Драка

Я в неоплатном долгу
Перед жизнью,
Но смогу рассчитаться
Только тогда, когда этот сучий
Мир погасит свои кредиты,
Взятые у меня под залог
Моей боли, тоски,
Под залог моей радости,
Под залог неприкаянности и
Непонятной тогда
Свободы…
Сейчас бы чифира. Нет, лучше –
«купца», сигарет настоящих,
Старых, совдеповских,
Астраханской «Астры», а еще
Лучше «Примы»…
Душа недужит по полутемным дворам,
По невысказанному,
Тому, что сожгло мне горло и научило
Писать.
Тише! Что ты! Мир такого не любит!
Разве можно хвалиться, радоваться,
Или просто кому-то поведать о том,
На что ты надеешься,
Чем ты дышишь остатками легких,
Чем ты меряешь путь
И что ты хочешь от жизни!
Что ты! Никак нельзя! Он не любит!
Плевать! С колокольни, пусть хоть
Удавиться своим ярким утренним светом –
Я все равно получу от него свое,
Я привык, пусть задерживая, но
Отдавать долги – а я должен
Этой прекрасной жизни
В этом отвратном мире.
Чего он еще не любит – тихого счастья,
Или задранного до подмышек платья
В подъезде с разбитой лампочкой –
И объясните мне, какое счастье вернее?!
Утром кофе со сливками, с булочкой,
Или в полночь «купца» стакан, с сигаретой?
Я вам открою секрет – он ненавидит все.
За исключением тварей, что так на него похожи,
Что выходкой, что повадкой, что, если есть у него, то рожей…
Я убегаю от рифмы, как Моби Дик убегал от Ахава,
С гарпунами в спине и с прикрученным сбоку парсом –
И Ахав, я напомню вам, все-таки доигрался.
Рифма режет, вяжет, стягивает, высасывает
Жизнь, мою столь любимую жизнь, из и так уже
Полумертвых слов.
…Поток сознанья. Один из любимых приемов у Ледащёва,
(Так говорили, это не я!), а что поделать, когда ничего не готово,
Когда не записано в розовых и голубых блокнотах
Строчки и рифмы, ровненько, по слогам, как по нотам…
Я все равно уйду, рифма – просто привычка десятков лет,
Не более, мало ли я посильнее ломал привычек?
Хочется чаю.
Теперь мне просто хочется чаю. Завариваю. Я
Много болтаю, так о чем я?
О долгах и о мире? О «спасенье в искусстве», так, кажется, у Набокова
В его бессмертной  «Лолите» - отчаянном крике уставшего от пошлости
Этого мира тонко чувствующего человека? Ни грамма эротики,
Просто кровавые слезы, что не видят слепцы, чему рады скопцы,
Это стон под обложкой о неприличной любви…
Сколько рифмы, ****а мать, сколько рифмы – на каждое конечное слово
Каждой строки, но доигрался Ахав, его же предупреждали.
Я никогда не хотел быть правильным человеком –
Вначале не удавалось, после стало противно до рвоты,
Это так, отступленье, для тех, кто сумел пережить откровение о Лолите
И решил погрузиться глубже.
Глубже некуда, глубже я не пущу –
Я скажу лишь – я дал в долг этому миру неизмеримо много,
Я получу с него все, до последней капли, просто чтобы увидеть, чего лишился,
Кем я мог быть.
А за погребальной дрогой пойдет только мать –
Жены, подружки, ****и, друзья, игрушки, женщины, сын –
Им будет некогда, или скучно, или просто никто не узнает – откуда?
Сам по себе им не позвонит телефон.
Мне больно и холодно.
Кажется, чай уже заварился, только бы не остыл.
Мне больно и холодно, я – это только я, а это несоразмерно мало…
Упала ложка… Примета – верней не бывает, сейчас придет, приласкает,
Обнимет, вольется в сердце.
Дамочка, вы, собственно, кто? Сколько у вас имен? Сколько же лет я ждал вас?
Час, неприличной для дамы – вы должны быть в постели с каким-нибудь
Альфа-самцом,
А не шарахаться по гостям, тем более, к человеку, что не умеет им быть,
Что вас забыть старался, что вам писал, что молчал в ночное черное небо,
Что кричал, в кругу восковых свечей, что просто писал: «Я люблю».
И поющая медная чаша ему подпевала…
Не помогло ни на йоту. Ни вам, ни ему.
Говорил же, примета – верней не бывает. Не пришла.
Ступайте же, раз уж не приходили.
Я порифмую, можно? Поозорую. «Ступайте уж, раз не приходили. И трали,
И вали, и тили, и вили». Могу! Продолжаем, погнали –
Сейчас взволнуется друг и позвонит… Едва ли.
В общем, я все сказал, если вкратце,
Если особо не придираться,
Если «Пекод» пока еще на волнах,
А я все не верю, что с мира все взятки гладки,
Допей чай, успокойся и отдохни.

…До чего же приятно писать стихи…