Чёрный ворон

                Посвящено 100-летию со дня трагических
                событий Западно-Сибирского крестьянского
                восстания 1921 года

По пыльной тропиночке буднего дня
Старик бесприютный влачился.
По Божеской воле, судьбу не кляня,
Шагал он, а разум мутился.
Бродяга уж высох от бремени лет –
Свой век доживал он… А счастья всё нет.

На грудь ниспадала седая брада́,
Слипаясь, висела клочками;
Над нею шептали молитву уста,
Прикрытые сверху усами.
Одёжа в заплатах, заплечный мешок –
Кусочек там хлебушка, по́дал что Бог.

Ходьбою измотан – сморился, устал,
От немощи маялся старец.
Окре́ст огляделся – он здесь не бывал.
А где только не был скиталец!..
Вблизи, недале́че, виднелся погост,
Деревья стояли во полный свой рост.

И что-то манило туда старика:
Мерещилось – глас раздавался,
Стучало набатом, да в оба виска…
И вскоре измученный сдался.
Воздев затуманенный взор к небесам,
Прочёл «Отче наш…» – и подался к крестам.

Меж тем этот день продвигался к венцу,
Клонилось на отдых Светило;
Таились уж сумерки в дальнем лесу.
Страдальца вела чья-то сила…
Вела меж оградок, надгробий, могил,
Останков былого, – кто жил и любил.

Всё ж вышел, пробрался чрез памятный лес –
Предстала во цвете поляна.
Остаток тут силы вчистую исчез,
В глаза напустило тумана.
Здесь каменный ворон! Два чёрных крыла!..
Из дикого камня стояла скала.

«Куда ж ты, судьбина, меня завела? –
Скиталец воззрился устало. –
И сила тут коя?.. добра али зла? –
Манила к себе, призывала».
Загадка волнует, тень дум на челе…
Начертана надпись на камне-скале.

Старик понапрягся: «Да как мне прочесть?!
Всё ма́ревом словно сокрыто».
И, полон раздумий, решился присесть
В подножии у монолита.
Он корочку хлебца достал из мешка,
Да дрогнула сразу в испуге рука…

И хлебушек выпал на землю, в цветы,
Растущие вкруг постамента.
Тут вихря порыв растревожил кусты,
Кружить стал окру́г монумента.
Из глыбы гранитной вдруг вырвался гул,
А каменный ворон крылами взмахнул!

«Ведён провиденьем ты был неспроста, –
То во́рона голос раздался. –
Посредник я тайный, а жизнь вся тщета́…»
Бродяга к землице прижался:
«Сто лет доживаю. Свихнулся с ума?!
Невесть что мерещится! Жутко весьма!»

Ухмылка у птицы: «Угодно судьбе.
От сих причитаний избави…
Все дни сочтены. Нет угрозы в тебе.
Дозволю познать тайны На́ви».
Тут каменный ворон встряхнул два крыла,
Во тве́рди чтоб кровь горячее была.

«Был промысел Божий – три века летать… –
Нахо́хлился чёрный здесь ворон. –
А ныне я в камне – и нет пути вспять.
Жгу очи заблудших… укором.
Не зря, чай, полжизни, твой жребий верша,
Гнала тебя вдаль – всё страдала душа.

В детдоме взрастал ты. Завод. Засим фронт:
Ранения, орден, медали…
А после Победы вся жизнь – горизонт,
Несло тебя в дальние дали.
Бродяжил, скитался – пошёл по статье.
Да разве удержишь дух ветра в узде?!

С этапа в этап – всё статьи, лагеря;
Баландою зон разговлялся.
Не вышло сломить – заточали зазря,
За старое заново брался.
А вот, поди, лет… три десятка тому
Забыли. Не нужный ты стал никому».

«О зрящий во прошлое чёрный веду́н! –
Старик исступлённо взмолился. –
Открой, что сокрыто… пред вечным! В канун!
Покоя давно я лишился.
Своим не дано мне дознаться умом:
Где край моих пращуров? Где отчий дом?»

«Уж  век тому минул, – вслед ворон изрёк. –
Я был ещё – вольная птица!
На пиршестве славном сумел, даже впрок,
Кровавым съестным насладиться!
Везде поспевал, шла покуда буза, –
Мне я́ством излюбленным были… глаза!»

Земля сотряслась, загудела скала –
И вырвался голос наружу:
«Каменья разбудит крылатая мгла!
Щемят словеса мою душу.
Молчи, неуёмная смертии тень!
В забвении плоти лишь… к Небу ступень!

Я дух всех погибших в слепой той вражде.
Пожди, не суди ты нас, старче.
Не зрел кто тех дней во жестокой чреде,
Не сможет представить их ярче.
Пусть память и скорбь не угаснут о нас!..
За всех убиенных поведаю сказ.

В тот год двадцать первый в ишимском краю
Нечистый, знать, дух объявился…»
Прервал ворон исповедь камня сию:
«Злой дух своей цели добился:
Во вьюгах тех слышался хохот и вой –
Тут бесы устроили ша́баш зимой».

«Не надо про ша́баш! – старик возопил. –
Во жизни и так всё непросто…»
Вновь голос из камня: «Пожди. Нету сил.
Не место середь мне погоста.
Мне камень недавно обителью стал,
Дото́ле в Ишиме мой дух обитал.

Расстрельное место в сём городе есть,
В мятеж его кровь пропитала…
Сумел в постаменте я место обре́сть,
И вроде бы праведней стало.
Да выдворен памятник был на погост:
Не нравился ворона клюв… да и рост.

С намоткой колючей крылатый пугал –
Свой клюв разевал он широ́ко;
Обличьем безмолвия много вещал…
Расплата – в мгновение о́ка.
„Немедля убрать!” – был озвучен приказ.
Убрали подале… с начальственных глаз».

«Не жажду угодничать видом своим!» –
Провидящий вскинулся ворон.
Дух камня воскликнул: «Да мало всё им!..
Причинной основе раздора
В насмешку, считаю, воздвигли в момент
Там хлебушку чёрному вдруг монумент.

А были ж дела во ишимских краях:
Сибири тут часть полыхала.
У власти без Бога в служении… страх –
Оскал сатаны показала.
Решила властителей новая рать
Крестьян православных браздами взнуздать.

Дото́ле незнамо познали зараз:
Декреты, запреты, развёрстка…
Грабёж узаконен: „Изъять всё тотча́с!”
В предзимье с овец снята шёрстка.
Пшеница и мясо, картофель, яйцо…
Предстало без маски той власти лицо.

Безумны указы, а люди темны –
Кормильцев сочли тут врагами.
И шли продотряды, не чуя вины,
Винтовки у всех со штыками.
Пущай хоть не можешь, а норму отдай, –
А сам засим с голоду мри-подыхай.

В заложники брали старейшин семей.
Чуть что… подвергали аресту,
Чтоб план выполнялся по сдаче скорей…
И не было места протесту.
К землице кой ближе, поты проливал,
Рвал жилы в страду, – тот в изгои попал.

Спознало крестьянство «во благо» ярмо:
Ввели трудовую повинность.
Последняя капля – для сева зерно…
Ну это ж совсем самочинность!
Пошли продотряды по сельским дворам
Вновь чистить амбары. Ни фунта чтоб нам!

Мы долго терпели. Но жизни залог?!
Остатки!.. Зерно посевное!
Дожала Москва!.. Был плачевен итог:
Прорвало. Взыграло… лихо́е!
Тут вилы да косы, кто пики схватил,
Весь гнев нарождённый в отпор обратил.

Ладони в мозолях и вера в глазах:
„Айда, мужики, «искать правды»!
Си власти на вилы! – стояло в ушах. –
Доко́ле быть людом бесправным?!”
И это лишь было началом конца:
Хужее нет ссоры, где сын на отца…

Порушено прежнее, лада уж нет.
Что свято… исчезло отсюда.
И взвыли от радости бесы вослед –
Ужасна народная смута.
Деревни и сёла взъярились окрест –
И вскорости вспыхнул Ишимский уезд.

Неправедность помня, во гневе горя,
Здесь на́двое жизнь раскололась.
Чуртанская волость. Конец января.
Бурлит Челноковская волость…
Мятеж, словно вихорь, окру́гу вскружил,
Советскую власть тут же власти лишил.

За волостью волость на мщенье вздымал…
Жестокий, окрашенный кровью.
А сколько же женщин? – никто не считал –
Познали там долюшку вдовью?!
Ишим окольцован! Повстанцы кругом!.. –
Дух камня гласил и гласил о былом. –

Со звонниц отколь-то всё слышался звон…
А да́ле лишь боль нестерпима!
Я дух убиенных с обеих сторон:
Кто прав, кто неправ – всё едино!..
Страдал в этой бойне простой наш народ.
Прискорбен событий тех давних исход…

Отряды повстанцев пошли в города
Губернии нашей Тюменской.
Тобольск захватили легко, и тогда
Стихией прошлись деревенской:
Берёзов, Обдорск, Нижневартовск, Сургут…
Споткнулись в Ишиме – разбили их тут.

В упор расстреляли восставших крестьян,
А конные вслед дорубали…
Порубленных саблями трупы селян
На площади в кучу сбросали.
Репрессии  тотчас засим начались –
Партийные власти здесь жёстко взялись.

Отряды рабочих и внутренних служб
Повстанцев громить уж созрели.
Кто воле компартии сделался чужд,
Аресты тех ждали! Расстрелы!..
Смирять всех армейские части пришли –
Мятежников тыщи во землю легли.

Сибирский мужик всё ж природой упрям,
В лесах ещё долго скрывался.
Союз нерушимый рабочих, крестьян
В кровавых здесь муках рождался…»
Тут старец-бродяга глас по́дал: «Постой!..
А что же на площади?.. там, где шёл бой?» –

«Лежали убитые всем напоказ:
Прибрать – не давала охрана.
Родные за ними являлись не раз,
Грозили штыками им: „Рано!..”
И лишь по весне, когда вытаял снег,
Тела́ погребли во их вечный ночлег.

Земля примирила безумство страстей
Уездного града Ишима.
Ушёл в мир иной ярый гнев волостей…
О прошлое, будь не судимо!
Засим умолкаю. Что до́лжно – сказал,
Черёд чудить ворону дале настал».

Крылатый посланник уставился вдаль,
Сквозь время тот год озирая:
«Тела убиенных… И скорбь, и печаль…
Над площадью – стая врана́я.
Средь женщин… здесь бабушка Марья твоя!
Сыночка всё ищет. Да то́кмо зазря».

«О, ворон-провидец! Посланник! Вещу́н!
Подвластно тебе, что незримо! –
Чуть о́жил старик, хоть был чаще угрюм. –
Аль корни… из града Ишима?
Поведай! Скажи! Что известно тебе?
Я в граде рождён? али в сельской избе?»

«Село Черемшанка, Ишимский уезд –
Оттоль твои тянутся корни…
Привольные земли! И благость окре́ст!
Источник под за́ступом горним!» –
Вещающий ворон в мир тайны взирал.
А сумрак ночной уж погост накрывал.

Луч света небесного вдруг засиял,
Представ для скитальца просветом;
Видением образ мужской замерцал
Прозрачным слегка силуэтом.
Опомнился ворон: «Давай успевай!
Отец твой Лаврентий!.. Спрошай! Поспешай!»

«Мой батюшка?.. Ро́дный?!» – «Ну, здравствуй, сынок!
Слыхал, тебя кличут Иваном…» –
«Как вышло, отец?..  Прямо в горле комок!
Судьба, что дорога с изъяном!..
Три четверти века покоя не знал,
Под ласковым солнцем неве́сть что искал».

Лаврентий ответствует: «Этак и вот:
Мы с Аннушкой-лю́бой женились.
Избёнку срубили всем ско́пом чрез год;
За стол, не молясь, не садились…
Да грянул незваный!.. Те чёрные дни
Всю жизнь развернули! Будь кляты они!

Пошли продотряды грабастать зерно:
Заначки! Зерно посевное!..
Унять их пытались! Да им всё одно –
Нездешни!.. Нутро их гнилое!
Ревели все бабы!.. От пришлых – кулак,
Кой-где для острастки стреляли собак.

А мне окромя́ был приказ: заодно
Сполнять трудовую повинность –
Таскать на подводы от наших… зерно.
С кой стати? За кою провинность?
Зараз отказался. Вконец! Наотрез!
Меня под конвой. Наложили арест.

В Ишим шёл обоз уж под сению тьмы…
Задержки отрядовцев злили.
И чтоб не возиться со мной до тюрьмы,
Штыками в лесу… порешили.
Видать, зацепило ядрёно словцо,
Что я там изрёк комиссару в лицо.

Покуда на нюх не попался волкам,
Я стыл, бездыха́нный, в сугробе…
А матушка тело искала не там –
Останки… под дёрном, в чащобе.
Мне ве́домо, вскоре что вкруг началось…
Не лучше бы было, коль жил бы, небось.

Засим я прощаюсь. Хоть свидеться смог!
Посредничал ворон. Спасибо!
Мой час истекает. До встречи, сынок!
Доскажет вещающий… Либо…»
Небесный луч света стал быстро тускнеть –
И к Небу вознёсся. Ту высь не узреть.

«Отец мой, до встречи!.. До встречи, отец! –
Скиталец шептал прямо в Небо. –
Твой лик вечно юным остался, отец!
А я зело́ стар. Всё нелепо…
И что сталось дальше? А где же был я?
Выходит, что Аннушка… мама моя?»

Со скального камня слетели слова:
«Настали в селе дни худые.
Не верила мать твоя в слухи сперва:
Вернутся деньки, мол, былые…
А бабушку Марью сразила беда,
За ночь ту бессонную стала седа.

Терзать стало сердце. Ни ночи без слёз.
Но жить ради детушек надо:
Один сын постарше. Лишь с этого спрос.
Два младше… и дочка-отрада.
Голодное время. Знать, Бог давал сил.
А дед твой три года в земле уж почи́л.

Отпору крестьянства пророчен был крах –
Недолго их желчь бунтовала.
Мятеж был раздавлен. Людей объял страх.
Стремление к правде пропало.
Аресты, репрессии вкруг начались.
Тошнёхонько стало. Какая тут жизнь?!

Здесь Аннушка, чуя в утробе дитя,
Страшась за Лаврентия кары,
Не знала, что делать. А чуть погодя
Приснились… тюремные нары.
Службисты нау́тро. Грозили полдня.
Забрали Бурёнку, забрали коня.

Простилась тут Анна с родными: „Пора!”
Пожитки сложила в котомку.
Отправилась ночью, не  ждавши утра.
Завьюжило. Гнало позёмку.
Версты не успела пройти от села,
Пронзило: „Стоять!”  Анна ж дальше пошла.

Догнал продармеец на рыжем коне,
Взяв плеть, отстегал он беглянку;
А дальше под дулом винтовки к спине
Её воротил в Черемшанку.
В холодном сарае держали два дня,
Пока в нём сельчан не набилось… стоймя.

А после был Север: концлагерь, барак
И голые нары… со вшами».
Тут смолк вещий ворон – вгляделся во мрак,
В сокрытую грань меж мирами.
Бродяга-скиталец молчанье прервал:
«А как тогда я-то?.. Сие́ ты прознал?»

И каменный ворон свой молвил ответ:
«На нарах рождён ты, в бараке,
За тыном с колючкой, где выхода нет…
От смерти… всего в полушаге.
Для мамы твоей всё пошло дальше вкось,
Недолго побыть ей с тобой довелось.

Исчахла она от голодной зимы,
Тебя, сколь могла, всё кормила.
Наче́ртано было. Всем судьбы даны.
Сыпной ещё тиф подхватила.
Горя в лихоманке, молилась она,
Дабы́ наступила за хладом весна;

Молилась, чтоб стали добрей Небеса,
Чтоб счастье твой путь осветило!..
И на́ слове к Богу закрыла глаза –
Так Анна навеки почила…» –
Здесь каменный ворон закончил вещать.
Негоже погоста столь сон нарушать.

Застыл чёрный ворон, воздев два крыла,
Вещающий глас меж мирами;
Вцепился когтями – всё стерпит скала –
В венец для Свободы… с шипами.
Погост полонила пришедшая тьма,
Весь град под крестами покрыла она.

В полночное время, в звенящей тиши,
Незваная тень промелькнула…
Взмахнула косой над приютом души –
Почившего на́земь толкнула.
Безжизненным взором запавших глазниц
Взирала старуха на павшего ниц.

Улыбка застыла на бледных устах –
Покойное тело лежало…
Руками, сыскав пред кончиной в цветах,
Ту корочку хлебца держало.
Затих чёрный ворон, воздев два крыла.
Хранитель событий – стояла скала.

Споло́х в двадцать первом – Сибирь на дыбки…
Не ва́жно – младого, седого, –
Свинцом отучали крестьян от сохи!..
Звучат отголоски былого.
Мину́л уж кровавой трагедии век.
Храни тебя Боже… от бед, Человек!

29.03.2021