И снова здравствуй!

Иностранная литература 2008/8

Ясмина Хадра «Теракт». Роман.

Роман начинается с кровавого пролога: кто прав? В частности театр преступлений - Ближний Восток. Израиль и Палестина.

Кто прав? Кто больше пустил крови и выжал из людей слёз? Кто больше молился, чтобы Бог не дал пролиться крови и слезам? Кто принял верную сторону настоящего Бога? Кто...

Кто-то вероятнее всего прав. Но человеку не дано узнать: кто это кто. По меньшей мере при его жизни. Правда, есть надежда, что после смерти человеку откроется вся картина происходящего и он узнает истину. Но оттуда люди не пишут книг, не звонят, не посылают SMS.

Пролог романа настолько бездушен, бесчеловечен и безжалостен, что психика человека, выросшего в среде людей, отказывается верить, что все происходящее дело рук человеческих, дело рук того, кто был сотворён в последний день творения.

Когда я начала читать, первое, что пришло мне  на ум, моё собственное произведение, где был описан теракт. Тот теракт из моего рассказа, касался крушения пассажирского поезда "Невский экспресс" в 2009 году.

Мальчик Ясмины Хандры* видит вот что:

"Это даже и не совсем голос — легкий трепет, тончайшая филигрань… Голова моя скачет по ухабам… "Мама!" — вскрикивает ребенок. Это слабый, но отчетливый и чистый звук. Он доносится откуда-то издалека, из другого, просветлевшего мира… Пламя, пожирающее машину, отказывается шевелиться, осколки — падать… Рукой я ощупываю крошево щебенки вокруг. Меня задело, я знаю. Пытаюсь пошевелить ногами, приподнять голову; ни один мускул не слушается… "Мама!" — кричит ребенок… "Я здесь, Амин!.." И вот она, мама, выходит из дымного занавеса. Идет через каменные завалы, окаменевшие жесты, разинутые над пропастью рты. На миг я принимаю ее за Деву Марию — на ней молочно-белое сияющее покрывало, взгляд преисполнен мукой. Моя мать такой и была, лучезарной и грустной, как свеча. Ее ладонь, прижавшись к моему пылающему лбу, без остатка вбирала жар и страхи. И вот она здесь, ее волшебство по-прежнему всесильно. Дрожь сотрясает меня с головы до пят, высвобождая вселенную, запуская бег безумия. Пламя вновь начинает свой жуткий танец, осколки опять летят во все стороны, паника захлестывает все вокруг…"

Этот  мальчик на самом деле взрослый мужчина, который в минуту смерти перестает понимать, кто он и что с ним произошло.

"Кто-то склоняется надо мной, бегло осматривает мои раны и отходит в сторону не оборачиваясь. Я вижу, как этот человек опускается на корточки рядом с соседней грудой обгоревшей плоти, пробует пульс и делает знак тем, кто идет с носилками. Еще кто-то берет мое запястье и тут же выпускает его. "С этим все. Безнадежно…" Я хочу его удержать, он же должен вглядеться в своего ближнего — в меня; рука бунтует, не слушается. "Мама!" — снова кричит ребенок… Я ищу свою мать в этом хаосе. Вижу только сады, они тянутся сколько хватает глаз… Дедушкины сады… сады патриарха… край апельсиновых деревьев, где всегда лето… И мальчик сидит на вершине холма, мечтает. Небо голубое и прозрачное. Апельсиновые деревья, не разнимая ветвей, словно рук, уходят вдаль. Мальчику двенадцать лет, сердце фарфоровое. Взрывной, лихорадочный возраст; взял и съел бы луну, как апельсин, просто потому, что доверчивость так же безгранична, как радость; он уверен: протяни руку — и сорвешь с ветки счастье целого мира… Я вижу, как наперекор трагедии, на веки вечные изуродовавшей память об этом дне, наперекор умирающим на проезжей части и огню, догрызающему автомобиль шейха, мальчик подпрыгивает и, раскинув руки, будто сокол крылья, летит над полями, где каждое дерево — дивная сказка… Слезы бегут у меня по щекам, оставляя за собой влажные следы… "Тот, кто говорит, что мужчине не подобает плакать, не знает, что такое мужчина", — мягко сказал отец, отыскав меня, растерянного, в комнате, где лежало тело патриарха. "Плакать не стыдно, мой взрослый мальчик. Слезы — самое достойное, что у нас есть". Я не хотел выпускать ладонь деда, и отец, присев передо мной на корточки, взял меня за плечи. "Что толку здесь быть? Мертвые мертвы, с ними кончено. Они уже искупили свои грехи. А живые — лишь призраки, что движутся к своему часу". Два санитара поднимают меня, переваливают на носилки. Задним ходом подъезжает машина "скорой помощи" с широко распахнутыми дверями. Чьи-то руки втягивают меня внутрь, только что не бросают посреди других мертвых тел. Меня встряхивает в последний раз, и я слышу собственный всхлип… "Боже, если это кошмарный сон, сделай так, чтобы я проснулся поскорее…"

Мой рассказ назывался не так жутко: теракт.

Я его назвала: "Здравствуй. Любимая".

Здравствуй!



* Женский псевдоним, Ясмина Хадра, был взят Мохаммедом Молессеулом для того, чтобы избежать военной цензуры.