Хроники Георгия Амартола

Предисловие.

Для этого сборника невозможно подобрать одно исчерпывающее определение, потому что в нем смешалось столько глубинных планов бытия, уходящих корнями в прошлое, а ветвями в будущее, что в каждую фразу нужно погружаться и проживать ее. И каждая фраза – свой отдельный мир смыслов, лес расходящихся тропинок, которые неизбежно приведут читателя к самому к себе, к чему-то самому важному, от чего он сам порой бежит.
Ищущий ответов читатель непременно найдет их в сплетениях слов, во взаимных отражениях смыслов, в бездонности горнего и дольнего.
Эти миниатюры можно сравнить с инициирующими практиками, после прохождения которых человек становится мудрее, глубже. Становится собой.

Анна Бессмертная.



Архетип.

От века великие тайны окружают нас повсюду в наших мирах.
Они  блистательны и опасны, как красота Горгоны.
И только в призрачном мире Альбедо, под защитой холодных сумерек способен поэт бросить в их сторону короткий скользящий взгляд, взгляд, полный восхищения и любопытства.
Такие удивительные мгновения превращаются в обыденной жизни в дороги приятно долгие и лёгкие, которые всегда так не хочется завершать.
На этот раз повезло и мне, посчастливилось встретить Радужную Золотую Сеть в день моего рождения…
Это было в месяце Януса, двадцать шестого.



Посмитчиха.

 Жил да был Ребёнок. Играл он постоянно, даже в сновидениях, поэтому игрушки его переутомлялись и часто хворали, тем паче, что им воевать приходилось со злодеями разными: сильными и всякими.
 Раз и Буратино на войну собрался, без доспехов пошёл, вместо пики - нос пластмассовый. Вот и сразил его жестокий боец толстокожий, как бегемот - барон Апельсин, рёбра переломал, сволочь полиэтиленовая.
 Тут Буратино, как безнадёжный, в помойку угодил. Но вызволил его Ребёнок из  мусорного плена, вылечил, изолентой забинтовал накрепко. А Взрослые - ну обзываться. Ты, дескать, посмитчиха!
 То-то, Апельсин заглумился, возрадовался, нету, де, на меня управы!

 Только вскоре его зарезали, ножиком столовым, а кто - не ведомо. Может, сам напоролся.




Когда захочу.

Если в лесу без дорог и троп устремиться вперёд среди незнакомых деревьев, можно найти утраченное кольцо.  Подобные находки ошеломляют…
 Алмазные горные  ручьи начинают петь, и утомлённый путник обретает мирную, тёплую невесомость, следуя сладкому звуку вод, вод приводящих к любимой реке.
 Поток утоляет печали, неторопливо вращая на пальце кольцо – дорогу, ведущую в бесконечность, где времени больше нет.
 Однажды, давным-давно мне посчастливилось.
 С тех пор я вижу на руке перстень…  Когда захочу.


Который час?

Маленький родничок в буковом лесу был безупречно чист и щедр.
 Когда хрупкая, беззащитная, полупрозрачная Тень Лан отражалась в его зеркале, я невольно любовался ею, любовался, затаив дыхание.
 Она приходила за водой, да и сама, казалось, создана была из многоцветья причудливых, изменчивых истоков рождающихся в тех безлюдных местах горных рек.
 Однажды я услышал её голос, низкий, красивый, завораживающий.
Лёгкий ветерок заворковал в летней листве, ветви качнулись, и тонкий солнечный луч пронзил воду.  Тут я явственно ощутил, что время моё сжимается и сохнет.
 Коснувшись пальцами серебра под одеждой, я привычным движением провёл рукою по глазам, сметая паутину наваждения, и увидел, что родник обмелел. Тогда, подняв лицо, я отбросил на неё свою Тень...
 Лан поколебалась несколько кратких мгновений, утратила форму, неимоверно медленно растеклась, вновь наполняя родник.
 Заглянув в его зеркало, я увидел лишь собственное усталое лицо – немного старости в прохладной воде. Что ж, родник заслуживал жизнь.
 Прошло несколько лет. Я больше не посещал любимое место, и вдруг,
у грани осеннего тепла, снова повстречал Тень Лан на берегу остывающего пруда.
 «Который час?», - ласково спросила она…

Ulixes. Одиссей.

И это – Любовь?
Я разговаривал со своей Змеёй…
Она плавно плыла в прозрачной тёплой воде.
Она грелась на солнце среди асфоделий – трепещущих на апрельском ветру ветрениц.
Она погружалась в транс, свернувшись в узлы на засохшей ивовой ветви и бездумно отдыхала, используя влажную глупость брошенного пластмассового кулька…
Я спрашивал зимородка, блистающего ультрамарином.
Я советовался с волчком – маленькой камышовой выпью, неспешно поедающей пойманную рыбку…
Никто не ответил мне…
Возможно, жестокий Хронос разрешит всё.
Он, как и Посейдон, глумится над странствующими.
Где их начало? Каков конец?
Dii te ament!

Божья коровка.

Случайный, обязанный слепой удаче, стакан сладкого, как показалось, кубинского рома стремительно одурманил юнгу. Он позабыл и тумаки боцмана, и насмешки бывалых матросов, взлез, не замеченный никем, на нок реи и мгновенно отвернулся от вожделенных фантомов непознанных доселе портовых проституток…

Мачта оказалась вдруг цветущим весенним деревом, море явилось благоуханным садом, исполненным зовущих ароматов…

И на клейком, юном листе привиделась Божья коровка.

«Ты грезишь о пустом, - сказала она, - всё просто: стань, наконец, матросом!»

Юнга вернулся…  Через года он сделался капитаном…

А Божья коровка стала называть его «Одиссей».

Илион пал, Полифем ослеп, Калипсо бессильно рыдала в своём волшебном гроте…

Юнга читал Юнга… и стремился домой.

Мифологические судьбы людей неотвратимы?




Господин жаб.

Когда я вышел из воды – согреться негою проглянувшего вечернего солнца, сознание освободилось и лениво растеклось вверх и вниз по медленной реке.
 
То тут, то там жизнь шевелилась в прошлогодних камышах, всплесками своими накликая весну. Знакомая мне ящерица торопливо кивнула на ходу и исчезла в сухой траве, блеснув смарагдовой чешуёй. Коршун шарахнулся в небе, унося в клюве молодую змею…

Вдруг прямо передо мною, словно из ниоткуда, возник Господин жаб. Я узнал его по широкому тёмному плащу с броской ярко-зелёной полосой.

Господин жаб неподвижно стоял ко мне спиной, чтобы не навредить взглядом. И только когда я склонился в приветственном поклоне, он с достоинством  повернулся и приблизил ко мне своё лицо… Небо, берег, лес  отразились в его гипнотических зрачках и поплыли прочь…

Тогда я увидел себя, уже постаревшего в этом мире, постаревшего и умудрённого от прежних ошибок и сразу понял, что прощён, прощён отныне и впредь…

Расставались мы дружественно, до новых встреч. И я  совершенно уверен, что они состоятся.



Лики цветов.

Одна, весьма остроумная фотографиня, рассматривая мои работы последних дней, заметила, что вынырнув из воды, я принялся бродить ночами по лесам и лугам в поисках цветка папоротника.
 
Эта причудливая оценка весьма озадачила меня и вызвала душу к размышлению.  Действительно, нелепо считать, будто сей волшебный цветок отыскивается в определённый день с некиими премудрыми ритуалами. Слишком легко! Ведь на поиски вещей совершенных уходят годы трудов.

Однако, всё трудное несуетливо и просто: отнеситесь к цветку ласково, поприветствуйте его, поклонитесь… и прелестное создание откроет своё лицо, а возможно и улыбнётся… тогда солнце спрячется за тучку, предоставляя мягкий свет для вашего фото и притихнет ветер...

Вот и готов нежный портрет извечной Незнакомки.
 
Кто она, откуда, о чём тайна её? Не в ней ли сокрыта блистательная капля с грани драгоценного Грааля?



Кольцо синхроний.

На закате октября я покидал парк, сделав несколько пейзажных снимков.

Как и прежде, Господин жаб появился на пути нежданно-негаданно. Он возник на тротуарной плитке во всём  своём великолепии и позволил однократно сфотографировать себя, после чего указал своими гипнотическими глазами в сторону окружающих пруд зарослей…

Суета разом схлынула, и душа моя вошла в неторопливое время своё, где очертания прошедшего и грядущего замыкаются в удивительное блистающее кольцо.

Я увидел великолепный красный куст; засохшее надломленное дерево, передавшее силу мудрой серой шляпе огромного трутовика; кружевную паутинку, посланца бабьего лета, ласкающую ветер за моим правым плечом; холодный прозрачный пруд  и обрывающийся мостик над водой – дорогу без конца…

Надев волшебное кольцо на указательный палец, я обернулся, дабы поблагодарить Господина жаб за щедрость, но он уже скрылся.

Коснувшись кольца, я явственно увидел его след – одну из троп духа в высокой сухой траве.



Рябь на воде.

Несколько закатов подряд в середине сентября я ходил к лесному озеру за стихами. Всё предвещало успех: казалось, что не только отягощённый рыбой невод, но и сама Золотая Рыбка станет моей добычей… Зеркальные отражения облаков, руки, раздвигающие засохшие берёзовые листья во время плавания, осенняя свежесть воды, тронутые лёгкими мазками золота кудри берёз… Но сердце молчало. Только… «рябь на воде». Всего десяток букв. Что ж, VERBUM SAPIENTI.



Спрут.

Ночами меня влечёт тёмная холодная вода.
Из-подо льда уснувшего зимой озера, из осенней сырости старинного колодца, из илистой глубины летнего пруда, где рождаются родники…
Один, сведущий в дальневосточной медицине, человек сказал мне, что это верный признак неравновесия Ян и Инь, который требует введения в организм вина и горячей еды, но это не помогает.
Возможно, нужно просто увидеть пламя костра или свет окна на одиноком берегу, и тогда жажда пройдёт…
Но неуместно ждать такого, сидя ночью в городской квартире. Остаётся только пить охлаждённый чёрный чай, пить большими частыми глотками.



Pax vobiscum.

Ночью городские огни зажигают бесы.
По мнению одного мудрого фотографа, воспевающего чёрно-белые изображения,  неестественно яркие цвета обкрадывают души людей, после чего свет делается тусклым, ибо сердечное тепло угасает.
 Правда,  «аптека, улица, фонарь» остаются.  Ведь волшебство стихов охраняет Красоту, а вместе с нею и нас.
 Мир вам, друзья!



Прогулки по проталинам.

В месяце Марса прогулки по проталинам просветляют.
Тишайшее дыхание оживающего мха упоительно.
Всегда зелёные сосны ветвями своими молчаливо принимают плавно плывущий в голубом небе ветер, да и внизу, на земле, где талая вода уже спряталась в песок, господствует тишина.
Сезоны играют друг с другом, и золотой летний луч сплетается с зимним запахом снега, а зелень пробуждённой весны – с влажной осенней прелью.
Даже  тех, кто не раз посещал места без времени, сети весенних проталин окутывают гипнотической дрёмой.
Само солнце замирает в небесах, растекаясь беззвучным своим теплом и светом по последним остаткам бесформенных зимних снегов.



Чёрная Белена.

Ласки июньских закатов безупречны. Их постоянство, царящее даже в тени тепло сулят бесконечность.
Солнце торжествует блистательно, не оставляя места   тёмной, палящей жёлчи ревности и измен.
Блаженны пустившиеся на поиски Любви в начале лета…
Но всё скоротечно под небом. Белая дама уже повстречалась с Чёрной, их помыслы слились, расточая зло. И  скоро на счастливом пиру Олимпийцев коварно засверкает яблоко раздора.
-Забери его себе, Белена! Ведь в месяце Юноны не принести ядовитых плодов, а твой запах, вопреки толкам людей, сладок.
Ты помнишь,  мы познакомились в дождь…
-Память моя пуста, смертный. Пей сам свою меланхолию.
Солнце тебе не поможет.

Надвинулись сумерки.



Взвесь.

На днях я неторопливо анализировал  с одним фотографом интересную мысль. Он утверждал, что главное в его работах пребывает за пределами кадра, что сам снимок является лишь более или менее эффективным кодом для проникновения в весьма обширное, едва ли не бесконечное пространство, сияющее радугами  красоты и гармонии.
Я попытался пошутить, что за любым кадром находится его романтическая, интровертированная голова, содержащая бесценные сокровища бессознательного… Но мастер решительно отверг это вполне психологическое объяснение.
Он утверждал неотступность попыток создать  совершенный код – ключ к спасительной красоте,  в чём видел и цель, и способ, и само Чудо фотографии.
По его словам, мир за кадром всегда более жив и реален, и только его и стоит снимать… да разве ещё – портреты, которые, как он выразился: «Глядят».  Но это – уже совсем иной жанр и совсем другая история.
Сегодня, тщательно взвесив всё, я подумал: «Быть может, мой собеседник пытался фотографировать Любовь»?



Осенняя тишина.

Молчание осени волшебно.
Ветер и ветви, переменчивая мозаика солнца на дорожках, голоса птиц, отдалённые звуки города – всё растворяется, всё тонет в завораживающе пронзительной, полной трепетного ожидания  паузе.
Что грезит в своём светлом сне осиновый лист, застывший в холодной прозрачной воде, о чём раздумывает его тень сокровенная  на песчаном дне?
Осенняя тишина порождает мудрёные вопросы… не правда ли?



Господин лис.

Первоначально мне показалось, что господин Лис выглядит неуверенно. Его одежда насквозь промокла и прилипла к телу, однако, движения и позы выказывали грациозность, ибо он ловко поймал в пасть довольно крупного леща из мелкой воды у самого берега.
Поднявшись  на сухое место, господин Лис огляделся: нет ли поблизости беспардонной белой Собаки, мнившей себя хозяином пляжа…  и быстро разделался с добычей.
Так случилось ещё пять раз. Благо, рыболов вовсе не смущался моим присутствием в реке.
Выловив всю, прибившуюся к берегу рыбу, господин Лис неспешно отправился в сторону леса.
Влекомый любопытством, я выбрался на берег, чтобы рассмотреть остатки лещей.
На ровном сухом бугорке лежала лишь щепотка чешуек и
полдюжины белёсых солитёров.
Унося с собою эту поучительную зарисовку, я вернулся в реку и поплыл своей дорогой.
Неудачливых сотрапезников и соучастников  мудрого зверя уничтожало летнее солнце.



Только…

В мире, дороги куда малоизвестны, в месяце Марса состоялся Большой бал.
Только  самые нежные туманные реки пели свои молочные песни под аккомпанемент тончайших паутинок наступившей  здесь изумрудной весны.
 Только самые храбрые Жемчужные пузырьки, переливчато  сверкая, бросались стремглав к волнистой поверхности Вечного зеркала, созерцавшего всё.
 Только прекраснейшие Коряжки беззаботно танцевали в пьянящих фонтанах незримого родничка на самом чистом песке.
 Среди них выделялась одна, бесспорная Королева бала. Не было ни малейшего сомнения в том, что она приходилась близкой родственницей колдовской Чёрной ольхе, чьё отражение всегда уравновешивало соразмеренность Глубин.
 Причудливые чертоги Господина Вод незыблемо оберегали праздник…

 И даже Призрак прошедших осенних седин, исторгнувший корень свой прочь - от каждого из миров, лёгкий, плывший у самой грани Зеркала, радовался.



В начале сентября, вспоминая Сайгё.

Паутина вдохновения опутывает время в предосенние дни, дни межсезонья. Её вездесущая, тонкая и вместе несокрушимая, печальная вуаль  затрудняет рождение рифм и препятствует токам сердечного тепла, объединяющего, созидающего и любимого.
Смутное чувствует  сердце в слепой тревоге ожидания…
И лишь первый порыв осеннего ветра, напоённого изысканной утончённостью грядущего безудержного пожара кленовых закатов, рассекает молниеносным взмахом унылую пелену, проникая в самую душу острой мгновенной тоской, воспетой великим,
«К западу идущим» странником Сайгё.   

«Никого не минует,
Даже тех, кто в обычные дни
Ко всему равнодушны, -
В каждом сердце родит печаль
Первый осенний ветер».

                Сайгё.



Ворота зимы.

В декабре не всякому случается увидеть свою собственную тень… или дерево без цветов, листья которого опадают вверх… или золотого паучка, неутомимо плетущего серебряную нить…
Картины декабря фрагментарны, впрочем, как и весь мир в наших глазах.
Не правда ли?



Рентген.

В январе в безлюдной, насквозь пробитой пасмурным светом балке неподвижные деревья представляются обнажёнными силуэтами, за которыми следуют элегантные одежды, золотые уборы и красота плетения волос.
Ведь самым захватывающим является наблюдение движений души сокровенного сердца человека, не так ли?



Омут.

Портреты деревьев в феврале привлекают своей утончённой обнажённостью. В обрамлении снега, жухлой травы и талой воды они медленно движутся в неуловимо прекрасном тумане, в полусонном, бледном и равно контрастном мире, приводя, наконец, к холодному, тёмному, как свинец, живому и мёртвому в своём хаотичном движении омуту. Глубины его соблазнительны...
Не правда ли?




Потревожить пыль.

Сегодня, следуя дорогою снов, я раздавил змею.
Это была чужая змея, ибо утрата её не вызвала в сердце моём ни малейшего сожаления.
Она не исчезла вполне, оставив мне взамен пустоту, пустоту, покрытую пылью.
Пыль не хранит следа.
Пыль пуста и невзрачна. Это сближает её с тоской, хотя, скорее она – не более чем страх, страх, что поблизости есть другая змея, ещё живая, способная отравлять своим ядом грёзы. И если человек слишком тороплив, он покидает тропу, начинает оглядываться по сторонам и тревожить пыль.
Такое поведение не допустимо, ведь пустота – это всего лишь пустота. Наполнять её своей мнительностью – значит пропускать паузы в солнечных потоках, в течении реки, в дыхании цветка…
А посягнуть на многоточия - это уже попытка шизофрении.
Не стоит пробовать.



Дорога на Вифлеем.

Я часто брожу, блуждаю по дороге на Вифлеем; трогаю песок, вдыхаю ветер, разглядываю густые тени от камней и тревожно прислушиваюсь, стараясь уловить звук, топот шагающих сапог.
Что происходило в душе Гавриила, не посмевшего защитить детей?
Что происходило в душах мужчин, не посмевших поднять руку на царских воинов?
Бог знает.
Эти раздумья вызывают боль. Наверное, никогда не побывать мне на дороге в Дамаск, на прекрасной и страшной дороге в Дамаск.
Бог знает.



Хозяйка.

Молодая серая гадюка скользнула в придорожную траву.
И я отчётливо ощутил жёлтый тёплый песок под ногами.
На песке грелась Госпожа ящериц.
Как водится в таких случаях, внешне Хозяйка вела себя подчёркнуто не торопливо, но её тихая, свистящая речь неслась в мой мозг безудержной скороговоркой.
Постепенно время стало растягиваться, истончаться, делаясь неощутимым, призрачным, почти прозрачным…
Она говорила про Осень: об игре лесных теней, о тронутых золотом берёзах, о безлюдье дорог и вод.
Волшебство слов кружило у  глаз, касалось висков, приносило терпкие ароматы сухой листвы, прохладной сырости и уходящего тепла…
И тут я понял, что это ветер, просто ветер Осени стучит в моё сердце, тонко трогает и поселяется в нём, а вместе с ним  -  тихая, пустынная дорога и старый погост в  глубокой тени деревьев - по правую руку…
Госпожа ящериц говорила ко мне игрою осенних вдохновений, шептала, что глухая зима не наступит вовсе - так казалось.



Абулия.

Все дороги азарта - линии Пиковой Дамы, приводят к тёмному пустырю на окраине, туда, где тлеют и чадят вялые травы… и только одно дерево густо покрыто мертвенно-бледным пустоцветом, дерево с золотыми червонцами для папы Карло.
Говорят, что это – земля горшечника, место, где у столба вечно бросают жребий озябшие, постылые души.




Вглядываться в солнце.

Недавно я понял, что всегда любил фотографировать солнце; собственно, ничего другого просто не существует.
Сумерки, трещины между мирами, корни гор, женская борода, вздохи рыб...  мистики вечно мечтали поймать зло в капкан... обольстители мистики!
Так и до ныне скитаются по свету семеро сыновей Скевы избитые, с обкусанными руками, обнажённые всякого благого дела; это - голые короли.
Что нам до них? Куда интереснее вглядываться в Солнце.



Зеркала.

Конечно, я не успел сфотографировать её, верно пальцы рук совсем застыли в родниковой воде.
Грациозность движений и жестов ошеломляла. Увидеть такое чудо на Ивана Купала – щедрый подарок. Что там папоротников цвет!
С тех пор я онемел  –  не стиха, ни прозы…  холод не покидает меня.
Не скрою, мы виделись ещё раз. Она улыбнулась и ласково кивнула при встрече…
Госпожа рыб, прекраснейшая в обоих мирах.


И теперь я буду молиться.

В первые времена одна лишь магия была основой сущего.  На тропах и дорогах тени птиц, змей и зверей сопровождали колдунов, и никто не искал путей к власти и богатству.
Волхвы сражались, убивали и исцеляли своей магией… Животные, ручьи и рощи наполняли их волшебной силой, учили.
Я, Феона, обучался у змей, у змей и песков…
Однажды царь приехал в столицу. Как рассказал мне ветер в пустыне, он возжелал подчинить, или уничтожить христианского князя Никомидии. Не сумев совершить этого, царь Диокл призвал ворожбитов, пообещав щедро наградить убийцу серебром и почестями.
Сумасшедший мир! Для проверки силы жара печи для сжигания людей Диокл швырнул туда маленького лобастого щенка…
Я, колдун Феона, поразмыслив, тронулся в путь. Тень моей змеи бесшумно скользила за мной в лучах утренней зари.
Уже после полудня мы были во дворце.
Феопемпт, так звали архиепископа, был недосягаем для магии, несущей смерть, он был преисполнен жизни вечной, правды и мира.
Я накормил его медовыми лепёшками и напоил родниковой водой.  Он принял всё с благодарностью.
Тогда я, волхв, именем Феона, понял, что отныне магии больше не будет, что даже среди зверей пустыни воссияет эра милосердия. И обратил лицо к трону царя и исповедал веру свою во Христа распятого.
Осатаневший Диокл велел воинам похоронить меня заживо. Это был глупый способ, я не погиб, но доброты в душе просто не хватило, чтобы удержать мою змею…
Вскоре император окончательно сошёл с ума, отошёл от государственных дел. Говорят, он умер во время полуденной трапезы, поперхнувшись тушёной капустой.
Я плохой христианин, потому что до сего дня сожалею о том, что не умертвил царя раньше для спасения моего учителя Феопемпта и многих, пострадавших безвинно последователей Господа нашего Иисуса Христа.