Юрий Кузнецов

11 февраля 2021 года исполнилось 80 лет со дня рождения русского поэта Юрия Кузнецова. К этому имени можно добавить эпитеты: большой, выдающийся, самобытный, уникальный… И все-таки главным будет – «русский». Потому что русская тема, русская душа, космос русской истории – были основой его творчества. 

Завижу ли облако в небе высоком,
Примечу ли дерево в поле широком –
Одно уплывает, одно засыхает...
А ветер гудит и тоску нагоняет.
 
Что вечного нету – что чистого нету.
Пошёл я шататься по белому свету.
Но русскому сердцу везде одиноко...
И поле широко, и небо высоко.
 
Стоит отметить, что лишь в Азербайджане вышла переводная книга стихов Юрия Кузнецова. А это значит, что и Европе, и Америке этот крупнейший русский поэт оказался чужд и неинтересен.
Мне вспоминается первый приезд Юрия Кузнецова во Владимир. Тогда в 96-м он посетил наш город в качестве руководителя одного из семинаров Всероссийского совещания молодых литераторов. В ДК Химзавода был организован большой литературный вечер. Представляя Кузнецова, ведущий сказал: «Когда нас везли сюда за оконным стеклом автобуса проплыл рекламный щит: «Такой-то банк – возможно лучший банк России». Возможно лучший поэт России – Юрий Кузнецов». Понятно, что слово «возможно, ведущий употребил, чтобы снизить пафосность момента. Конечно же, Кузнецов был лучшим – без всяких оговорок. Другое дело, что тогда, а тем более, сейчас не все это видят и понимают.
Литературный феномен Кузнецова – загадочен. Его поэтическая родословная  туманна. Друзья-соратники?.. За исключением Вадима Кожинова – где они? Пожалуй, лучше самого поэта никто об этой его одинокости не сказал: «Звать меня Кузнецов. Я – один. Остальные – обман и подделка». И то сказать – как такую расхожую на Руси фамилию, можно было сделать громким именем. Да что там – именем – паролем для многих читателей. А он это смог.
Вот уж не человек, а айсберг, в котором всё основное было внутри – под водой, а на поверхности… Простота стиха – поразительная: вереница глагольных рифм, и вообще отношение к рифме – чисто армейское – строгая и прочная – не более того. Никаких выкрутасов с размером и фонетикой. И вместе с тем – удивительная напряженность текста, его одухотворенность и надмирность.
А ведь Кузнецов и в жизни – всем своим обликом был прост и естественен, отрицая всякую игру и актерство. Давайте, вспомним все эти бесчисленные шейные платочки Вознесенского, разноцветные рубахи Евтушенко, неизменный кожаный пиджачок Окуджавы, или черные водолазки Высоцкого… А у Кузнецова на всех фото – обычный пиджак, обычный галстук, белая сорочка… В связи с чем еще одно личное воспоминание.
Начало февраля 2000 года. Кузнецов во второй раз приезжает во Владимир – на Французовские дни – в составе небольшой писательской делегации из столицы. Правда, центральной фигурой этой делегации становится (о, времена!..) дьякон Андрей Кураев. Что и говорить – медийная фигура. Все идут сюда – в областную библиотеку, а Кузнецов остается в гостинице. Ведь сказано: «Звать меня Кузнецов – я один…» Между тем, литературный вечер в библиотеке заканчивается, уже пора перемещаться к месту проведения фуршетного ужина… И только тут кто-то вспоминает, что Юрий Кузнецов остался голодным в гостинице. Делать нечего: меня направляют вызволять поэта оттуда. Стучу в дверь. Слышу голос: «Войдите». Вхожу в номер: На кровати в клубах табачного дыма лежит Кузнецов. Причем, в неизменной своей белой сорочке, галстуке, брюках и ботинках. Предвижу удивление: как! – столичный поэт, лауреат государственной премии, культурный и воспитанный человек – и на кровати в ботинках?!. А вы как хотите – чтобы Кузнецов лежал в галстуке и – босиком? Или в носках что ли?.. Нет, увольте: это Лев Толстой может быть босиком. А Кузнецов – только в ботинках. Ну, может, он газетку какую подложил… Наверное, что-то там было подложено, я только не приметил. Тут другое важно. Я ведь увидел Кузнецова таким, каким его мало кто видел: и это был его подлинный, если хотите – обобщенный образ. Скажете: да как же поэт такого космического масштаба может лежать на заурядной гостиничной кровати и при этом являть собой некий обобщенный образ? Да он должен лежать на вершине холма и не в клубах табачного дыма, а в облаке небесном! В том и дело, что Кузнецову нет никакой разницы – где и на чем лежать: он что на кровати, что на холме будет погружен в свои прозрения о судьбах мира и России, рождая строки новых стихов.
Многие, кто сталкивался с Юрием Кузнецовым, говорят о его высокомерии, даже надменности. Не знаю. В моем случае ничего подобного не было. Едва я произнес с порога: «Юрий Поликарпович, я послан за вами, нас ждут на ужин» – как Кузнецов уяснив, что перед ним не случайный командировочный, перепутавший гостиничный номер, а некий вестник – был уже на ногах и в пиджаке. Тут и пальто возникло на его высокой статной фигуре. И мы двинулись в путь.
А вот на тему того же кажущегося высокомерия пишет Александр Проханов:  «Да, Кузнецов нередко при встречах казался смотрящим куда-то поверх тебя – но таков уж был его рост, да и осанка не знала сутулости и согбенности, и голову он всегда держал прямо, из-за чего с ним было сложно встретиться взглядом, что и порождало у кого-то известный комплекс. Но однажды мы повстречались с ним утром в дачном лесу, и так уж случилось, что я спускался с пригорка, а он на него всходил, поэтому оба мы, поздоровавшись и обменявшись привычными фразами о погоде да о литфонде, задравшем цену аренды, невольно какое-то краткое время смотрели прямо в глаза друг другу. Может быть – даже в первый раз в жизни, но точно – в последний, как это, к величайшей горести, оказалось… И тут я увидел воочию: сколько же грусти, усталости, сколько невысказанного, глубокого, обращённого к встречному света было в его открытом и чистом взоре!
Выработался стереотип: если поэт – значит, лирик. Т.е. человек пишущий прежде всего о себе: о своих чувствах и переживаниях, о своем личном впечатлении от картин окружающего его мира. А ведь среди древних – большинство было эпиками. Один Гомер чего стоит. Кстати, вот как наш юбиляр поминает древних:

…Увы! Навеки занемог
Торжественный глагол.
И дым забвенья заволок
Высокий царский стол.
 
Где пил Гомер, где пил Софокл,
Где мрачный Дант алкал,
Где Пушкин отхлебнул глоток,
Но больше расплескал.

Вот и стихи Кузнецова, собранные в один могучий том, – это эпос. А поскольку эпос всегда мифологичен, то мифотворца равного Кузнецову в русской поэзии не было. И, видимо, уже не будет.

ЗНАМЯ С КУЛИКОВА
Сажусь на коня вороного –
Проносится тысяча лет.
Копыт не догонят подковы,
Луна не настигнет рассвет.

Сокрыты святые обеты
Земным и небесным холмом.
Но рваное знамя победы
Я вынес на теле моём.

Я вынес пути и печали,
Чтоб поздние дети могли
Латать им великие дали
И дыры российской земли.

Творчество Кузнецова как бы завершает собой огромный круг русской словесности, берущий свое начало в фольклоре – в былинах и народных сказаниях. Поэтому не правы те, кто видит в стихах Кузнецова этакого сверхчеловека, созданного больным воображением Ницше. Не сверхчеловек это – а русский богатырь.

Твоя рука не опускалась 
Вовек, о русский богатырь!
То в удалой кулак сжималась,
То разжималась во всю ширь.

…Врагам надежд твоих неймётся.
Но свет пойдёт по всем мирам,
Когда кулак твой разожмётся,
А на ладони – Божий храм.

Но герой-богатырь – это в стихах, а в жизни Юрий Кузнецов ничего героического собой не представлял. Да и сама его биография была самой обычной. Разве что служба в Армии в начале 60-х на Кубе – аккурат в разгар Карибского кризиса. А так – родился на Кубани, учился, издал там свою первую книжку с простым названием «Гроза», потом перебрался в столицу, окончил Литинститут, начал работать в московских издательствах и редакциях. В 74-м выпустил в столице книгу «Во мне и рядом даль», пришла известность. Конечно, это не была слава Евтушенко и Вознесенского начала 60-х. Но все-таки. Пристальный читатель увидел, что в русскую литературу пришел новый поэт, который ощущает эту саму даль внутри себя и снаружи, который знает, что в России «Край света за первым углом», понимает, что «Душа верна неведомым пределам», и убежден, что никому на земле не дано распутать «Русский узел» – разве что Богу. У Кузнецова не было проблем с изданием: всего при его жизни вышло более 20 книг стихов. И читатель у него был и критика… И все-таки – большое видится на расстоянье. И мне кажется, подлинный масштаб поэта при его жизни, смогли разглядеть немногие. Теперь после смерти поэта (а его не стало в ноябре 2003-го) – это сделать проще.
С другой стороны после смерти Кузнецова вышла всего лишь одна его поэтическая книга «Крестный ход». Да и то, по словам вдовы поэта издатели умудрились исказить название сборника, который должен был называться: «Крестный путь». Даже в серию «ЖЗЛ», которая в наше время разрастается до невероятных размеров, Кузнецов до сих пор не попал. Академического издания тоже не удостоился. Впрочем, что еще ждать от нынешнего безвременья.
Когда рухнула советская империя и в стране начались гайдаровские реформы, Кузнецов сразу ощутил, что земля уходит из-под ног – Русская земля – и поэзия его изменилась. На смену некоторой умозрительности пришло реальное ощущение происходящей трагедии.  Не напиши в 90-е Кузнецов вот этих двух малотиражных книжек: «До свиданья! Встретимся в тюрьме» и «Русский зигзаг» – его творческий портрет был бы не столько ярок и отважен. В эти годы его стихи приобретают явную злободневность, отнюдь не теряя при этом надмирной эсхатологичности. Вот записочка на манжете, посвященная закрытию патриотической газеты «День», и прочтенная на одном из литературных вечеров:

С Востока свет, мы разумеем: «День»…
Из бездны вышел мрачный Дант как тень.
– Что нового в аду? – его спросили.
Ответил Дант: – Всё то же, что в России,
Но видно, дьявол с вами не в ладу:
Он запретил газету «День» в аду.

А вот еще стихотворение тех лет:

ПРЕДЧУВСТВИЕ
Всё опасней в Москве, всё несчастней в глуши,
Всюду рыщет нечистая сила.
В морду первому встречному дал от души,
И заныла рука, и заныла.
 
Всё грозней небеса, всё темней облака.
Ой, скаженная будет погода!
К перемене погоды заныла рука,
А душа – к перемене народа.

 А в последние годы своей жизни Кузнецов обращается к православной теме. Он – весь пронизанный языческим славянским фольклором, отодвигает в сторону свою «библию» – трехтомные «Поэтические воззрения славян на природу» Афанасьева и входит в мир Евангелия.
Кузнецов пишет и публикует в «Нашем Современнике» большие поэмы: «Путь Христа» и «Сошествие в ад». Произведения не во всем соответствуют церковным канонам, но важно само обращение к христианской теме.
И еще один значимый труд Кузнецова этих лет – перевод на современный русский язык сочинения древнерусской словесности: «Слово о законе и благодати» святого митрополита Киевского и всея Руси Илариона, выполненный по благословению Патриарха Алексия II.
Кстати, возвращаясь к воспоминанию о приезде Кузнецова во Владимир – тогда в феврале 2000-го. А зачем приезжал-то?.. В библиотеку со всеми не пошел, весь фуршетный ужин в мастерской Бориса Французова просидел молча. Правда, на следующий день побывал на лит. вечер в ОДРИ, но прочитал лишь своих «Маркитантов». Вот разве что в начале дня столичную компанию мы свозили к храму Покрова на Нерли. На этот раз Кузнецов не остался в гостинице, а сел в автобус со всеми, в задумчивости обошел храм, вошел внутрь, поставил свечку… Получается, что это и было главной целью его поездки в наш город.
А в завершение ещё одно стихотворение Юрия Кузнецова:
            
Поэзия есть свет, а мы пестры...
В день Пушкина я вижу ясно землю,
В ночь Лермонтова – звёздные миры.
Как жизнь одну, три времени приемлю.
Я знаю, где-то в сумерках святых
Горит моё разбитое оконце,
Где просияет мой последний стих,
И вместо точки я поставлю солнце.