Через призму перевода

Не знаю как вы, но я бы всю поэзию поделил на две части: на русскую (в смысле, что на русском языке) и на зарубежную (в смысле, что на иностранных языках). И вот мне хочется взглянуть на поэзию народов мира (именно, что «взглянуть», рассмотреть эту тему на нескольких страницах невозможно!) – через призму перевода. Да и как по-другому! Даже если кто-то из нас в достаточно хорошей степени владеет каким-либо языком – всё равно этот язык для него неродной, а значит, читая, скажем, английские или немецкие стихи, он будет их мысленно переводить на русский.
Итак, поговорим о переводах и переводчиках. А вспомню-ка я для начала себя любимого, разбавлю серьёзную тему юморком. Итак, «Переводчик»:

Он перевёл Сафо, Бодлера,
Петрарку, Лорку, Такубоку,
Ду Фу, Гамзатова, Превера
и – бабушку через дорогу.

Разумеется, не так всё просто. Скорее наоборот: сложно, даже невозможно. Вот что говорят высокие авторитеты по поводу стихотворного перевода.
Александр Межиров:

И вновь из голубого дыма
Встает поэзия, – она
Вовеки непереводима –
Родному языку верна.

И еще цитаты на тему:
«Поэзия – то, что гибнет в переводе» (Роберт Фрост).
«Переводчик по отношению к автору – то же, что обезьяна по отношению к человеку» (Генрих Гейне).
«Читать поэзию в переводе – всё равно, что целовать женщину через вуаль» (Джозеф Джейкобс).
 «Переводы как женщины: если верны, то некрасивы, а если красивы, то неверны» (Моисей Сафир).
Пушкин тоже не промолчал: «Переводчики – почтовые лошади просвещения». Однако Владимир Набоков уточнил: «Русские переводчики с английского – ослы просвещения». Но Брайан Бойд решил самого Набокова щелкнуть по носу: «Владимир Набоков перевел «Онегина» с русского, но не на английский».
А вот на мой взгляд очень правильные слова Николая Заболоцкого: «Если перевод с иностранного языка не читается как хорошее русское произведение, – это перевод или посредственный, или неудачный».
Однако, довольно афоризмов. Попробуем (опять же мимоходом) проследить развитие искусства перевода в пространстве трёх веков Русской поэзии.
XVIII век. Русская поэзия делает первые шаги. У Ломоносова встречаем кусочки из классики Древней Греции и Рима: Вергилий, Гораций, Овидий, Ювенал… Вот образчик из «Илиады» Гомера:

Внезапно встал Нептун с высокия горы,
Пошел, и тем потряс и лесы и бугры;
Трикраты он ступил, четвертый шаг достигнул
До места, в кое гнев и дух его подвигнул…

Это еще не полноценные переводы, а скорее мастер-классы, который отец русской литературы берет у великих предшественников.
Переводы Державина носят уже более зрелый характер. В его активе переложения «Федры» Расина, Руссо, Шиллер, Сафо, Гораций… Интересно отношение современников к этому направлению деятельности Гавриила Романовича. Вот какие стихи посвящает ему некий Дмитрий Баранов в «Вестнике Европы» за 1802 год:
 
Державину ль искать в чужих странах примера?
Тому ли подражать, кто сам примером стал?
Марон* в отечестве не перевел Гомера,   
С Вандиковых* картин Корреджий*** не писал…

*Публий Вергилий Марон,
**Ван Дейк (великий фламандец),
*** Корреджо.

Как видите, искусство перевода в те времена многие воспринимали как некую форму подражательства, мол, такому таланту как Державин следует писать собственные оригинальные стихи, а не переводить чужие.
Но уже XIX век начинает вносить свои коррективы в рассматриваемую нами тему. Скажем, в творчестве Жуковского переводы занимают весьма важную часть. А его перевод «Одиссеи» до сих пор считается лучшим. Также как и перевод «Илиады» его современника Гнедича.
На Гнедиче стоит задержаться и процитировать: «Очень легко, украсить, а лучше сказать – подкрасить стих Гомера краскою нашей палитры, и он покажется щеголеватее, пышнее, лучше для нашего вкуса; но несравненно труднее сохранить его гомерическим, как он есть, ни хуже, ни лучше. Вот обязанность переводчика…» Вследствие этого Гнедич просил читателей «не осуждать, если какой-либо оборот или выражение покажется странным, необыкновенным, но прежде… сверить с подлинником»
А тем более нельзя пройти мимо Пушкина, который, как известно, наше всё. В его творчестве немало переложений иноязычных текстов, но чаще всего вольных. Беря произведение какого-либо автора, он делает с ним, что хочет. И в результате на свет появляются такие шедевры, как «Памятник» (но где там Гораций?!.) Или «Ворон к ворону летит…» (но куда там шотландской народной балладе!..)
И всё-таки в течение всего XIX века переводная поэзия выступала в роли падчерицы Русской поэзии (хотя можно отметить качественные переводы Афанасия Фета).
Начало XX века изменило картину. Переводы таких поэтов как: Брюсов, Бальмонт, Анненский, Гумилев, Блок – до сих пор живут полноценной жизнью.
Вот один из замечательных примеров. Роберт Льюис Стивенсон, шотландский писатель и поэт, – в переводе Владислава Ходасевича:

ЛУНА
Лицо у луны как часов циферблат
Им вор озарен, залезающий в сад,
И поле, и гавань, и серый гранит,
И город, и птичка, что в гнездышке спит.

Пискливая мышь, и мяукающий кот,
И пес, подвывающий там, у ворот,
И нетопырь, спящий весь день у стены, –
Как все они любят сиянье луны!

Кому же милее дневное житьё, –
Ложатся в постель, чтоб не видеть её:
Смежают ресницы дитя и цветок,
Покуда зарей не заблещет восток.

Иннокентия Анненского, как переводчика, стоит представить знаменитым стихотворением Гёте. Тем более, что Анненский рисковал, берясь за него после Лермонтова. И хотя лермонтовский шедевр знает каждый, процитируем его:

Горные вершины
Спят во тьме ночной,
Тихие долины
Полны свежей мглой.
Не пылит дорога,
Не дрожат листы
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.

Но поскольку себя показать захотел и Валерий Брюсов, пусть прозвучит его перевод:

На всех вершинах
Покой;
В листве, в долинах
Ни одной
Не дрогнет черты;
Птицы спят в молчании бора,
Подожди только: скоро
Уснешь и ты.

А теперь, наконец, Анненский:

Над высью горной
Тишь.
В листве, уж черной,
Не ощутишь
Ни дуновенья.
В чаще затих полет…
О подожди!... Мгновенье.
Тишь и тебя… возьмёт.

Безусловно, Анненский в этих переводах превосходит Брюсова. Но и в сравнении с Лермонтовым его «тишь и тебя возьмёт» – дорогого строит!
Прежде, чем перейти к главному (на мой взгляд) периоду из жизни «Зарубежной поэзии в русских переводах» – процитирую Корнея Чуковского (из книги «Высокое искусство. Принципы художественного перевода»): «Анекдот этот, рассказанный в своё время Владимиром Далем, кажется мне поучительным. «Заезжий грек сидел у моря, что-то напевал про себя и потом слёзно заплакал. Случившийся при этом русский попросил перевести песню. Грек перевёл: сидела птица, не знаю, как её звать по-русски, сидела она на горе, долго сидела, махнула крылом, полетела далеко, далеко, через лес, далеко полетела... И всё тут. По-русски не выходит ничего, а по-гречески очень жалко».
Коней Иванович Чуковский мало того, что был прекрасным детским поэтом, он еще и проявил себя, как прекрасный литературовед и замечательный переводчик. Вот какая забавная история приключилась с его переводами (в виде исключения свернем с темы поэтического перевода на прозу). В 1909 году Чуковский сделал перевод сказок Киплинга. На самом высоком художественном уровне. А спустя 7 лет те же самые 12 сказок перевела другая писательница дореволюционной поры – Елена Чистякова-Вэр.
У Чуковского первая сказка называется: «Откуда у Кита такая глотка». Прекрасный подбор слов, особенно эта «глотка»! Корней Иванович знает, как и чем заворожить маленького читателя. Елене Вэр стоило бы поломать голову, но она даже не пытается этого делать, просто пишет, как прилежная первоклассница: «Почему кит ест только мелких рыбок». А теперь заглянем внутрь сказки. Вот как начинает её Чуковский: «Это было давно, мой милый мальчик. Жил-был Кит. Он плавал по морю и ел рыбу. Он ел и лещей, и ершей, и белугу, и севрюгу, и селёдку, и селёдкину тётку, и плотичку, и её сестричку, и шустрого, быстрого вьюна-вертуна угря. Какая рыба попадётся, ту и съест. Откроет рот, ам — и готово!» Не правда ли, замечательно! Главная цель этой самой Чистяковой-Вэр не повторить предшественника, поэтому она вынуждена обратиться к девочке: «В стародавние времена, моя любимая, в море жил кит; жил и ел рыбу, всякую рыбу…» А как быть с рыбьим перечислением? Ясное дело: все рыбы должны быть иными – не чуковские! И Вэр пишет: «…треску и камбалу, плотву и макрель, щук и скатов, миног и ловких вьюнов угрей (ну один повторчик-то допустим!); ел он также морских звёзд и крабов, и всё, всё, что только ему попадалось. На всех-то, на всех рыб, на всех морских животных, которых кит замечал, он кидался и, открыв свою пасть, хватал их. Гам — и готово!» Вот это «гам» вместо традиционного детского «ам» – лично меня просто подкашивает: ну, тётка!..
И такая дребедень – по всем сказкам! Например, у Чуковского одна из сказок называется «Слонёнок». Вот скажите, пожалуйста, как тут-то сказать иначе?!. А Чистякова находит: «Слон-дитя»! Надо же!..
А ведь есть среди этих сказочек одна, которую, может, и не все читали, но каждый знает ее название: «Кошка, гулявшая сама по себе». Потому что оно стало уже фразеологизмом.  Но ничто в мире не может смутить Чистякову-Вэр, которая, брезгливо выкидывая чуковскую кошку из своего окошка, пишет: «Кот, который гулял, где хотел».
Но что самое удивительное: солидное издательство «Терра» в 1991-м включает в пятитомное собрание сочинений английского классика эти сказки в переводе Вэр-Чистяковой, а не Чуковского. Просто какая-то Терра инкогнита!
А теперь один из образов поэзии Киплинга: знаменитая «Пыль» в переводе Ады Оношкович-Яцыны. Предлагаю читателю найти в интернете запись этой песни и послушать её в исполнении Бориса Вайханского.
Новый мощный импульс развитию литературного перевода дала Советская власть. Уже в 1918 году под руководством А.М. Горького при Наркомпросе было создано первое советское cпeциализировaннoе издaтeльcтво художественной литературы «Всемирная литература». Так, за все время существования издательства (до 1924 г.) были изданы, как в новых, так в старых, но заново проредактированных переводах, произведения Гете, Байрона, Кольриджа, Эдгара По, Саути, Уитмена, Гейне, Новалиса, Шиллера, Д’Аннунцио, Верхарна… Также были изданы некоторые произведения Востока и античной литературы. Всего издательством выпущено около 120 томов. Проект «Всемирной литературы» (а по сути – государственный заказ) объединил весь цвет русской гуманитарной среды: писателей, ученых-филологов, редакторов и переводчиков. Блок, Гумилев, Замятин, Чуковский, Бальмонт, Брюсов, Зинаида Гиппиус, Марина Цветаева и многие другие – нет практически ни одного представителя Серебряного века, который не принял бы участие в этом общем деле. Издательство стало центром духовной жизни интеллигенции, а в голодные годы «военного коммунизма» и Гражданской войны давало авторам порой единственные средства к существованию.
Я потому так подробно останавливаюсь на этом проекте, что в новые времена – после падения советской власти у нас очень мало на государственном уровне делается для российской литературы в целом и переводной литературы в частности. Хотя бы потому, что гос. издательств нет вообще! При том, что книг издается (это видно невооруженным глазом) невероятное количество. Да только правит этот издательский бал его величество Рынок.
Однако вернемся в 20-е годы. Оказывая литературному процессу свою поддержку, государство Ленина, а впоследствии Сталина постепенно прибирало писателя к своим рукам. Это стало ощущаться уже к концу 20-х годов, а уж в 30-е – после появления на свет Союза писателей советская цензура показала себя во всем своем величии. Поэтому многие писатели просто не могли публиковать свои произведения. И у них оставалась одна возможность к существованию – переводы. Что называется: не было бы счастья, да несчастье помогло: искусство перевода вознеслось на невероятную высоту – ведь в него пришли лучшие! Такие корифеи поэзии как Арсений Тарковский, Мария Петровых, Семен Липкин и многие другие прежде всего были известны как переводчики. Первая книга Тарковского вышла в начале 60-х, когда автору было 54 года. Марии Петровых своего первенца смогла опубликовать в 60 лет (к тому же в Армении). «Очевидец» Семена Липкина вышел в свет, когда поэту было 56.
«Ах, восточные переводы, как болит от вас голова!..» – вздыхал Тарковский. Но посмотрите – какие блестящие переводы создавала эта голова. Вот арабский поэт Абу-ль-Ала аль-Маарри (11-го века), который целиком и полностью – достояние Тарковского:

Приветствуй станОвище ради его обитателей,
Рыдай из-за девы, а камни оплакивать – кстати ли?

Красавицу Хинд испугала моя седина,
Она, убегая, сказала мне так: «Я – луна;

Уже на висках твоих утро забрезжило белое,
А белое утро луну прогоняет несмелую».

Но ты не луна, возвратись, а не то я умру,
Ты – солнце, а солнце восходит всегда поутру!

А вот армянка Сильва Капутикян в изложении Марии Петровых:

Ты писем от меня не жди.
Мне трудно в письмах жить душою.
Огонь, бушующий в груди,
В них меркнет, словно в них чужое.

Как будто кто-то за меня
Писал их, избежав признаний.
Сердечного стыжусь огня,
Стыжусь рассказанных страданий.

Но таинство, но волшебство –
Поэзия – преград ей нету:
В ней, скрытое от одного,
Звучит,
            всему открыто свету.

И наконец, Семен Липкин: два рубаи из Авиценны – 11 век.

1.
Когда к невеждам ты идешь высокомерным,
Средь ложных мудрецов явись ослом примерным:
Ослиных черт у них такое изобилье,
Что тот, кто не осел, у них слывет неверным.

2.
От праха черного и до небесных тел
Я тайны разгадал мудрейших слов и дел.
Коварства я избег, распутал все узлы,
Лишь узел смерти я распутать не сумел.

Но были в советские времена поэты, которые преуспевали во всех своих ипостасях. И во всех жанрах были мастерами. Напрмер, Самуил Маршак: его стихи для детей печатались огромными тиражами, его собственные сатирические стихи успешно издавались. И наконец, Маршак на самом выском уровне перевёл сонеты Шекспира, стихи Блейка, Вордсворта, Китса, Киплинга, Эдвара Лира, Милна… Даже стихи Мао Цзедуна он переводил. За переводы из Роберта Бёрнса в 1960 году Маршак был удостоен звания почётного президента Всемирной федерации Роберта Бёрнса в Шотландии. Вообще, когда я читаю стихи зарубежных авторов в русских переводах, меня постоянно гложет червячок сомнения: а Гейне ли я читаю, Верлена ли?.. Ведь это же переводы, в оригинале всё, поди, иначе и лучше. И только когда я читаю переводы Маршака, у меня не возникает никаких сомнений. Наоборот – мне начинает казаться, что Маршак превосходит того же Роберта Бёрнса в качестве. Потому что лучше, чем он написал – не напишешь! Хотя, оказывается, что в шотландской поэзии совсем другие законы стихосложения: там нет чтения стихов, есть только пение.
Если нужны доказательства – пожалуйста! Вот подстрочный перевод из Бёрнса:

Вы видите вон того спесивого щеголя, которого зовут лордом,
Который шествует так важно и пялит глаза?
Хоть сотни благоговеют перед его словом,
Все же он болван, несмотря ни на что.

А вот перевод Маршака:

Вот этот шут – природный лорд,
Ему должны мы кланяться.
Но пусть он чопорен и горд,
Бревно бревном останется!

Поскольку Маршак не отпускает – вот еще пример его перевода из Бёрнса: «Ночлег в пути». В подлиннике: «Девушка, что постлала мне постель». Итак:

Меня в горах застигла тьма,
Январский ветер, колкий снег.
Закрылись наглухо дома,
И я не мог найти ночлег.

По счастью, девушка одна
Со мною встретилась в пути,
И предложила мне она
В ее укромный дом войти.

Я низко поклонился ей –
Той, что спасла меня в метель,
Учтиво поклонился ей
И попросил постлать постель.

Она тончайшим полотном
Застлала скромную кровать
И, угостив меня вином,
Мне пожелала сладко спать.

(А вот как было в оригинале:
Она постлала мне большую и широкую постель.
Белыми руками она разгладила ее,
Она приложила чашу (с вином) к своим алым губам
И отпила. «А теперь, молодой человек, спокойной ночи»).

Расстаться с ней мне было жаль,
И, чтобы ей не дать уйти,
Спросил я девушку: – Нельзя ль
Еще подушку принести?

Она подушку принесла
Под изголовие мое.
И так мила она была,
Что крепко обнял я ее.

В ее щеках зарделась кровь,
Два ярких вспыхнули огня.
– Коль есть у вас ко мне любовь,
Оставьте девушкой меня!

Был мягок шелк ее волос
И завивался, точно хмель.
Она была душистей роз,
Та, что постлала мне постель.

А грудь ее была кругла, –
Казалось, ранняя зима
Своим дыханьем намела
Два этих маленьких холма.

Я целовал ее в уста –
Ту, что постлала мне постель,
И вся она была чиста,
Как эта горная метель.

(В то время как у Бернса сказано, что «кудри ее вились золотыми кольцами»; что «зубы девушки были словно из слоновой кости», а тело как будто «из мрамора», что щеки были «как лилия, погруженная в (красное) вино». Все шаблонные изыски и красивости Маршак устранянет…)

Она не спорила со мной,
Не открывала милых глаз.
И между мною и стеной
Она уснула в поздний час.

Проснувшись в первом свете дня,
В подругу я влюбился вновь.
– Ах, погубили вы меня! –
Сказала мне моя любовь.

Целуя веки влажных глаз
И локон, вьющийся, как хмель,
Сказал я: – Много, много раз
Ты будешь мне стелить постель!

Потом иглу взяла она
И села шить рубашку мне,
Январским утром у окна
Она рубашку шила мне...

Мелькают дни, идут года,
Цветы цветут, метет метель,
Но не забуду никогда
Той, что постлала мне постель!

А завершу я тему Маршака-переводчика маленьким стишком Якова Козловского:

Маршак сказал однажды так, 
Как мог сказать один Маршак:
– Я переводчик на Руси
И словом дорожу.
Но я, в отличье от такси,
Не всех перевожу.

И конечно, же следует отдельно остановиться на таком поэте-переводчике как Борис Пастернак. Безусловно, это поэт первого ряда отечественной поэзии, ряда который начинается Блоком и заканчивается, скажем, Бродским или Юрием Кузнецовым. Но Пастернак – единственный, кто так много занимался переводами. А окунулся он в эту стихию в середине 30-х, когда его оригинальные стихи почти перестали печатать. Зато переводы кормили и даже очень. Пастернак перевел ряд трагедий Шекспира, «Фауста» Гёте, «Марию Стюарт» Ф. Шиллера, многих грузинских поэтов, чтобы в конце жизни c горечью признаться «Полжизни отдал на переводы – своё самое плодотворное время».
Пожалуй, ни одно художественное произведение не переводилось на русский язык так много, как это стихотворение Эдгара По. Существует уже более 50 переводов «Ворона». Среди наиболее именитых поэтов, переводивших этот шедевр: Бальмонт, Брюсов, Мережковский, Зенкевич. Особенно интересно проследить, как искали переводчики русский эквивалент ключевому слову «Невермор». Сергей Андреевский (первый в России переводчик «Ворона») в 1878 году перевел буквально: «Больше никогда». Его современник Лиодор Пальмин просто сказал: «Никогда». Брюсов и Мережковский повторили Андреевского. Бальмонт – Пальмина. Однако оба варианта страдали одним недостатком: пропадала фонетическая нагрузка, то есть звук «р» («Невермор»), которые позволяли Эдгару По соединить человеческую речь и воронье карканье. В 1907 году Владимир Жаботинский (более известный как один из лидеров сионизма) нашёл выход: он отказался от поисков русского аналога и оставил английский оригинал – «Невермор». В 1977 году Василий Бетаки продолжил поиски ключевого слова, найдя русский аналог с буквой «р»: «Не вернуть!» А в 2001 году переводчик Игорь Голубев находит слово, которое не просто содержит «р», но которое буквально может каркнуть ворон, если, конечно, постарается: «крах!»
И все-таки самым лучшим (на мой взгляд) является перевод Михаила Зенкевича, сделанный в 1946 году. Стоит это «Ворона» привести целиком:

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,
Задремал я над страницей фолианта одного,
И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,
Будто глухо так застукал в двери дома моего.
"Гость, – сказал я, – там стучится в двери дома моего,
Гость – и больше ничего".

Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,      
И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер.
Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали
Облегченье от печали по утраченной Линор,
По святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор, –
Безыменной здесь с тех пор.

Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах
Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,
И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:
"Это гость лишь запоздалый у порога моего,             
Гость какой-то запоздалый у порога моего,
Гость – и больше ничего".

И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.
"Извините, сэр иль леди, – я приветствовал его, -
Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,
Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,
Что я вас едва услышал", – дверь открыл я: никого,
Тьма – и больше ничего.

Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный
В грезы, что еще не снились никому до этих пор;
Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака,
Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: «Линор!»      
Это я шепнул, и эхо прошептало мне: «Линор!»
Прошептало, как укор.

В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери
И услышал стук такой же, но отчетливей того.
"Это тот же стук недавний, – я сказал, – в окно за ставней,
Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,
Это ветер стукнул ставней у окошка моего, -
Ветер – больше ничего".

Только приоткрыл я ставни – вышел Ворон стародавний,            
Шумно оправляя траур оперенья своего;
Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;
С видом леди или лорда у порога моего,
Над дверьми на бюст Паллады у порога моего            
Сел – и больше ничего.

И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,
Видя важность черной птицы, чопорный ее задор,
Я сказал: «Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,
О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?"
Каркнул Ворон: «Nevermore».               

Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;
Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,
Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,
Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,
Птица с кличкой «Nevermore».               

Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти
Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.
Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,
И шептал я, вдруг вздохнувши: «Как друзья с недавних пор,
Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор".
Каркнул Ворон: «Nevermore».               

При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном,
И сказал я: «Несомненно, затвердил он с давних пор,
Перенял он это слово от хозяина такого,
Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор,
Похоронный звон надежды и свой смертный приговор
Слышал в этом «Nevermore».               

И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,
Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,
Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,
Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
Хриплым карком: «Nevermore».               

Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,
Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,
Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной
Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор,
Ах, она здесь не склонится на подушку на узор
Никогда, о nevermore!               

Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма
И ступили серафимы в фимиаме на ковер.
Я воскликнул: «О несчастный, это Бог от муки страстной
Шлет непентес – исцеленье от любви твоей к Линор!
Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!"
Каркнул Ворон: «Nevermore!»               

Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор
Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,
Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,
Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?"
Каркнул Ворон: «Nevermore!»               

Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Если только Бог над нами свод небесный распростер,
Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,
Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор –
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?"
Каркнул Ворон: «Nevermore!»               

"Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! -
Я, вскочив, воскликнул: – С бурей уносись в ночной простор,
Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака
Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор
Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!"
Каркнул Ворон: «Nevermore!»               

И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,
С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;
Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,
И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер,
И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.
Никогда, о, nevermore!               

Но был и поточный метод переводов (особенно с языков поэзии СССР), который далеко не всегда давал зримые поэтические плоды. Не о нем ли говорит Борис Слуцкий:

Перевожу с монгольского и с польского,
С румынского перевожу и с финского,
С немецкого, но также и с ненецкого,
С грузинского, но также с осетинского…

Правда он уточняет:

Перевожу правдивых и дерзающих.
А вы, глашатаи идей порочных,
Любой земли фразеры и лгуны,
Не суйте мне, пожалуйста, подстрочник –
Не будете вы переведены.

Но в том-то и дело, что переводили всех подряд во имя укрепления дружбы народов. Не знаю, как с дружбой, а поэзии только слабла от такой политики.
Рассматривая три века Русской поэзии через призму перевода, – как не остановить свой взгляд на дне сегодняшнем, – когда эти три века благополучно завершились, и наступили новые времена. Конечно, сейчас есть хорошие поэты-переводчики: Витковский, Бородицкая, Кружков… Выходят книги, антологии… Всё честь по чести. Только интерес у публики уже не тот, что прежде. Заметным феноменом нашего времени стало возникновение целого сонма переводчиков-любителей. Таких просто не было в доинтернетную эру: нельзя же всю жизни писать переводы и читать их на кухне жене. Какая жена, в конце концов, это выдержит. А теперь на литературных сайтах есть целые общины таких авторов. Ты написал – тебя прочитали, они написали, ты их прочел!.. У нас во Владимире жил такой литератор – N., сочинял палиндромы (и весьма умелые!), Венки сонетов (и тоже умелые). Несколько лет назад уехал к родственникам в США и стал там заниматься переводами. Я недавно заглянул на его страницу на сайте стихи.ру, не поленился и посчитал: 600 переводов! Вот про них я не могу сказать, что ¬ умелые. Вообще, переводы должны быть или очень хорошие или не надо их писать вовсе. Но N., видимо, нравится сам процесс, и он – пишет.
Переводчики-любители, это, конечно, – казус. Причем, широкого свойства. А бывают казусы частного характера, которые встречаются (и не редко) даже у самых высоких профессоналов. Чуковский в своей книге «Высокое искусство» приводит как раз такой пример – из творческой биографии Михаила Зенкевича. Переводя стихотворение негритянского поэта Ленгстона Хьюза «Черная Мария», Зенкевич посчитал, что речь в нем идет о страстной любви некого негра к чернокожей красавице, которая отвергла его: «В Черной Марии / Сияние дня / Не для меня» – не подозревая, что Черная Мария это не женщина, а… тюремный автомобиль для перевозки арестованных, и что на самом-то деле негр совсем не стремится в объятья к этой «Марии». Стихи следовало перевести вот какими словами:

«Черная Мария»
За окном видна,
«Черная Мария»
Встала у окна.
Не за мной, надеюсь,
В этот раз она? 
(пер. В. Британишского)

Еще один американский поэт – Эдвард Тейлор. По сути им открывается антология американской поэзии. Родился он в Англии в 1642 г. Его религиозные взгляды пришли в противоречие с Реформацией, и в 25 лет ему пришлось перебраться на американский континент. Более 50 лет Тейлор был священником в Вестфилде (Массачусетс). По совместительству занимался врачебной и фермерской деятельностью. Всё это время писал стихи, но не только не печатался, но почти никому их не показывал. Поэзия Тейлора вышла из забвения через 200 лет после его смерти. Случай небывалый! Причем, поэзия замечательная. Для Тейлора характерна языковая игра, а также сочетание высоких богословских, философских терминов с диалектизмами из области фермерской и ткаческой жизни. В переводах Асара Эппеля стихи Тейлора чем-то напоминают нам державинские.

ИЗ «РЕШЕНИИ БОГА КАСАТЕЛЬНО ЕГО ИЗБРАННИКОВ»
Коль бесконечность — первомысль всего,
Построившая все из ничего,
На чем токарни зиждился станок,
Когда Он шар земной точил в свой срок?
Кто лепщик формы, в коей отлит мир?
Мехи качал кто и вдувал эфир?
Кем был краеугольный камень врыт?
И где столпы, на коих мир стоит?
Кто землю тщательно оплел навек
Лазурными бечевочками рек?
Кто замкнутых в брега морей творец?
Кто шар сокрыл в серебряный ларец?
Кто сень раскинул? Занавеси сшил?
Кто по лотку светило покатил?
Закат ему кто создал и восход —
И вот оно садится и встает?
Кто выгнул чаши голубым морям?
Вменил мерцать на небе фонарям?
Кто этому причиной? Кто виной?
Се — Вседержитель, и никто иной.
Его руки ты созерцаешь тут
Нерукотворный вдохновенный труд.
Все вызвал Он из ничего, и Он
Обратно всё вернуть в ничто волён.

Наверное, у каждого переводчика есть такой грех, как отсебятина. Но кажется, всех в этой страсти превзошел Константин Бальмонт. Посудите сами – как он переводил английского классика Перси Биш Шелли:
У Шелли написано: лютня, Бальмонт переводит: рокот лютни чаровницы.
У Шелли написано: сон, он переводит: роскошная нега.
У Шелли написано: лепестки, он переводит: пышные букеты.
У Шелли написано: звук, он переводит: живое сочетание созвучий.
Так строка за строкой Бальмонт изменяет все стихотворения Шелли, придавая им красивость дешевых романсов. И при этом приклеивает чуть не к каждому слову какой-нибудь шаблонный эпитет:
У Шелли – звезды, у Бальмонта – яркие звезды
У Шелли – печаль, у Бальмонта – томительные муки.
Где у Шелли всего лишь один-единственный зимний сучок, там у Бальмонта целый пейзаж:

Средь чащи елей и берез,
Кругом, куда ни глянет око,
Холодный снег поля занес.

Уверяю вас – ни одного из слов, которые вы сейчас услышали, в оригинале. Вот такой народился кентавр: полу-Шелли, полу-Бальмонт. Одним словом: Шельмонт! Но Бальмонта это нисколько не смущало. Как впрочем, и поэта более поздних времен – уже советских – Леонида Мартынова, который на тему переводческого своеволия написал целое стихотворение:

И в текст чужой свои вложил я ноты,
к чужим свои прибавил я грехи,
и в результате вдумчивой работы
я все ж модернизировал стихи.
И это верно, братья иностранцы;
хоть и внимаю вашим голосам,
но изгибаться, точно дама в танце,
как в данс-макабре или контрдансе,
передавать тончайшие нюансы
средневековья или Ренессанса –
в том преуспеть я не имею шанса,
я не могу, я существую сам!..
Я не могу дословно и буквально
как попугай вам вторить какаду!
Пусть созданное вами гениально,
по-своему я всё переведу…

И всё-таки опять Маршак. На этот раз его перевод совсем небольшого стихотворения Генриха Гейне. Мне этот германский поэт особенно близок грустной ироничностью:

Рокочут трубы оркестра,
И барабаны бьют.
Это мою невесту
Замуж выдают.

Гремят литавры лихо,
И гулко гудит контрабас.
А в паузах ангелы тихо
Вздыхают и плачут о нас.

Есть переводчики само имя которых звучит как синоним той или иной страны. Вера Маркова – это, конечно, Япония. Ну а одна из визитных карточек поэтической Японии – Басё.

На голой ветке               
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер.

Еще один знаменитый ворон. Но если его история у Эдгара По вбирает в себя 108 строк, то здесь всего три. Но согласитесь – при всём различии – есть что-то в этих воронах общее.

Тихая лунная ночь…               
Слышно, как в глубине каштана
Ядрышко гложет червяк.

*
Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.

А вот знаменитая улитка Кобаяси Иссы:

Тихо, тихо ползи,               
Улитка, по склону Фудзи
Вверх, до самых высот!

И все-таки любой перевод с японского (или китайского) – это в определенной мере – подражание восточному – в том образе, каким мы его представляем. Поэтому очень интересны опыты откровенной стилизации, как например, стих-ние Кари Унксовой:

На горе Лу
Дождь и туман
В реке Че
Высокая вода
Я знал что мне
Не найти покоя
Пока я вновь
Не вернусь сюда
И вот я вернулся.
Ничего особенного
На горе Лу
Дождь и туман
В реке Че
Высокая вода.

Константы Ильдефонс Галчинский, польский поэт 20 века, его середины. Писал зелеными чернила и мечтал быть фокусником. Давид Самойлов писал о нем:  «Он видит во всем и возвышенное и смешное. У него нет субординации явлений по степени их важности… Для него вселенная – театр, где разговаривают дети, герольды, птицы, кони, деревья. Он автор этого театра, и актер, и зритель».

ПИСЬМО ИЗ ПЛЕНА
 (пер. Давида Самойлова)

Любимая, доброй ночи,
глаза твои сон смежает,
стена моей одиночки
тень твою вспоминает.
 
Единственная на свете,
ну как твое славить имя?
Была ты водою летней,
была рукавичкой зимней.
 
Была ты счастьем весенним,
летним, зимним, осенним —
скажи ты мне доброй ночи,
пока не ушла к сновиденьям.
 
За что мне досталось все это —
жил как в преддверье рая?..
Ты – свет моего света
и песнь моя путевая.
Лагерь Альтенграбов, 1942 г.

СТРАННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
НА УГЛУ НОВОВЕЙСКОЙ УЛИЦЫ
( пер. Бориса Слуцкого)

По случаю воскресенья
шло их десятка четыре.
Один вздохнул внезапно,
другие на месте застыли.
 
Их восхитило что-то.
Луна осветила небо.
И в небо уставились, точно
сорока уставилась в ребус.
 
Луна – ведь их стихия,
восходы, заходы, все это.
Поэты, они такие.
 
Эх, поэты, поэты.