Смех

Мне всегда нравилось смешить окружающих меня людей. Доставляло ни с чем не сопоставимое удовольствие. Просто говорить забавные глупости. Помню - приезжал я на побывку из столичного ВУЗа в уютный городок своего детства. И говорил своему младшему брату: "Знаешь, Серёга, были у меня в детском саду два приятеля - Ананасов и Рябчиков. Сидим мы, значит, за столом, а строгая воспитательница им пальцем грозит и поучает: "Ешь, Ананасов, Рябчиков - жуй!" Брат был знаком с наследием пролетарского поэта Владимира Владимировича, и оттого глупости моей радовался и смеялся. Кстати, Ананасовых в моём окружении никогда не было, а вот Рябчикова одного я знал. Давно когда-то. Неважно. Смешить лучше всего получалось в паре с кем-нибудь. В Alma mater у меня был приятель, ставший впоследствии знаменитым дирижёром. Как сейчас помню - он поправляет неповторимым жестом очки на круглом носу и декламирует:
"Белую берёзу на поленья
Разрубил движением руки,
Мужики спросили - "Кто ты? " -" Ленин..."
И о****енели мужики!"
Последний глагол Саша произносил невероятно вкусно, по слогам, после чего заливался детским высоким смехом. Хороший он был человек. Ушёл недавно. Совсем молодым. Жалко. Очень. Вторым моим партнёром по дуракавалянию часто оказывался другой Саша - прекрасный композитор и пианист. Начитанный, с негромким голосом, Саша славился прекрасным чувством юмора. Однажды мы стояли с двумя Сашами перед афишей, на которой аккомпаниатором значился некто Винишхофер. Саша - дирижёр подумал и многозначительно изрек: "Всунешь хер, а Винешхофер"
Мы оценили. Я даже заревновал. Позже отыгрался. В этот раз афиша была про композитора Букстехуде. Был такой, как ни странно. Я подумал и продекламировал нарочито грозным голосом: "Тому вельмi Букстехуде, хто крaiну позабудэ, хто ж яе не позабудэ, то всё роуна Букстехуде". Не уверен, что по белорусски, либо по украински прозвучало бы похоже, но получилось забавно. Отыгрался, короче. Учился я тогда в аспирантуре. Вернувшись после службы в рядах Советской Армии в любимое учебное заведение, часто жаловался, что два проведённых вне гражданского мира года лишили меня многих качеств, в том числе - чувства юмора и способности к безрассудным действиям. Мы сидели однажды в курилке и рассуждали о кухнях мира. Чисто умозрительно, фантазируя, опыта во второй половине восьмидесятых ни у кого особо не было. Тогда то я и придумал изысканнейшее блюдо из язычков рака, которое - в силу невероятной сложности приготовления - принято было называть "рак языка", мол так значимей получается. Много позже, совсем уже в другой стране прочитав книжку другого гениального Владимира Владимировича "Пнин", я обнаружил там схожую шутку. Речь шла о "почке рака" - товарищ главного героя советовал последнему быть поосторожней с библиотечной стремянкой. Но тогда, в Москве, Саша дирижёр мою придумку оценил и попросил впредь об  "армейских потерях" не причитать, ибо - неправда, всё на месте. Жалко, что Саша так рано ушёл. Очень жалко. С другим Сашей, композитором, мы однажды размалевали приглашение на авторский вечер знаменитого автора электронной музыки. Сначала мы приписали перед словом "композитор" предлог "который", потом добавили окончание "ом" и уточнение "считает себя", дальше последовало "несмотря на" и так далее. Мы развлекались до момента, когда в курилке появился придурковатый преподаватель с кафедры теории музыки с обидной кличкой "Челентано" (здесь должна последовать отсылка к Венедикту Ерофееву с его "Лоэнгрином") и прочитал нам занудную лекцию о значимости осквернённого нашими каверзами имени. Композитор на самом деле хороший, никто и не спорит. Просто было смешно. По приколу. Сам же я смеюсь очень редко. Все - практически - приступы смеха помню. Как и поводы к ним разнообразные. После учёбы я некоторое время служил во свежеобразованном музыкальном театре. Руководил структурой милейший человек, композитор, сын известного писателя, создавшего в паре с приятелем два знаковых романа о похождениях очаровательной жулика, которого - писателя - основатель династии в своём последнем произведении называл, кажется, "Брат". А соавтора, соответственно, - "друг Брата". Неважно. Моя служба в театре заключалась в том, что я возил на личном автомобиле по "обьектам", которые предполагалось "выбить" у московской мэрии в качестве репетиционной базы, директора по хозяйственной части, крупного человека с лицом постаревшего и разжиревшего Купидона. Как-то под вечер мы оказались с моим важным пассажиром в гастрономе одного из свежесфабрикованных районов. Стекляшке. Так это называлось. Тогда. Было невероятно жарко. До потного. Мой дородный, без малого двухметровый, Купидон взял с прилавка скомканный творожный сырок и обратился ко мне в присущей ему манере: "Как думаете, Дмитрий, не будет ли с моей стороны рискованным действием приобретение к вечернему чаю сего сомнительного продукта?" Ответить я не успел. К нам повернулась стоящая впереди дама и произнесла следущее: "На Вашем месте я бы не стала рисковать. Вчера вот купила, сьела и, знаете, отрыжка от него такая кислая.... "  Купидон оживился, завис тяжёлым лицом над дамой и вопросил: "Отрыжка, говорите?" После чего повернулся ко мне и продолжил: "Вот я помню в семнадцатом году... " Время остановилось. Я сложился пополам и буквально задохнулся от немого смеха. Посетители" стекляшки" переместились на потолок, либо это я упал спиной на пол - не знаю. Было невероятно! Очень. Смешно. Сегодня я шёл по полю, на котором росла какая-то незнакомая фигня, и вспоминал. От порывов не по-майски холодного ветерка фигня нагибалась и поле меняло цвет. "Здорово мне всё-таки повезло!" - думал я. "Таких замечательных людей довелось повстречать! Хорошо с ними было. И весело - в том числе. И хрен у меня это кто отнимет! Слава Богу". Я улыбался