном из южных городов Советского Союза.
       Сцена представляет собой уединённую аллею городского сада. Кое-где видны афиши, на которых жирным шрифтом объявлено: «Единственная гастроль однорукого пианиста Вильгельма Рюденберга (Германия)».

                Явление I
                (входят Матильда и Марта)

Матильда: Да, это он. Сомнений больше нет.
Марта: Кто, тётушка? О ком вы говорите?
Матильда: Нет, ничего. Так, мне пришёл на память
                один пустяк… Но сядем. Здесь так тихо.
                В антракте заполняются народом
                все уголки и все аллеи сада,
                но редко кто-нибудь сюда заходит.
Марта: Что ж странного? Ведь здесь почти темно.
             И ни знакомых встретить, ни блеснуть
             нельзя нарядным платьем. Поэтому
             лишь парочки влюблённые бывают
             в аллее этой иногда.
Матильда: Так, значит,
                она тебе и Вальтеру знакома?
Марта: Да полно вам дразнить меня… А Вальтер
              и дядя Пауль уже теперь, наверно,
              прошли к маэстро. Вальтер обещал
              и нас с ним познакомить непременно.
              Вы этим недовольны, Тильдхен?
Матильда: Я?
                Нет, почему?
Марта: Да так, мне показалось,
              что вы нахмурились.
Матильда: Ах, Марта, Марта!
                Какой же ты ещё ребёнок, право!
                А ты знакомству рада? Погоди-ка,
                Я Вальтеру скажу.
Марта: Так что, нестрашно.
              Фи, Рюденберг совсем неинтересен.
              Засушенный какой-то, долговязый…
              Я думала, что у него в лице
              трагическое что-нибудь увижу…
              и ничего подобного. Он очень
              обыкновенный. Держится свободно,
              и даже улыбается. Но только
              улыбка эта у него выходит
              какая-то… неловкая немножко.
              И неприятно то, что он протеза
              не носит, правда? А как раз рояль
              всегда поставлен так, что обращён
              к нам, к публике, пустой рукав, и это
              невольно кажется рекламой или позой.
              А если бы не это – ни за что,
              взглянувши на него, нельзя поверить,
              что он так много пережил, как мне
              рассказывали друзья Вальтера.
Матильда: А что они… что ты о нём слыхала?
Марта: Он, говорят, ещё довольно молод,
              лет 35 ему дают, не больше.
              До гениальности талантлив был,
              так говорят, и в юности сулили
              все будущность великую ему.
              Коль верить слухам, то, когда б руки
              он не лишился, Горовиц и Цекки
              пред ним бы побледнели в наше время.
\             Но он юнцом безусым на войну,
              и незадолго до конца, попал.
              Там до плеча и потерял он руку.
              Когда ж из госпиталя вышел,
              он повесился…
Матильда: Повесился! Мой боже!
Марта: Его спасли. Он музыки не бросил,
              и, говорят, приятели его
              из композиторов берлинских, нынче
              Бетховена и классиков других
              прекрасно приспособили, чтоб он
              их исполнять бы мог одной рукою.
              А кроме этих переделок, пишут
              они специально для него. И вот
              он выступает. Правда, овладел
              он превосходно техникой? К примеру,
              сегодня, слушая его, не трудно ль
              согласовать свой слух и зренье было?
              Поверить, что кристально-звонких нот
              и бархатных тонов чередованье
              исходит от одной руки? Но всё же
              ведь всё это не то искусство,
              и многие, наверно, пришли
              сегодня из простого любопытства,
              как будто фокусы смотреть; и даже
              знакомая мне дама говорила:
              «Ах, милочка, он просто шарлатан».
              Едва сдержалась я, чтоб не ответить
              ей резко, этой старой обезьяне.
              Ведь это так несправедливо, правда?
              Ведь правда, Тильдхен?.. Тильдхен, что же с вами?!
              Я увлеклась своею болтовнёй,
              а вы меня не слушаете вовсе
              и странно так глядите.
Матильда: Марта, Марта,
                я больше не могу молчать! Послушай,
                тебе доверить тайну я должна.
Марта: Меня пугаете вы, Тильдхен.
Матильда: Слушай!       
                Я с этим одноруким пианистом
                была знакома много лет назад
                и… горячо друг друга мы любили.
Марта: Ах, тётушка!
Матильда: Да, Марта, и когда
                ушёл он на войну, дала я клятву,
                ненарушимую, святую клятву,
                что возвращенья буду ждать его.
                И я ждала, но проходили годы,
                а он не возвращался, не писал,
                и я его оплакала, считая,
                что он уже мертвец. И вот теперь,
                16 лет спустя, я на чужбине
                далёкой увидала вдруг афиши –
                афиши с именем его. Сначала
                я думала: ошибка, совпадение…
                я не могла поверить… но сегодня
                я на эстраде видела ЕГО!
                да, да, ЕГО, сомнений быть не может.
Марта: Что ж делать? Видно, так судьба велела.
Матильда: Но как я встречусь с ним? Что, если он
                «изменницы» позорное названье
                В лицо мне бросит?!
Марта: Но ведь это было
              так много лет назад.
Матильда: Ах, ты его
                не знаешь, Марта. Вспыльчив и горяч,
                упорен и всегда в своих желаньях
                неукротим. Ты знаешь, как он Богу
                молился? – «Сделай так, как я хочу,
                пусть даже к худшему то будет, всё же
                да сбудется желание моё».
                Вот как он говорил.
Марта: Так значит, Тильдхен,
              С тех пор он изменился. Он теперь
              таким холодным кажется! И Вальтер
              мне говорил о нём, что корректен
              и очень сдержан, очень молчалив.
              К тому же, чем вы виноваты, если
              Он не писал и не являлся сам?
Матильда: Ах, я уверена, что он калекой
                не захотел ко мне явиться, Марта.
                И, может быть, к его попытке страшной
                самоубийства… я была причина.
Марта: Ну, что вы! Ну к чему такие мысли?!
              Он просто был… Но тише! Успокойтесь,
              прошу вас, и себя возьмите в руки.
              Я вижу, направляются сюда… 
Матильда: Кто?
Марта: Дядя Пауль, Вальтер и…
Матильда: …и он!
                Я вся дрожу. Что будет, боже, боже!      

                Явление II
             (Матильда, Марта, Рюденберг, Краусс, Вальтер)

Краусс: Вот и они. Дружочек, разреши
               тебе представить нашего высоко-
               талантливого земляка.
Рюденберг: Я счастлив…
Краусс: Супруга и племянница моя.
Матильда: Мы с господином Рюденбергом знакомы.
                Встречались прежде мы, но эти встречи
                забыты, вероятно. С той поры
                так много, много долгих лет минуло,
                да и удел блестящий поневоле
                забвенью учит.
Рюденберг: Что вы! Право, я
                не заслужил упрёка.
Матильда: Значит, всё же
                узнали вы Матильду фон Мосгейм?
Рюденберг: Да, память мне послушна, и лишь в первый
                момент её смутила полутьма
                и встречи неожиданность.
Матильда: А город
                наш маленький, мой милый городок…?
Рюденберг: Я помню и его, конечно, помню,
                хоть не был там давно. (Крауссу) В супруге вашей
                я впрямь нашёл землячку.
Краусс: В самом деле?
               Вот это славно! Что ни говори,
               а на чужбине нам такие встречи
               особенно приятны. Правда, Тильдхен?
               Мне лично, я б сказал, в минуты эти
               сдаётся, будто чувствую дыханье
               далёкой родины, друзья; а нужно
               сказать, что, хороша или дурна,
               но родина… есть родина, и вечно
               всё родиной останется она.
Рюденберг: Да, вы, конечно, правы. А скажите,
                давно ли вы с Германией расстались?
Краусс: Уже 4 года.
Рюденберг: Срок немалый.
Матильда: Но позапрошлым летом мы в Берлине
                весь отпуск мужа провели.
Краусс: О, да!
               Мы пробыли там месяц и вернулись.
               Здесь как-то легче дышится. Но только
               не истолкуйте слов моих превратно:
               я говорю не о политике, нет-нет!
               Я от неё всегда держусь подальше,
               мне рассуждения о ней всегда
               казались и скучны и бесполезны,
               а сверх того, не безопасны, право.
               О нет, я не политик, видит Бог.
               Я только инженер и рассуждаю
               как таковой, и, может быть, пожалуй,
               что говорит во мне матерьялист –
               матерьялист в житейском смысле слова.
Марта: Ах, дядюшка, ну что вы говорите!
Краусс: Святую правду, милочка. Твой дядя
               матерьялист и эгоист ужасный,
               и потому-то он предпочитает,
               умея свой покой ценить, покинуть
               страну родную для страны чужой,
               где призрак безработицы голодный
               ему не угрожает ни сегодня,
               ни завтра, ни спустя неделю, месяц,
               ни даже через 5 иль 10 лет.
Рюденберг: 5 или 10 лет! Невероятно!
                О господин… э… Краусс, как же можно
                вперёд ручаться за такие сроки!
Краусс: Вам это кажется невероятным?               
               А знаете, что значит слово «план»?
Рюденберг: План? Кажется… Ах, да, вы говорите
                о пятилетнем плане? Да, об этом
                я слышал смутно.
Краусс: Вы о нём слыхали?
               Ну, что ж, моя уверенность понятна
               должна быть вам, коль знаете о нём –
               об этом слитке воли и дерзаний,
               об этих нерифмованных поэмах,
               которые расскажут вам про то,
               насколько через год, иль два, иль больше
               угля добыча возрастёт и сколько
               добудем торфа из болот, чтоб в топках
               не жечь напрасно драгоценной нефти,
               где вырастут заводов корпуса,
               как много требует страна металла,
               и сколько получить должна машин.
               Слагаясь воедино, составляют
               единый организм, единый облик
               могучего гиганта, колоссальный
               и гармоничный. Можете услышать
               ритмичный гул электростанций новых,
               питающих красавца великана,
                сердцам подобно. Можно проследить,
                как, не стеснённая ничем, не зная
                ни рамок, ни границ, по всей стране
                раскинется, в сплетенье стройном, сеть
                высоковольтных проводов-артерий,
                как заструится в них животворящим
                потоком электрическая кровь…
                И знать, что былью станет эта новь!
                Ах, дорогой мой, если бы вы знали,             
                какой размах! Какие перспективы!
Вальтер: Послушай, Краусс, да ведь ты оратор,
                и, право, неплохой. Не знал я прежде
                таких талантов за тобой.
Рюденберг: Да, вы
                так убедительно красноречивы,
                что поневоле с этою страной
                поближе познакомиться желанье
                является.
Краусс: Э, бросьте комплименты!
               Какой там из меня оратор. Полно!
               Я говорю лишь то, что есть. А впрочем,
               я, кажется, действительно увлёкся
               и впал в сентиментальность, но она
               ведь не к лицу солидным инженерам.
Марта: Вы, дядюшка, поэтом стали здесь.
Краусс: «Как, Брут, и ты?..» Насмешница, плутовка,
               и ты туда же! Иль не знаешь, что
               я никогда с поэзией не ладил?
               Быть может, мы не поняли друг друга,
               но до сих пор для слуха моего
               сладчайший шиллеровский стих сравненья
               не выдержит с огнём, гудящим в топке,
               иль с рокотом размеренным турбин.
               Однако, не довольно ли об этом?
               Боюсь, наш гость соскучится, а я
               и Вальтер господину Рюденбергу
               сад обещали показать. Не правда ль,
               он не дурён?
Рюденберг: Я был бы очень рад,
                когда не возражают наши дамы.
Матильда и Марта: О нет. Мы очень любим этот сад.
Краусс: Он превосходно расположен. Вот,
               взгляните хоть отсюда: тонет город
               в кудрявой зелени. Обрыв, а дальше
               широкая и тёмная река.
Рюденберг: А это что за огоньки?
Вальтер: Позвольте…

(Рюденберг, Краусс и Вальтер отходят в сторонку, дальше их разговор теряется.)

Матильда: Ах, Марта, Марта, если бы ты знала,
                как больно мне! Прошу тебя… как быть?!
                Я больше не могу.
Марта: Что с вами, Тильдхен?
              Что вы хотите делать?
Матильда: Умоляю
                тебя… послушай, девочка моя,
                ты мне поможешь, правда? Не подумай
                чего-нибудь дурного. Я всегда
                была женою верной.
Марта: Знаю, Тильдхен.
              Я рада вам помочь, но успокойтесь,
              скажите мне, в чём дело?
Матильда: Помоги же
                мне Пауля отсюда удалить.
                Но лишь не говори ему ни слова,
                ни слова из того, о чём тебе
                сегодня рассказала я. Придумай
                что-нибудь и отвлеки его.
                Наедине поговорить мне нужно
                с Виль… с Рюденбергом.
Марта: Как! Хотите вы…!
Матильда: Да, Марта, я должна. Не упрекай,
                не отговаривай. Я так решила.
                Должна я вымолить себе прощенье
                и, может быть, его утешить. Да,
                я вижу, я уверена, что рана,
                которую ему я нанесла,
                ещё кровоточит, и с новой болью
                сегодня он почувствовал её.
Марта: Быть может, ошибаетесь вы, Тильдхен?
              Мне кажется, что он вполне спокоен.
              Так много лет прошло с тех пор, а время –
              целитель верный.
Матильда: Ты совсем дитя.
                Ты этого понять ещё не можешь.
                А впрочем… ну, представь себе: чт; если б
                твой Вальтер разлюбил тебя, оставил
                и на другой женился, и потом бы
                с той женщиной ты встретила его?
                Уж, верно б, не осталась равнодушной,
                не правда ли? Так вот, твоей любовью
                тебя я заклинаю…
Марта: Хорошо,       
              я попытаюсь сделать всё. Но, Тильдхен,
              вы будете благоразумны?
Матильда: Марта,
                люблю я Пауля и наших крошек –
                очаг семейный для меня святыня. Я
                лишь выясню то недоразуменье
                печальное, чтобы никто не мог
                меня и в прошлом упрекнуть изменой.
Марта: Так я скажу… Но тише! Я боюсь,
              что наше удаленье слишком странным   
              покажется. Сейчас вы в сад пойдите
              подальше с ними. А Вальтеру шепните,
              чтоб задержался он.
Матильда: Но, Марта, если
                ты скажешь…
Марта: Положитесь на меня.

(Они подходят к мужчинам, затем уходят Рюденберг, Краусс и Матильда.)

                Явление III
                (Вальтер и Марта.)

Марта (громко и шумливо): Вы, сэр, извольте-ка подать мне руку.
Вальтер: Охотно, но зато у вас награды
                я требую.
Марта: Какой?
Вальтер: Совсем немного:
                один лишь поцелуй. Вокруг уж пусто.
Марта: Нет, Вальтер, погоди. Послушай, милый,
              тебе должна я кое-что сказать.
Вальтер: Какое предисловие! Так, значит,
                за ним пойдёт преважное известье?
Марта: Да, это важно.
Вальтер: А! Тогда я знаю:
                ты мне, конечно, сообщить хотела,
                что ты меня ужасно любишь. Верно?
Марта: Нет… то есть, да… но Вальтер, не дурачься.
              Послушай, ты сейчас ж должен вслед
              пойти за дядей и сказать ему…
              да, и сказать ему, что на работе
              авария.
Вальтер: Авария?! У нас?!
Марта: Ну, да… или пожар, пожалуй, лучше.
Вальтер: Пожар?.. Я ничего не понимаю.
Марта: Или придумай что-нибудь другое.
              Но только нужно, чтобы дядя Пауль
              на полчаса хотя бы удалился
              и чтобы тётушка могла поговорить…
Вальтер: Поговорить?
Марта: Ну, да, наедине.
Вальтер: С кем?
Марта: С господином Рюденбергом.
Вальтер: Что?!
                Зачем? Нет, от твоих загадок
                час от часу не легче. А кому же
                он нужен, этот странный tete a tete?
Марта: Вот видишь ли, они ведь земляки,
              и общие у них воспоминанья.
Вальтер: Воспоминаниям не мешает мужа
                присутствие… А впрочем, погоди,
                я, кажется, догадываюсь: это
                не старый ли роман?
Марта: Ты угадал,
              роман старинный, прерванный войною,
              наивный и печальный. Ну же, Вальтер,
              пойди и сделай то, что я просила.
Вальтер: Вот сердце женское! Почуять стоит
                вам где-нибудь роман, как вы встаёте
                во что бы то ни стало на защиту
                его. А ты подумала, что это
                поколебать очаг семейный может
                родного дядюшки?
Марта: Нет, Вальтер, я
              уверена, что их судьба столкнула
              в последний раз. Пускай они простятся.
Вальтер: А я уверен, что маэстро уж
                давно об этом позабыл романе.
Марта: Возможно. Он такой глядит ледяшкой.
              Но, знаешь, наша бедная Матильда
              сентиментальна чуточку… Ну, Вальтер,
              неужто я должна тебя просить
              так долго.
Вальтер: Что ж, иду. Да, кстати, вспомнил:
                сегодня здесь в саду механик наш
                мне встретился и говорил, что Краусс
                ему необходим по делу. Нужно
                его найти.
Марта: Прекрасно. Я тебя
              здесь подожду. Иди же.
Вальтер: Вижу я,
                что Краусс прав, и кислород в избытке
                под этим небом воздух насыщает:
                здесь ярче разгораются все чувства,
                становится поэтом инженер
                и, на мою беду, из пепла лет
                встаёт любовь старинная, как Феникс…
                Иду, иду. (Уходит, но вскоре возвращается.)
Марта: Как, ты уже вернулся?
Вальтер: Я опоздал.
Марта: Что значит?
Вальтер: Очевидно,
                механик сам нашёл его. Матильда
                и Рюденберг одни – я видел их –
                и, кажется, идут сюда.
Марта: Уйдём. (Уходят.)

                Явление IV
                (Рюденберг и Матильда входят)

Матильда: Вот снова мы вернулись в ту аллею.
Рюденберг: Да, вид отсюда превосходный.
Матильда: Да,
                вид превосходный… Ах, не то, не то!
                Я вам не то сказать хотела. Боже!
                Начать не смею, не могу…
Рюденберг: Что с вами?
Матильда: Вас привела сюда я, чтобы… Нет!
                Волнение уста мои смыкает.
Рюденберг: Сударыня, прошу вас, успокойтесь.
Матильда: Я вам сказать хотела… Ах, Вильгельм,
                простишь ли ты меня?!
Рюденберг: Как?.. я… простите,
                сударыня, я вас не понимаю.
Матильда: О нет, не говори ты так со мною,
                меня своим презреньем не казни.
                Я этого, клянусь, не заслужила!
                Но ты не знаешь… выслушай. В те дни,
                когда расстались мы с тобой, так много,
                так много горьких слёз я пролила;
                и в то же время я тобой гордилась,
                гордилась тем, что на полях кровавых
                сражается за родину, за наше
                отечество, любимое, святое,
                тот юноша, которого я так
                любила, да, о, мужество нашла
                сказать, как дочь Германии великой:
                «Ступай, туда зовёт тебя твой долг».
                Как горячо я за тебя молилась!
                Как ждала писем! Но увы! Они
                всё реже приходили. Шли недели,
                шли месяцы… и вот, ты замолчал.
                О, я была в отчаянье! Пыталась
                разыскать тебя, но всё напрасно.
                Война закончилась – молчанье то же.
                Надежда гасла. Шёл за годом год.
                Я думала, что ты убит. И вот…
Рюденберг: И вот мертвец пред вами появился.
                Но не волнуйтесь. Вас страшит, быть может,
                Леоноры бюргеровской участь? Полно.
                Я не пришёл как мстительный жених –
                сырого гроба мрачный обитатель,
                чтоб в мир иной умчать свою невесту.
Матильда: О, вы смеётесь!.. Вилли, Вилли, нет,
                не будь жесток. Ты должен мне поверить!
                Я не изменница, клянусь! Я это
                клеймо снести не в силах… Год спустя
                по окончании войны, отец мой
                в отставке умер. Помнишь ли его?
                Он был суровый воин… я и мать –
                на свете мы одни остались. Жили…
                и встретились мы с Крауссом. Но верь,
                о, верь мне, Вилли, если бы тогда
                ты о себе дал знать – твоею только
                была бы я. Ты мне не веришь? Ты,
                быть может, сомневаешься? Быть может,
                ты… о своей руке подумал? Вилли,
                ты помнишь ли старинный тёмный парк,
                где мы с тобой встречались? Этим парком
                клянусь, что руку отдала б и сердце
                я лишь тебе, каким бы ты тогда
                калекой ни вернулся.
Рюденберг: Я вам верю,
                сударыня. Довольно.
Матильда: Нет, я вижу,
                слова мои бессильны. Словно нож
                для сердца моего твой взгляд холодный.
                Что ж делать мне? Чем искренность свою
                смогу я доказать? Вильгельм, послушай,
                ведь ты… ты не потребуешь, чтоб я
                к тебе вернулась? У меня семья,
                я мать. О, если б ты невинных крошек
                моих увидел, мне бы всё простил ты.
                Я мать, Вильгельм!
Рюденберг (про себя): Что за нелепый фарс! (Ей)
                Сударыня, даю вам слово чести,
                чем только захотите, поклянусь,
                что я в измене вас не обвиняю,
                что всё забыл и вам прощаю всё,
                в чём вы себя считаете виновной.
Матильда: Так это правда?
Рюденберг: Истинная правда.
                Вам снова в том поклясться я готов
                и пожелаю вам в семейной жизни
                я всяческого счастья и удачи.
Матильда: О, как я рада! Если бы вы знали,
                какой с души моей свалился камень!
                Так, значит, мир?
Рюденберг: Конечно.
Матильда: И навеки
                священным, дорогим воспоминаньем
                мне будет наша прежняя любовь
                и этот миг! Не правда ли, мы с вами
                друзьями останемся? И тогда,
                в те дни, в те годы были мы не только
                влюблёнными. Вы помните? Звучали
                умы и души наши в унисон.
                Вы всем со мной делились. Думы, грёзы
                свои – вы всё мне поверяли. Помню,
                со мной гуляя в парке, вы деревья,
                что с шелестом свои склоняли ветви,
                указывали мне и говорили:
                «Взгляни, мой друг, не правда ль, тот слепец,
                кто мёртвою природу называет;
                влюблённый же, поэт и музыкант
                язык имеют с нею общий. Видишь,
                деревья знают, что в груди моей
                открыт родник искусства, что сумею
                я звуками  прославить КРАСОТУ;
                и вот они склонились предо мною,
                приветствуя избранника. А я…
                я, с кем ни находился б в это время,
                стараюсь, потихоньку от людей,
                ответить на приветствие друзей
                моих зелёных, и смущён, и счастлив,
                как на эстраде признанный артист».
                Да, много лет минуло чередою,
                прошло полжизни, но до этих пор
                мне ваши помнятся слова, и нынче
                они как будто снова зазвучали,
                когда я вашу слушала игру,
                и мне казалось, будто колокольчик
                иль ручеёк серебряный по саду
                струит свою мелодию; и позже,
                когда рукоплесканий звуки…
Рюденберг: Прочь!
                Прочь, сволочь, от меня! иль как собаку
                я задушу тебя!
Матильда: Ах, Боже мой! (Пауза)
Рюденберг (глухо): Простите. Я не знаю, что со мной.
                Я… нездоров. Мне лучше удалиться.
                Я оставляю вас. Простите.
(Он уходит вглубь аллеи. Пауза. Затем слышен голос Марты, и она появляется на сцене.)

                Явление V
                (Марта и Матильда)

Марта: Тильдхен!
              Вы здесь одни?.. Да что такое с вами?!
              Вы бледны, как мертвец.
Матильда: Он не простил!
Марта: Прошу вас, успокойтесь.
Матильда: Но зачем же
                он лгал и говорил, что всё забыто?
                И вдруг так грубо, так безумно грубо!..
                Ну, хорошо, я виновата, пусть,
                но я его так искренне молила,
                так горячо, что, кажется, и камень
                растаять мог. Детьми его молила.
                Ах, Марта, если б слышать ты могла!
Марта: Ну полноте, забудьте вы об этом.
              Довольно. И пойдём. Я вам пришла
              сказать, что дядя Пауль уже свободен
              и, верно, ищет вас.
Матильда: Да, да, пойдём.
                Мой Паульхен! Пойдём к нему навстречу.
                Всё, что могла, я сделала. Отныне
                мы квиты с тем несчастным. Милый Пауль!
                Скорей к нему! Пойдём, моё дитя.
(Уходят. Вскоре появляется Рюденберг.)

                Явление VI
                (Рюденберг)

Рюденберг: Ушли. Но что со мной? Что это было?
                Иль в самом деле болен я сегодня,
                и это был Припадок? Да, припадок:
                казалось мне, нахлынула волна,
                в груди моей дыхание стеснилось,
                глаза застлались мраком, по коленям
                прошла мгновенно слабость, но затем
                вдруг напряглись все мускулы до боли
                и пальцы сжались судорожной дрожью,
                томясь по горлу хрупкому… Но полно.
                То был лишь миг, да, то был миг безумья,
                припадок непонятный, просто нервы.
                Довольно, будем думать о другом.
                Моя игра звучит, как «колокольчик»,
                как «ручеёк серебряный»… Довольно,
                не надо больше вспоминать об этом.
                Как тихо! Здесь, под деревом, немного
                я посижу. Какая гладкая кора,
                и как свежо её прикосновенье!
                Приятна мне сейчас её прохлада...
                Мой лоб горит. О да, я помню парк,
                я помню парк старинный и тенистый
                в том маленьком немецком городке.
                Мне этот сад его напоминает.
                И там, во мраке летних вечеров,
                звучала музыка, и так же чутко
                внимали ей застывшие деревья.
                В том городке, восторженный, влюблённый,
                жил мальчик… что за вздор сентиментальный…
                В старинном парке сладко пахли липы,
                но лучше всех всё ж было деревце,
                которое стояло на пригорке.
                Он звал его, я помню, Эсмеральдой
                за грацию, за стройность и за то,
\                что в трепетной игре теней и света
                оно, казалось, двигалось, плясало
                под звуки, что струились в парк с эстрады.
                А ветерок играл его листвою,
                как будто в самом деле на груди
                цыганки молодой, во время пляски,
                вздымались с тихим шелестом мониста.
                И мальчик тот… он тоже трепетал
                от этих звуков, трепетал и грезил
                о красоте, о музыке, о славе…
                Ах, что я говорю!.. Да, это было.
                Но разве воскресают мертвецы?
                Ведь этот мальчик умер, умер, умер!
                Его убили много лет назад.
                Убили на войне… иль нет, он сам
                себя убил, повес… Не надо думать.
                Ну, что это за мысли! Не хочу!..
                Нет, я хочу, я буду думать. Полно!
                Довольно лжи! Я лгал. Я так страдаю,
                и так страдал, и в этом не признался
                я даже и себе, не то что людям.
                Сознаться людям в том, что я несчастен,
                что в жизни я лишь неудачник жалкий…
                О, только бы не это! Тяжела
                их жалость. Нет, достаточно с  меня
                тех мук и униженья, что приносит
                мне всякий раз эстрада потому,
                что больше, чем свистков толпы беспечной
                и шиканья, боюсь аплодисментов.
                Да, да, боюсь, как жалкий вор – побоев.
                Мне каждый ведь хлопок звучит насмешкой
                иль кажется подачкой, что собаке
                из сожаленья брошена, и камнем
                он мне язвит измученное сердце.
                И я молчал, глухую боль смиряя,
                молчал и в те часы, когда я сам,
                затерянный средь зрительного зала,
                внимал другим счастливцам-мастерам.
                Я всё молчал. О да, маэстро крайне
                «корректен», даже если он с собою
                наедине включает репродуктор
                и слушает по радио концерт –
                пускай поёт эфира безграничность,
                которую гармонией чудесной
                другой, другой так щедро напоил;
                пускай затем звучит, растёт прибоем
                могучий гул толпы, что рукоплещет
                восторженно, влюблённо, благодарно,
                маэстро и тогда невозмутим,
                маэстро и тогда не признаётся,
                не смеет даже осознать, что ранен,
                что рана та, как прежде, глубока…
                что зависти отравленные стрелы
                мучительно впиваются в неё.
                И больно мне, и горько. Зависть… Что же!
                Чего стыжусь, боясь признаться в этом?
                Да, я завидую, но разве зависть
                моя подобна той, что гложет сердце
                каким-нибудь бездарным паразитам,
                которые пленились лишь карьерой
                и присосались к дереву искусства,
                о нём не помышляя, и творить
                прекрасное бессильны, брызжут желчной
                слюною на удачливых собратьев?
                Иль я из тех завистливых мещан,
                делами мелких так же, как душою,
                глядящих снизу жадными глазами
                на тех, кому Фортуна улыбнулась,
                кто выделился чем-то из толпы
                неважно чем – будь это дерзновенный
                искатель-стратонавт или Ставицкий Илья,
                поэт, венчанный славой, иль Рокфеллер,
                герой или прославленный бандит.
                Нет, не такая зависть жалит сердце.
                Лишь одному, как высшему блаженству,
                завидую – возможности творить.
                О, право на любимую работу,
                на сладкое сознанье, что послушен
                тебе станок или штурвал, кисть или звуки,
                земля, дающая высокий колос,
                иль небо, где прокладываешь путь,
                знать, что они твоей покорны воле,
                что ты их подчинил своей рукою,
                своим мозгом!.. О, творческая гордость,
                прекрасное прекрасно создавать,
                будь это мост, поэма иль ботинок!
                А после говорить о нём другим
                с такой же гордостью и так же нежно,
                как мать – о сыне, как сегодня этот
                толстяк твердил мне о своих турбинах.
                О, я его готов возненавидеть,
                как ненавидел бы живых мертвец,
                когда бы мог он чувствовать за гробом!
                Нет, не хочу я славы ради славы.
                Когда бы чудеса возможны были
                и, предо мной представший, чародей
                сказал бы мне: «Проснуться можешь завтра
                ты знаменитостью, толпы кумиром:
                художником, философом, поэтом,
                учёным, скульптором, миллионером,
                политиком великим, властелином
                страны, вождём народов – выбирай!»
                Я б отвечал: – Мне ничего не надо.
                Твои дары и всё, что я имею, –
                всё-всё возьми. Пусть буду бедняком,
                пусть буду я бесформенным уродом,
                изгнанником без родины и друга,
                возьми из предназначенных мне лет
                полжизни… но зато отдай мне руку,
                дай выход звукам, что в груди теснятся,
                дай воплотить прекрасные созданья
                великих мастеров – и это будет
                моей отчизной, счастьем и богатством!..
                Безумец я! Напрасные мечтанья!
                Обрубок жалкий, или ты забыл,
                что ты уже не тот наивный мальчик,
                который сладко грезил, как с эстрады
                он радостью зальёт сердца людей,
                утопит подлость, ложь, несправедливость
                в бушующих потоках Красоты…
                Или забыл, что ты лишь однорукий
                пьянист? Проклятье! Жгучее клеймо! 
                О, ненавистные слова, что всюду
                преследуют меня: и на афишах,
                и в любопытном шёпоте толпы!
                Будь то в Москве, Берлине иль в Китае,
                я всюду их пойму и угадаю.
                Ну, что же? «Однорукий пианист» –
                не правда ль, анекдот прелюбопытный?
                Звучит не хуже, чем, к примеру,
                немой певец, хромая балерина…
                Да, право, бедный, старый сатана
                забавней ничего бы не придумал.
                Ведь это убийственно смешно:
                мечтать о мастерстве – и быть фигляром,
                носить в груди безмерность океана –
                и слышать от назойливой мещанки,
                что «ручейком» звучит твоя игра!
                О, дура бестолковая! Святая
                невинность! Из твоих небесных глазок
                выглядывал так нежно весь букет
                мещанских добродетелей!.. Проклятье!
                Какие муки! Кажется, мне стало б
                легче, если б я её убил.
                Вот был бы сенсационный номер! Вот бы
                обрадовалась репортёров свора!
                А стадо романтичных пошляков,
                что обо всём умеют петь так сладко,
                смакуя происшествие, его
                провозгласят любовной драмой… Нет же!
                Прочь, вы, стервятники! Оплакивайте труп
                бесчувственный «безвестного солдата»,
                которого на смерть послали сами!
                Я жив ещё! Прочь от живого сердца!
                Я жив ещё и ненавижу вас!
                Я ненавижу вас, так ненавижу,
                что ненависть моя страданьем стала
                и давит грудь, Кому скажу о ней?
                Молчать не в силах. Слушай, Прометей!
                Тебя из мглы веков я вызываю,
                мой друг, мой брат, и ты меня поймёшь.
                Ты тоже так страдал. К скале прикован,
                ты тоже обречён был безучастно
                взирать на то, как каждую весну
                ковёр живой и нежный распускался,
                как люди там, внизу, смеялись, пели,
                боролись, ненавидели, любили
                и покоряли землю и моря.
                Палимый солнцем, всплески волн прохладных
                ты слышал у подножия скалы,
                и были волны те недостижимы,
                как был недостижим желанный труд
                для рук твоих могучих, опалённых
                небесным пламенем, добытым для земли,
                для рук твоих божественных, налитых
                томлением, бесплодным поневоле,
                мучительною жаждою труда,
                как зрелый плод – прозрачным сладким соком.
                И ты страдал без жалоб и упрёков,
                в молчанье гордом, чтобы не навлечь,
                как муку новую, врагов прозренье
                и состраданье горькое друзей.
                И ты узнал, что есть ещё страданье,
                которое всех этих горше мук:
                не правда ль, бешенство тебе знакомо
                и, рядом с ним, бессилия сознанье?
                Увидеть беспечального врага,
                что нектар и амброзию вкушает,
                и быть бессильным в этот миг, когда
                вся кровь шумит в мозгу хмельным прибоем,
                звеня в ушах и взоры ослепляя…
                о, как забыть подобные мгновенья?!
                Не правда ли, ты их забыть не мог!
                С Отцом богов не мог ты примириться.
                Не правда ли, солгал старинный миф,
                и ты не мог купить себе свободу,
                как подлый раб, ценою униженья!
                О нет, пускай веками длятся муки,
                пускай лакеям, алчным и надменным,
                напитком будет кровь из наших жил,
                не иссякая никогда; пусть вечно
                им внутренности наши пищей будут, –
                не правда ли, мы молча всё снесём,
                всё – за великое, святое право
                на сладкую мечту, что нам удастся
                хоть плюнуть в торжествующую харю
                проклятого врага когда-нибудь!..
                …………………………………………..
                Как тяжело, как больно бьётся сердце!
                Оно мне кажется подобно храму,
                в котором много лет тому назад,
                нарушив звуки дивных песнопений,
                коней пришпоря, дикая орда
                по звонким плитам бешено промчалась.
                С тех пор, заброшен, заперт, храм пустынный
                казался мертвецом немым… Но вот
                открыты вновь заржавленные двери,
                и, перейдя порог, поросший мохом,
                вошедший в изумленье внемлет сводам,
                которые во мгле ещё хранят
                последний звук, раздавшийся когда-то.
                Высокие и гулкие, они
                наполнены ещё могучим эхом,
                и воплями, и ржанием, и смехом,
                и отзвуком стремительных копыт.
                Так сердце, потрясённое когда-то
                тяжёлым топотом промчавшихся страстей,
                сегодня я раскрыл и в нём нашёл
                живое и мучительное эхо.
                И сердцу больше не уснуть, я знаю,
                Да, слишком глубоко я заглянул
                В него сегодня, слишком много видел,
                теперь не обмануть его. Что ж дальше?
                Пора решать. Так больше жить нельзя.
                А умереть мне тоже невозможно:
                трусливым беглецом не брошу битвы.
                Довольно мне твоих упрёков, гордость,
                за тот позорный, тот безумный миг.
                Что ж, дальше жить? И жить, быть может, долго,
                и, каждый день терзаясь, повторять:
                – Вот вновь и вновь уходит безвозвратно
                мгновение, минута, час из жизни,
                неповторимый никогда; из жизни,
                в которой ты так много мог иметь,
                так безгранично, так безмерно много!..
                Что делать? Пустота вокруг. Мне страшно,
                мне страшно в одиночестве моём.
                Нет, я не Прометей. О нет, я бредил.
                Я не титан, я человек, и только.
                Но ненависть моя ещё при мне,
                и, значит, не совсем ещё я нищий.
                Я человек. Быть может, это много?
                Быть может, я найду среди людей
                союзников, которые помогут
                мне вырастить чудеснейший цветок
                (последнее, что мне осталось в жизни) –
                тебя, о ненависть безмерная моя!
                О, если так – не всё ещё погибло,
                и для меня ещё возможно счастье.
                Вперёд! Вперёд! Греми же, барабан!
                Несите гибель палачам, знамёна,
                на крыльях окровавленных своих!
                Тесней ряды, и выше баррикады!
                И, если в этих сомкнутых рядах
                мне умереть придётся, скажут люди:
                «Был счастлив однорукий пианист».
Лето 1935 г.      
      
               
ЛЮБОВЬ ХЛЫЗОВА

О знакомой незнакомке

       Трудно писать о человеке, с которым меня связывает краткое полугодовое знакомство, две встречи и несколько телефонных разговоров. Но незаурядность личности Элеоноры Петровны Фильштинской, её несомненный литературный дар, ещё неоценённый обществом по достоинству (что, уверена, ещё впереди), даёт мне право и свой голос вплести в биографию поэтессы под псевдонимом Лео Норд.
       А познакомила нас осенью 2001 года екатеринбургский радиожурналист Юлия Владимировна Сычёва, которая попросила меня, литературного редактора, помочь в издании книги 89-летней поэтессы, инвалида I группы. Когда я в первый раз пришла домой к Элеоноре Петровне, потрясла её полная физическая беспомощность. Она жила одна, за ней ухаживала женщина из социальной службы. Имея плохой слух и зрение, парализованная, проводя всё своё время в кровати, мозг она сохранила, постоянно слушая радио, имела отличную память, зная, где лежат те или иные папки с перепиской, со стихами. Я не знаю, всё ли она передала мне из своего литературного творчества. Но зная, что дни её, по-существу, сочтены, мне кажется, передала мне самое главное. Я искала возможность встретиться с ней для окончательного укомплектования её будущей книги, но её скорая смерть 11 июля 2002 года оборвала мои попытки. Я лишь успела в августе 2002 г. выступить по областному радио в передаче «День-деньской» вместе с Юлией Сычёвой, сожалея о кончине талантливого человека и прочтя по радио её несколько пронзительных стихотворений.
       Я помню, что Э. П. Фильштинская мне говорила о дальней родне, проживающей в Израиле. Других сведений о её родных у меня нет.
                30.07.2002

Заместителю генерального
директора АО «Свердловэнерго»
Казачкову Л. В.

ЗАЯВЛЕНИЕ

       11 июля 2002 года ушла из жизни в 90-летнем возрасте Элеонора Петровна Фильштинская, инженер-энергетик, ветеран уральской энергетики (см. статью Георга Бухмана «Как много пройдено дорог» в журнале «Энергетик» за 5 июня 2002 г.). Но мало кто знает, что она является талантливой поэтессой, подписывающейся псевдонимом Лео Норд. При жизни она успела издать на свои средства лишь одну книжку стихов «Память сердца (Екатеринбург, 1998).
       Ознакомившись ещё весной этого года по её просьбе с её творчеством, я, сама поэтесса, а также редактор Издательского дома «Калан», Хлызова Любовь Алексеевна, пришла к очевидному мнению, что необходимо издать новую, более объёмную книгу стихотворений Элеоноры Петровны. Тем более, сейчас, после её внезапной кончины.
       Эта книга могла бы стать прекрасным подарком и для всех ветеранов «Свердловэнерго», любовно изданной при финансовой поддержке его руководства на базе нашего издательства.
       С уважением, редактор Хлызова Л. А.
                Тел. ……….                31.07.2002
    (Ответа я не получила.)


ИРИНА КЛЕПИКОВА (статья из «Областной газеты» за 21.03.2002, с. 7)

КТО ВЫ, ЛЕО НОРД?

       В череде поэтических сборников этот, с его неброским названием «Память сердца», вряд ли привлек внимание уральцев, если бы не имя автора. Лео Норд – для Урала, согласитесь, имя экзотическое.

       Однако в предисловии, излагающем рождение книги, – никакого намека на иностранные корни автора. Напротив, все из нашей истории: Великая Отечественная, бомбежки, эвакуация…
       «Знаешь ли ты, уважаемый читатель, что означает слово "выковыренные"? Мне его впервые довелось услышать на Урале. Думаю, что в первооснове лежит не насмешка, а непроизвольное искажение: именно так аборигенами было простодушно понято непривычное, не слышанное ранее слово: эвакуированные. А дальше новообразованное словечко прижилось, видимо, потому, что оно довольно точно отражало положение тех, кого война "выковыряла с насиженных мест", вырвала из родимых гнезд и разбросала по стране…» – пишет Лео Норд.
          Сейчас, когда я уже знаю автора (знакомство состоялось на «прямой линии» – «Читатель – газета»), удивляюсь – как мастерски составлено довольно пространное предисловие, что ни единым словом Лео Норд не выдал в нем, что «он» – женщина. И мне бы не следовало выдавать, но как без этого, в третьем лице, рассказать об удивительной книжке, даже если самому автору вполне достаточно того, что книжка просто вышла.
       «Память сердца» – поэтический дневник эвакуированного. Эвакуированной. Когда после начала войны инженер-энергетик из Киева Элеонора Петровна Фильштинская была эвакуирована сначала в Коми АССР, а потом – на Урал, она вела в дороге дневник. В стихах.
       Потом 50 лет (!) дневник этот в обыкновенной школьной тетрадке хранился в ящике стола. А инженер «Свердловэнерго» Э. П. Фильштинская занималась тем, чем и положено заниматься энергетику. Модернизировала котельное и турбинное оборудование, стала автором интересных предложений по созданию высокоэффективных шаровых мельниц… Многое могут понять только специалисты, а вот это понятно всем – 6 медалей, 8 почетных знаков, звания «Почетный энергетик СССР» и «Изобретатель СССР».
       Поэтический военный дневник Элеонора Петровна достала из письменного стола, когда из-за экономической неразберихи денежные сбережения россиян стали катастрофически пропадать. На то, что еще не пропало, она и решила его издать. Под псевдонимом, «выкроив» его когда-то давно, в юношеские годы увлечения поэзией, из своего имени. Сегодня сам оригинал военного дневника хранится в городском архиве Екатеринбурга, а «Память сердца» вышла тиражом в 500 экземпляров.
       В феврале Элеонора Петровна отметила 90-летие. Она по-прежнему хорошо владеет французским. Правда, не читает – подводит зрение. И стихи, собственные, она просто запоминает, чтоб потом надиктовать их помощнице.
       Сегодня, во Всемирный день поэзии, можно было бы вспомнить любого из великих в Поэзии. Но почему-то захотелось рассказать о человеке, которому стихи просто помогли выжить.

       Вниманию читателей мы предлагаем два стихотворения из сборника «Память сердца», а третье – «Сонет» – написано, когда автору было уже далеко за 80.

ИЗ ЦИКЛА «ЗИМА»

Немцам не понравилась зима. –
Разве плохи русские дома,
Нашим освященные трудом,
Ими разоренные потом?

Немцы жалуются на мороз. –
Разве мало было жарких слез?
Иль не греют слезы матерей,
Вдов, сирот, замученных детей?

Немцы не выносят холодов. –
Раве мало было им костров,
Где защитников родной земли –
Наших братьев – мучили и жгли?

Вой, дрожи, кровавый подлый сброд:
Все тебе припомнит наш народ,
Грозный счет ведет моя страна,
Ты за все заплатишь нам сполна.
1941 г.

BLANC ET NOIR

Блестящий полукруг.
Вокруг –
Шелка, душистый мех
И смех.
Вот говор уст людских
Утих.
И льется без конца
В сердца
Певучий океан,
И стран
Волшебных властелин
Один
Вознесся над толпой
Немой.
Властитель дивных чар –
Blanc et noir.
Изящный черный фрак
И белая манишка. –
И так,
Наряден без излишка,
Ласкает слух и взор
Известный дирижер.
Небес белесый круг.
Вокруг,
Куда ни кинешь взор –
Простор.
Под снегом спит земля,
Поля.
Тропинку замело
В село.
Над снежной пеленой –
Покой.
И глушь, и тишина
Без дна.
В ушах шумит лишь кровь.
И вновь
Среди пустынных чар –
Blanc et noir.
Изящный черный фрак
И белая манишка. –
И так,
Нарядна без излишка,
(Я, право, не солгу), –
Сорока на снегу.
1941 г.

СОВЕТ

Когда не спится, вспоминай стихи.
О чем они – не важно. Но сначала
Забудь свои ошибки и грехи,
Чтоб только музыка стиха звучала.

Того, что было, к жизни не вернешь,
Раскаянье ошибок не исправит;
Лишь музыки пленительная ложь
Твоих воспоминаний не отравит.

Когда томит бессонницей луна,
Певучая строфа всего полезней:
Из дальней дали прилетит она,
Прильнет и станет колыбельной песней.

Забудутся ошибки и грехи,
И все, что душу ранило жестоко.
Когда не спится, вспоминай стихи
Есенина, Верлена или Блока.
1998 г.


ГЕОРГ БУХМАН,
главный теплотехник теплотехнической службы АО «Свердловэнерго»
(Журнал «Энергетик» за 5 июня 2002 года)

КАК МНОГО ПРОЙДЕНО ДОРОГ

       15 февраля 2002 года исполняется 90 лет Элеоноре Петровне Фильштинской – ветерану уральской энергетики. Общий трудовой стаж Элеоноры Петровны составляет более 55 лет.
       В 1935 году Элеонора Петровна закончила Киевский индустриальный институт, получив звание инженера-теплотехника. Работала в Киеве в проектном институте, а затем – в 1936-1941 гг. – на Киевской ГЭС-2, занимаясь испытанием теплосилового оборудования.
       После эвакуации из Киева трудилась в Коми АССР, а с июня 1942 г. – в ПТО «Уралэнерго».
       В октябре 1942 г. Э. П. Фильштинская была направлена во вновь организованное РУ «Свердловэнерго», где прошла большой и сложный путь от инженера до начальника теплотехнической службы.
       В послевоенный период Элеонора Петровна стояла у истоков освоения дальнепривозного высокозольного и высокоабразивного экибастузского угля. Ее глубокие инженерные знания и настойчивость в достижении поставленной цели позволили в кратчайшие сроки обеспечить его надежное и экономическое сжигание.
       Элеонора Петровна многое сделала для освоения и широкого применения на Урале новых золоуловителей мокрого типа. Много внимания она уделяла модернизации котельного и турбинного оборудования, питательных и тягодутьевых машин и тракторов. Следует отметить большой вклад Элеоноры Петровны в модернизацию турбин особых поставок AEG и ВВС на Нижнетуринской ГРЭС; перевод деаэраторов этой станции на повышенное давление в условиях действующего производства; повышение располагаемой мощности турбин 50 и 100 МВт; освоение энергоблоков 300 МВт на Среднеуральской ГРЭС.
       Она является автором ряда интересных предложений по охлаждению циркуляционной воды, создания нового типа высокоэффективных шаровых мельниц.
       Главным для Элеоноры Петровны все-таки было дело. Блестящая инженерная эрудиция, исключительная преданность энергетике, бескорыстие, стремление оказывать постоянную помощь предприятиям, принципиальность в решении технических вопросов и умение отстаивать  свою точку зрения снискали Элеоноре Петровне заслуженный авторитет и уважение всех знающих ее.
       Человек высокой культуры, она прекрасно владеет иностранными языками, пишет стихи.
       До сих пор Элеонора Петровна поддерживает активную связь с теплотехнической службой, вникает во все изменения, происходящие в энергетике.
       Э. П. Фильштинская награждена 6 медалями, 8 знаками, 8 почетными грамотами Минэнерго, ЦНТОЭ, Свердловского совета старейших энергетиков и Свердловского совета народного хозяйства, удостоена звания «Почетный энергетик СССР» и «Изобретатель СССР».
       Поздравляем Элеонору Петровну со славным юбилеем, желаем ей здоровья, активного долголетия и благополучия.