Закоулки памяти рассказ

               

    Как-то давно уже, в один из приятных семейных вечеров,  сидим рядом с мамой и разговариваем.  Сначала о ней и ее детских воспоминаниях.  О том, что они связаны часто с какими-то яркими открытиями - эмоциями, обидами или страхами. То есть, помниться то, что не обыденно.
       Она рассказывает: «Я помню немного дом в Каменске наш и четыре комнаты в нем, и печку посередине. Двор помню, где что. И помню, как мой двоюродный братик Вовка, он был  месяца на три меня младше, бегал вокруг стола с едой. Может у него день рождение был - два года. Стол праздничный с белой скатертью и посуды много на нем. Он белобрысый в белой рубашке и штанишках-шароварчиках, запыхавшийся и мокрый от бега. Он меня вокруг стола гоняет, а я убегаю.  И не знаю, куда от него деться. Спряталась за  комод. Он с досады, что меня потерял, схватил скатерть и всю ее  вместе с посудой резко сорвал вниз.  Все, что было на столе, на него посыпалось. Посуда побилась, еда по полу размазалась,  сам Вовка в  еде. Родители и тетя Маруся прибежали, нас отшлепали, ему точно досталось, рев его помню, и что его увели, наказали. В угол, наверное, поставили. Мне тоже досталось, но меньше, а потом я его более не помню, может и не видела. В двух комнатах тетя Маруся жила с семьей, в двух комнатах мы: папа, мама,  я и мамин брат младший, Коля. А он, Вовка, заболел тифом и умер через несколько месяцев.  Меня к нему не пускали. А вот, двухлетнего, запыхавшегося помню. И было мне тогда   два года три месяца. А как хоронили его, не помню, возможно, меня и не брали на похороны.
        А потом мы переехали в Воронеж.  Переезд сам не помню, а как к нам ночью бандиты лезли, помню: и свои мысли и свой ужас. Мы дом сняли на какой-то улице, где домишки частные, низкие, с окошками снаружи почти вровень с землей.  А внутри дом как будто в землю заглублен. Сначала на ступеньки поднимаешься перед домом, а потом при входе вниз спускаешься. И ступеньки высокие. Отец тогда устроился работать главным бухгалтером хлебозавода. Не было у нас никаких богатств.  Но, вот воры решили что есть. Помню ночью топот, крики, мама заголосила, закричала:  «Помогите, спасите, люди добрые! Убивают!» Я проснулась и вижу: тени мелькают какие-то по комнате, чужие лица мужские бородатые. Я в проходной спала, потом свет включился, подбежал ко мне Коля и бросил на меня сверху одеяло и шепнул: «Молчи!» А  у Коли кровь на плече и руке, спина полосами в крови. Ему 18 лет было. Я лежу и молюсь:
«Мамочка, мамочка, помоги!» Но такой ужас сковал, что пошевелиться не могу. Потом выстрел резкий, еще один, топот. Потом люди какие-то, голоса. Мама плачет. Потом стихло все и тишина долгая, а потом  слышу: «Вера, Вера отзовись! Это я!» Голос соседки, а я молчу, просто потому, что не могу говорить. Ни плакать не могу, ни говорить. Женщина сняла с меня одеяло, на руки взяла. Я у нее спрашиваю: « Мама?»  Она мне говорит: «Всех в больницу милиция увезла, я теперь с тобой побуду». И забрала меня к себе в дом.  Уже  потом рассказывали родители, что ночью лезли в дом  бандиты, а наши проснулись.  Мама на сносях была и плохо спала. Коля вскочил, бросился с двумя мужиками драться, он бесшабашный был и ничего не боялся, ему спину ножом порезали, на всю жизнь шрамы остались. А папа пистолет взял, у него именной был, он же  в Красной Армии  служил. И он ранил бандита  куда-то. Тот завыл и другой его стал на улицу тащить, а на улице телега их ждала, видимо добро награбленное  увозить собрались. А какое добро: одежда  да немного посуды. Потом милицию вызвали, милиция всех в больницу увезла.
     Вечером папа пришел и забрал меня у соседки, рука у него забинтована, на перевязи. Через день Коля пришел, весь в бинтах. А мамы нет.  У мамы начались роды преждевременные, мальчик внутри умер и его пришлось частями вытаскивать.  Она много крови потеряла и  в кому впала, сознание потеряла.  А папа и Коля ходят тихие, молчаливые, грустные.  Через несколько дней  папа посадил меня на здоровую руку, и мы пошли с ним к маме в больницу. Я помню, он меня несет, я его шею обняла, мне все время кажется, что он меня уронит. И я думаю: « Как взрослым не страшно ходить, ведь голова  так далеко от земли?»  Нам разрешили зайти в палату к маме. Мы стоим у изголовья, а мамино лицо бледное-бледное и губы синие.  Я говорю тихо на ушко папе: « Мама спит?» А  у него слеза по щеке бежит. Я вытираю ладошкой ее и говорю:  « Не зя плакать». А мама в коме была несколько дней, врач сказал, что вряд ли уже спасут. А потом другой врач пришел и сделал ей переливание крови, кажется. Спасли.
     Потом я долго-долго боялась без света спать, на стенах в темноте бородатые рожи мерещились. И одеяло от них не спасало. С квартиры мы этой съехали, папе комнату от завода дали. И было мне примерно 3 года, когда к нам бандиты лезли. А ты что-нибудь из детства помнишь?»
    Я маме отвечаю: «Конечно, помню, но не такие страсти, слава богу!
Я помню, например, как мы переезжали на новую квартиру, в сталинку. Какая-то жуткая машина была, грузовик, даже не крытый. На нем мы стулья везли и какие-то тюки, сидели на них рядом с кабиной, а кругом стулья, табуретки и цветы в горшках. Залезть на машину была целая проблема, бабушка страшно ругалась. Машина дребезжала, и все вещи и цветы скатывались вниз и бились о борт. А он страшно хлопал, и все дорогу казалось, что он сейчас откроется и мы вывалимся наружу. Ты одной рукой держала меня, а другой пыталась большую пальму  в кадке удержать от скатывания вниз. А машина по кочкам прыгала, и мы прыгали тоже. И пальму приходилось ловить. Я очень боялась, что ты меня не удержишь, жуткий страх помню внутри, и я хваталась своими ручками за твое платье в районе подмышки. А оно шелковое, светлое с рисунком серо-оранжевым в виде загогулинок. И я его порвала, потому что цеплялась со всей силы. А потом мы приехали и поднялись на свой этаж, меня поставили у двери, а сами стулья таскали. Я себя в большое зеркало рассматривала сначала. Я помню, как была одета: розовые штанишки с носочками сразу, кофточка, и такая же шапочка, платьице из-под кофточки цветное, ботиночки коричневые.  Я помню, что у двери стояла в комнату, дверь распашная  со стеклом  и какой-то жучок по дереву бегает. А я его пальчиком вожу. А  ты с бабушкой у окна сидела, и бабушка папу ругала, зачем он такую плохую машину нашел.
 А ты сказала: « Не надо отца ругать при ребенке!»  А бабушка ответила:
« Да что она понимает!» А я так удивилась и обиделась: « Почему я ничего не понимаю! Все я понимаю! Только пока еще сказать не могу, потому что маленькая! Но я научусь!» И повернувшись к вам, попыталась сказать, что я все понимаю, но… слова не получились. Ты подбежала ко мне: « Что ты хочешь сказать?» А я опять жучка гоняю пальчиком и губки надутые и глаза, полные слез. Ты жучка увидела маленького, да как закричишь: «Мама, она клопа гоняет!» И вы стали проверять все углы, говорили, что видимо кто-то из новых соседей клопов гонял и они к нам перебежали». Пока я рассказываю, я вижу как меняется выражение маминого лица, сначала чуть поднимаются брови, потом расширяются глаза, потом появляется странная улыбка на губах. И когда я заканчиваю свое повествование, мама восклицает: « Этого не может быть! Тебе было всего девять месяцев! Ты не можешь этого помнить!» « Я не знаю, сколько мне было»,- говорю я,- « но я помню, что думала предложениями и переживала от того, что пока не умею говорить».  Когда говорят, что собаки  по уму равны пятилетнему ребенку, я понимаю, что они разумны и маются от того, что хозяин их не понимает.
 «Надо  же»,  - говорит мама,-  « Я не помню, чтоб я тебе рассказывала о переезде. И платье порвано было и клопы…  Все так. Но, тебе было девять месяцев! Ты уже ходила сама. В восемь по стеночке, а в девять сама! А говорить не умела еще. Неужели дети думают предложениями? Когда еще говорить не умеют?». Мама как-то затихает, задумывается. А потом вдруг   выдает:
« Какая короткая она, жизнь! А мы в ней ничего и не поняли!»
Все! Ух!