Минское гетто, помнишь женщин и детей раздетых?

Минское гетто, минское гетто.
Словно слышу лай овчарок и плач деток.
Крики полицаев и мольбы евреев…
Всех  расстреливали без промедления.

Минское гетто, минское гетто…
Помнишь  женщин и детей  раздетых?
Полицаи даже убивать уставали,
Садились на край ямы – самогонку распивали.

Вспомни, вспомни Минское гетто!
Что ты молчишь? У тебя нет ответа?
- Но почему голосят черные камни?!
Сто тысяч евреев сгорели в горячем  пламени.

Над гетто дрожат детские тени:
-Нам холодно! Почему нас раздели?
Почему нас бросают на дно ямы?
Где наши папы и мамы?

 Гетто, гетто, гетто…
Кто виноват, если люди – звери?!
А в старом пустом доме напротив
Жалобно под ветром заскрипели  двери…

Мирское гетто

Во время войны в Мирском замке создали еврейское гетто. В августе 1941 года около 200 человек убежало из подземелья. Через два дня каратели расстреляли оставшихся 650 стариков и женщин.
 
Мирский замок, Мирский замок?
Почему твоя вода цвета крови?
Только без сказок, только без сказок,
 Правду, правду нам расскажи!
 
 Красив ты, ничего не скажешь?
 И древностью своей родовитый,
Только редкой тишиной не обманешь,
  Скажи, сколько евреев здесь убито?

 Расскажи, как ютились они в каменном подвале,
 А потом решились бежать!
 Помнишь, как всей округой их искали,
Чтобы за килограмм соли карателям сдать…

 Не молчи! Не молчи,Мирское гетто!
 Твои места удивительно красивы,
 Но от холода я дрожу здесь даже летом,
 И, словно о чем-то напоминая, меня ужалила ... крапива?

Над красными башнями закружила  стая черных птиц,
Она в древний замок часто прилетают,
 В подземелье опускаются тени еврейских лиц.
Вы бы слышали, как они рыдают…

- …Мне было четыре года, когда я попала в гетто и до семи лет видела, как сжигают людей. Каждый день жирный пепел опускался на наши бараки, – рассказывает Инна Михлина из израильского города Ашдод. Слушая её, у меня родилось это стихотворение.
 
 Красные маки

За колючей проволокой расцветают красные маки,
Черный дождь опускается на еврейские бараки,
В воздухе пепел, жирный пепел…
Господи, как он глаза слепит, как глаза слепит!

– Ма-ма, – рвёт на себе волосы девчушка, – не улетай!
Охранник злобно рычит: - Дверь не открывай…
В небо уходит мама, ма-ма, м-а-м-а-а,
За нею - дядя Исаак, подружка Злата, тетя Клава. А-а-а-а…

Падает, падает пепел на землю, на крыши.
Потрескивают тела, в бараке шуршат мыши, мыши…
Охрана беснуется, даже шутит: « Ну, что за евреи?!»
А ведь вначале умирать не хотели.
Не разгорались, а только шипели и  шипели,

Теперь, словно ангелы, пляшут над костром,
 Облако над гетто – чёрным вселенским столбом.
И вдруг, тишина… Только вьется дымок над бараками.
Опустили головы, почернели от зрелища красные маки…

Из гетто бежали два друга

 Двадцать третьего октября 1943 года перестало существовать Минское гетто: в этот день были уничтожены последние евреи, которые пережили все предыдущие акции. Через полгода Минск освободила Красная Армия. В старом склепе на еврейском кладбище обнаружили 13 евреев, которые себя замуровали живьем.
 Это была сенсация…
 Но была еще одна сенсация, о которой многие сегодня не знают. Это – несколько выживших еврейских детишек, которых прятались в самом Минске. Среди них- Давид
 Таубкин-  из  израильского города Петах-Тиква. Летом 1942 года он чудом убежал из гетто, всё время выдавая себя за русского мальчик

Из гетто бежали два друга –
Обоим по девять лет.
Одного приютила мамина подруга,
Другому твердо сказала: «Нет!»

- Я выжил, но не знаю, что с Семой?
Куда он дальше пошел, что с ним?
Меня укрыли в стогу соломы,
А  мой друг за калиткой остался один…

Меня не обрезали, и я был светлый,
У друга же было всё наоборот.
Я остался живым, пройдя пекло.
А вот Семе… таким не всегда везёт.

Где-то далеко растёт малина.
У нас за окном цветут лимоны.
- Я живу возле Тель-Авива,
Приезжай! Жду тебя в новом доме!

Говорит мне Давид, бежавший из гетто,
Которому выпала судьба жить,
А его друг не пережил то страшное лето –
В сорок втором в лебеде был зарыт…

Что тебя долго мучает Давид?
Почему своего Сёмку не можешь забыть?
Эх, если бы жизнь удалось исправить,
Мог бы его приятель жить…

Вопросы, вопросы… Но нет ответов.
Вернуться бы на миг в то горячее лето.
И спрятаться снова в стогу соломы
Но на этот раз вместе с Семой…

- В доме других евреев спасали –
Но только мальчиков, которых не обрезали.
Видимо, не смогла верная подруга мамы.
Из-за Сёмки пожертвовать всеми нами?

Мы молчим, общая боль нас давит –
Потери наши невосполнимы.
Не  терзай себя, друг мой Давид!
В сердцах наших все они живы. Живы!

Мои тёти, дяди, бабушка Сара,
Твой друг Сёмка, сестра и… мама.
Все те, кто остались в рытвинах и ямах,
Все кого задушили в газовых камерах.

Израильское солнце даже зимою парит,
В Беларуси сейчас такие белые снега.
Говори, Давид! Теперь мало уже кто расскажет,
О том, как из гетто было тяжело бежать…

Руки сжаты в кулачки

В день 23 октября 1943 года, когда уничтожали последних обитателей Минского гетто, шестилетняя Мария Мандель - Иванова, ( она теперь живет в Ашдоде) отправилась в русский район, чтобы попросить еды для мамы и родившегося за колючей проволокой маленького братика. Когда она вернулась, никого из евреев уже не было…

Руки сжаты в кулачки,
Волосы седые.
Жизнь прошла после войны,
Но снится и поныне.

 - Беги, девочка, беги!
 Всех согнали в яму,
Начали кричать : «Жи-д-ы»!
А потом… стреляли.

- Беги, девочка, беги,
 Пока не убили!
Что еврейка, промолчи,
Что бы ни спросили!

И бежать, бежать, бежать
Из такого ада.
Меня могли бы расстрелять,
Как маму и брата?

- Живи, моя девочка! Живи! –
Слышит она голос из ямы.
Больше сюда не приходи!
Нас нет! Нас расстреляли!

- Забудь, деточка, забудь, где была.
Запомни:моя племянница тебя родила.
Ты не Мандель Малка и не евреечка,
Ты – Николаева Верочка…

Но как-то раз на улице взяли,
- А-а, жидовка! – тотчас закричали,
Схватили за руку, разорвали одежду…
Думала все: никакой надежды!

Жена полицая, увидев это,
Крикнула мужу: « Оставь ее! Она не из гетто».

А потом верующая христианка у себя поселила.
- Гиб мир супе, – я у немецких солдат просила. (Дай мне суп)
Из ржавого котелка его спешно глотала,
Своей спасительнице всегда оставляла.
 
Умирая, она мне крестик на шею надела.
Пусть хранит тебя Бог и твоя вера!
…Она знала, что я из евреев.
В шесть лет, и уже без мамы.
Много раз прибегала к страшной яме.

Ещё чаще к разоренному дому.
- Может, мама придет и обо мне вспомнит?

- Как выжила одна – до сих пор не знаю…
Я все время убегаю…

…Волосы седые,
Идет тихо разговор.
- Потом парня полюбила,
Нашёлся отец живой.

Стучит в окно ветер,
Словно поиграть хочет.
Но вечер не весел,
Мария редко хохочет:

-После войны осталась одна.
Слава Богу, появилась семья –
Дочь, сыновья, внуки, правнуки…
Но по ночам меня словно хватают за руки.

Кричат, бьют прикладами…
Просыпаюсь с криком: «Ма-м-а-а!»
Сижу на кровати, мысли перебираю.
Я с мамой в гетто или опять убегаю?

- Беги, девочка, беги!
Машет во сне ей  незнакомый…
В октябре снова пошли  дожди,
А над гетто  взлетели черные вороны…

6 ноября 1941 года в городе Климовичи расстреляли более 800 евреев. Среди них было тринадцать родных из семьи моего отца Давида Златкина.

На рассвете

День шестого ноября на рассвете.
Стал для них последним на свете.
Для нас же – днём боли.
Надрывно заплакал ветер в чистом поле…

А может, обратились в ветер еврейские души?
Не греми гром! Ты этот плач не заглушишь!
Вижу тени родных, оставшихся за чертой.
Тень бабушки Сары – такой молодой.

Глаза в тоске и волосы седые в тридцать лет.
За что это? Кто мне даст ответ?
Молчу, лишь ветер треплет мои волосы,
Вслушиваюсь в бабушкин голос.

- Может, это не ветер, а еврейские души?
Откуда вы?
- Спустились свыше.
- С небес на поле?
- Знал бы ты, как там одиноко и больно…

- Бабушка, помнишь, как вас убивали?
- Руку помощи нам не дали.
Нас прятали только яблони и сливы…
Но выдали соседи Федор и Василий.

- Добрых людей не было рядом?
- Люди молча, как крабы, пятились задом,
А нас все ближе к яме подгоняли.
Сосед Кузьма избивал прикладом.
Забыл, что я угощала его чаем?

Я молила, хватала его за руки,
А он все рычал: «Пришел вам конец, суки...»

- Где вы, евреи моего местечка?
В глубоком овраге, за речкой.
- Нас бросили и бросали в песок, в яму…
- Почему ты не уехала , бабушка Сара?

Язычки пламени поднимаются, как души…

Язычки пламени поднимаются, как души,
Я хочу вас сегодня послушать.
Расскажите, расскажите, как это было?
Злата: «Ты знаешь, я даже  никого не любила»

Муня: «Меня очень сильно избили»
Хана: «А меня отобрали(у мамы»
Сара: «А я кричала: «Дети, дети, бегите от ямы".

Старались вчерашние друзья и соседи,
Толкали штыками:
- Никуда не убежите от нас, евреи!
- Не убежали?
- Нет! Нас всех расстреляли…

- Бабушка Сара, что ты делала в то время?
- Я просила защиты у… неба,
А оно затянулось чёрными тучами.
Я укоряла себя: до чего же мы глупые!

Отправила на войну отца Залмана и сына Давида.
Они   уже никогда нас  не увидят…

Те, кто паникерами нас называли,
Быстрее всех отсюда бежали.
Евреи в местечке остались одни,
А утром, аутром за нами пришли.

Полицейские ввалились в дом,
Два немца в сторонке курили,
Сын Муня схватился за железный лом…
Тогда нас еще не убили.

Били по дороге, детей из рук вырывали.
Одни улыбались, другие от страха глаза закрывали.

- Бабушка Сара, бабушка Сара,
На Михалине ни-ко-го из евреев не осталось.
Я прилетел к тебе из далёкого края,
А завтра обратно домой улетаю.

…Вокруг утренняя тишина,
Мне  кажется словно гремят колокола!
В ушах грохочет шум и гром,
И слово страшное: «Погром, пог-ром!»

В тумане толпа не людей – зверей:
- Коли ее вилами – так верней!
 Старается хромоногий Павел:
- Жиды! Христа распяли!

Не помогают ни мольбы, ни слезы,
От ужаса поникли ветвями березы.

Облака! Облака! Прогоните эту свору убийц!
Это не люди! У них даже нет лиц!
 Плач моей бабушки несётся из Михалина.
 Через тридцать лет я приехал к ней из Иерусалима…

Одни только пьяные…

"Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам, как еврей,
И поэтому я - настоящий русский!"
Евгений Евтушенко.

Над Бабьим Яром памятник стоит,
Над ним печально облако висит,
А над другими расстрельными ямами,
Нет ничего – ходят рядом  пьяные.

Во многих городах  Украины, Беларуси, России,
Забыли про всё, что здесь было.
Наоборот, вновь оскалилась «черная сотня»…
Люди! Куда же вы все смотрите?

Стала синагога бранным словом

Стала синагога бранным словом
Снова, как и раньше. С этим не поспорить.
Говорили коллеги: «Хоть ты и еврей, но в доску свой!
Ну-ка, выпей с нами. Да не стой!
Или брат ваш брезгует пить, как все люди?
А  евреек   через простыню  любят?»

Смеются, ребятки, руку жмут и шутят!
Ведь они свои, как водки сто грамм!
А лишь выпьют снова: «Где Сара? Где Абрам?»
И так всю жизнь у них: Абрам и Сара.
А у моего отца так звали маму.
Расстреляли её – маму Сару, брата Муню, сестер Хаю, Злату.
В белорусском котловане, возле их хаты.

Мой отец, весь в бинтах, горел в бреду

Мой отец, весь в бинтах, горел в бреду.
И беззвучно кричал воспалёнными губами:
« Мама! Мама! Я к тебе приду,
Только ты не стой возле ямы!»

Он в палате метался, видел мать на краю,
Поднимая свои перебитые руки,
  Всё кричал ей: «Я вернусь, вер-ну-у-сь…»
Но застывали ледышками в воздухе звуки…

Весь в ранах вернулся он в Михалин,
Мама – в общей еврейской могиле.
«В двадцать лет на земле я остался один?
Лучше бы на войне  меня убили…».

Я и Лева  Хенкин - двоюродные братья

 Абрам и Давид- отцы наши,
 Я и Лева – двоюродные братья.
 Они свою жизнь хлебали в горьких чашках,
 И мы в ней не можем разобраться.

Никита Хрущев обещал коммунистический рай,
 Михаил Горбачев- перестройку.
 Один врал, второй его лозунгами догонял.
 А мы жили только на… тройку.

 А что теперь? Слабы, седы.
 Только старые пилотки греют души.
 Конечно, в жизни мы бы многое смогли!
 Если бы вождей своих меньше слушали.

 Но жизнь превратилось в дырявое корыто.
 Наше поколение рассеяно по миру и  забыто…

Встречает Европа зеленое лето

Встречает Европа зеленое лето,
Асфальт ждет июльскую жару.
Я от тебя много лет жду ответа:
Почему ты убила бабушку мою?

Ты ответишь: «Я не виновата,
Тогда были другие времена…»
Даже не помнишь, как убивала лопатой,
И, в злобе рычала:" Жи-дов-ня-я".

Теперь все чинно здесь, благородно:
Проше пани, проше пан…
Польша, Польша, как же ты злобно,
Сбрасывала трупы евреев в бурьян?


 Варшава, вымощенные улочки

Варшава, вымощенные улочки.
Полячки, как белые булочки.
За костел прячется жаркий день.
От евреев не остались даже тени..

Одних уничтожили каратели,
Других – местные надзиратели.
Польша! Польша – страна красавица!
Ты не хочешь в своем грехе покаяться?

Европа не  играй  в лицемерие ?
Быстро забыла свои преступления?
Музеями стали  еврейские кварталы…
 Не знаешь, куда  исчезли "аидише маме»?


Еврейское кладбище извечно печальное?

Еврейское кладбище извечно печальное,
Скучает в одиночестве, на  окраине.
Под холмиками чьи-то деды и родители…
Почти не приходят сюда посетители.

Дети и внуки  далеко,  в Иерусалиме.
-Молитесь за нас в другом мире!
…Навстречу бежит собачонка рыжая,
Чья же это душа безвинная?
 
Прошедший век не изменил местечко?

Прошедший век не изменил местечко,
Зато теперь его зовут селом.
Евреев  там  нет – только речка,
Она , как и раньше, пробегает  за углом.

Ещё остались домики-хатинки,
Где жили кузнецы, сапожники, раввины.
К реке сбегают те же узкие тропинки,
И так же шумен табор журавлиный.

Еврейское местечко улетело вдаль,
Его не вернуть, как и птиц перелетных
- Ваших давненько я здесь не встречал.
Жил  тут еврей Моисей, что крепко прибивал подметки.

Лунь-старичок вспоминает слова своей мамы,
И словно клубится дымок по-над крышей.
- В войну ваших всех положили здесь в ямы, –
Говорит лунь-дедок, а я детские крики слышу…