Голубая полоска. Этапы трудного пути

Этапы трудного пути

1.

Новосибирская школа, размещавшаяся тогда где-то за станцией Толмачево, была переполнена настолько, что нам просто не нашлось места, и через несколько дней нас направили в Бердск, небольшой поселок в сорока километрах от Новосибирска, по соседству с которым находился небольшой грунтовый аэродром.
Несколько в стороне от летного поля стоял двухэтажный деревянный дом, а вокруг были разбросаны одноэтажные, барачного тина строения; за ними, на отшибе, черным пятном на белом снегу выделялся автопарк, обнесенный колючей проволокой; от него к Бердску уходила прямая, хорошо наезженная дорога.
Нас, на исходе дня, разместили в самом крайнем бараке, от которого было рукой подать до стоянки самолетов. Это приземистое, мрачное строение у нас еще на подходе не вызвало восторга, а уж когда мы вошли в него - наше разочарование сразу же было выражено одновременным протяжный свистом. В бараке стоял адский холод, а сквозь щели в стенах видно было летное поле и шеренга сереньких СБ, стоявших на линейке.
Однако, свисти не свисти, а свистом не нагреешься. Пришлось идти в соседние бараки к здешним старожилам, курсантам здешних эскадрилий. С их помощью нашли мы и топливо, и паклю, и солому для набивки матрацев, и работа закипела. К полуночи в казарме стало относительно тепло, но страшно сыро. Спать легли, не раздеваясь, на голые матрацы, сдвинув койки в сплошные нары. Прижимаясь поплотнее друг к другу, кое-как согрелись, наговорились вдосталь и вскоре заснули, не выставив даже дневального по казарме.
Да и кому было заниматься этими воинскими атрибутами, если мы сразу же по прибытии в Бердск оказались "ничейными": наш строевых дел мастер лейтенант Рябов и старшина Муковоз остались в Молотове, а здесь нам еще не успели никого назначить. Старшины летных групп, назначенные в той школе из числа курсантов, здесь не хотели добровольно брать на себя прежние функции, и наша "эскадрилья выпускников" с утра следующего дня превратилась в какую-то неорганизованную толпу. Ребята без дела болтались по городку, заводили знакомства со старожилами, присматривались к новой обстановке, в которой нам предстояло жить.
В конечном счете все утряслось, все стало на свои места, и мы зажили привычной курсантской жизнью. Наша "эскадрилья выпускников" превратилась в обычную учебную группу 1 11, и последнюю в ряду других учебных групп, что заметно отразилось на нашем курсантском положении: при рассмотрении любых общешкольных вопросов нас вспоминали последними, а последнему, естественно, доставалось что-либо худшее, либо совсем ничего не доставалось.
Ребята начали роптать. Вначале исподволь, в частных разговорах, а вскоре об этом заговорили и в полный голос на построениях и комсомольских собраниях. Ребята уже не просили. Они требовали.
И голос наш был услышан. Вначале загремели на гауптвахту пять наиболее агрессивно настроенных наших товарищей, а в начале февраля всю нашу учебную группу отправили на дальнюю площадку, где не было ни бога, ни людей.
Поселили нас в огромной землянке с трехэтажными нарами без всяких коммунально-бытовых удобств. Обещали регулярно подвозить питание и даже проводить полети.
Однако сибирская природа вскоре перечеркнула все планы командования. Не успели мы толком обустроиться на новом месте, как начались лютые февральские метели.
Крупный пушистый снег несколько дней подряд укутывал нашу землянку, летное поле и окрестные овраги пышным, ослепительно белым покрывалом; затем ударил крепчайший мороз, завыли затяжные сибирские метели, и мы оказались отрезанными от всего мира.
Запасы продовольствия кончились через три дня после начала снегопада, а разыгравшаяся пурга забила за одну ночь единственный выход из землянки настолько плотно, что открыть дверь было просто невозможно. Более пятидесяти здоровых мужиков оказались заживо погребенными в этой дурацкой землянке.
Исполнявший обязанности старшины эскадрильи сержант Захаренко, медленно передвигаясь по главному проходу между нар, негромко уговаривал:
- Хлопцы! Берегите энергию. Не гуляйте в гости друг до друга. Нe устраивайте классической борьбы. У меня ж по сухарю на нос осталось. И то выдам только завтра.

И мы сутками лежали, ожидая помощи, задыхаясь от духоты, обливаясь потом и испытывая мучительную судорожную боль в пустых желудках.

В один из дней сел последний аккумулятор питавший две переноси подвешенные на главном проходе. Землянка погрузилась в непроглядную темноту.
- Как в гробу.., - пробубнил кто-то в наступившей тишине.
И тишина взорвалась диким криком десяток охрипших глоток послышался треск ломавшихся досок; яростный трехэтажный русский мат. И над всем этим хаосом звуков - истошный вопль на предельно высокой ноте:
- Стой! Молчать! Смир-р-но!

И в наступившей тишине неторопливый, знакомый и удивительно родной голос Захаренки:
-  А тэпэр  слухайтэ сюда. Я у двери. В мэнэ е тольки две лопати. Зараз будемо откапываться. - Начинають те, хто рядом со мною. Поработае отходють в боковые проходы. Очередные подходят по главному проходу. Шо нэ ясно?

И работа началась. Меняя через каждые 5-6 минут друг друга, мы с упорством обреченных несколько часов подряд долбили лопатами крепкие, когда-то на совесть сделанные, двери, открывавшиеся наружу и закупоренные наглухо спрессованным метелью снегом.
После долгих наших трудов первая преграда была преодолена: одна половина дверей, превращенная в щепки, рухнула, но света в тамбуре не прибавилось.
-  Плотно нас метель замуровала. Смотри, как темно - проговорил кто-то невидимый в темноте.
-  Хлопцы! - раздался рядом голос Захаренки, - снег выгребайте в левую каптерку, чуете?
-  Слышим. Значит сухари у тебя в правой? За мешок сухарей берусь один пробить окно в Европу. Это - Яшка Яшкин.
-  Не лопни от натуги. А то сухари некуда будет укладывать. А это уже Амосов. Его постель самая дальняя от дверей. Значит лопатой помахали все понемногу. Во всем теле чувствуется страшная усталость. Хочется пить, а воды нет. И совсем не хватает воздуха. На верхние нары нет сил залезть. Лежим кто на нижних нарах, кто на полу.

- Бугров, Данилов! - кричит старшина.

Напрягая последние силы, ощупью бредем в тамбур. Принимаем из рук в руки лопаты и, почувствовав струю свежего воздуха и запах снега, продолжаем начатую ребятами работу: Костя врубается в плотный, спрессованный снег, а я отгребаю его в каптерку.
И вдруг ослепительно яркий луч света ударил мне в глаза - это Костя пробил последний пласт снега и в изнеможении упал на дно вырытой траншеи.
- Ура! Ура! - раздалось на ближних нарах несколько охрипших голосов, и ребята, крича и толкаясь ринулись вон из мрака и духоты на свежий воздух.

Грязные, заросшие, бледные и осунувшиеся, после недолгого ликования, мы принялись приводить в порядок свою берлогу: откопали сарай с дровами и инструментом, расчистили вход в землянку ж душники, затопили печи. Амосов, утопая в снегу по пояс, сходил в овраг и принес целую охапку каких-то веточек.

Через полчаса закипели поставленные на плиту чайники, набитые свежим снегом, и из землянки потянуло весенним ароматом черной смородины, малины и еще чего-то, неизвестного, но удивительно приятного.
Схлынувшее физическое и эмоциональное напряжение привело в действие извечный животный инстинкт - страстное желание чего-нибудь съесть. Столпившись вокруг нашего старшины, мы молча ждали.
- Ну, что вы на меня глядите, как на невесту? Чи давно не бачилы.
- Жрать давай! - оглушительно рявкнул самый старый их нас по возрасту, всегда угрюмый и мрачный курсант Приходько. Из-под густых кустистых бровей на Захаренку зло смотрели мечущие молнии глаза, а на небритых грязных скулах туго ворочались бугристые желваки.
- А что ти нa меня вызверился? Я ж такой же курсант, как и ты. И я тебе Приходько, ничего не должен. Хочешь жрать? На, бери ключи, грабь каптерку, - и Захаренко протянул ему связку ключей. - А на меня ты зверем не гляди. Видал я и не таких на Чуйском тракте.

Приходько яростно рванул ключи их рук Захаренко и спустился в землянку. За ним потянулись еще несколько ребят. Через 2-3 минуты они возвратились, и сконфуженный Приходько положил к ногам старшины тощий вещмешок, кинул сверху связку ключей и молча отступил в сторону, спрятавшись за наши ряды.
- Вот это, хлопцы йе всё. Весь наш HЗ. В две шеренги - становись! - внезапно крикнул Захаренко. И когда мы приняли мало-мальски подобие строя, Алексей развязал вещмешок и выдал каждому по сухарю.
- А теперь - взять кружки, заправиться душистым кипяточком и ... приятного вам аппетита. - Захаренко вытряхнул из вещмешка крошки на свою широкую ладонь, молча кинул их в рот и, замыкая наш строй, спустился в землянку. Сухаря ему не досталось.
Под вечер, когда темно-красный диск солнца уселся на кромку дальнего леса, Алексей предложил всем выйти на свежий воздух и зарядиться перед сном кислородом.
Потоптавшись около землянки, мы собирались уже нырнуть в ее душные объятия, но уж очень красив был этот зимней час, и мы с восторгом рассматривали порозовевшее летное поле, красный, в пол-неба закат и наползающие от оврага сумерки.

- А что это там ползет по полю?- сказал Амосов, указывая. рукой в сторону аэродрома. Все повернулись туда и стали пристально рассматривать странную букашку, внезапно появившуюся на девственно чистой розовой поверхности.
- Медведь, что ли, к нам пожаловал?
- Крупновато для медведя. В этот момент черная точка повернулась, увеличившись сразу вдвое, и мы дружно, как один, выдохнули:
- Трактор!
А он, словно стараясь убедить нас в том, что мы не ошиблись в наших догадках, пыхнул струей черного дыма из выхлопной трубы, включил свои слабенькие фары и стал быстренько приближаться к нам.
Сомнений больше не было. К нам шла помощь. От этой самой минуты кончалось наше голодное существование. Жизнь снова обретала смысл, вкус и великолепные краски.
Дружно наступившая весна вновь внесла свои коррективы в наши дела и планы. Аэродром и единственная дорога соединяющая нас с гарнизоном, раскисли и ни летать, ни ездить было нельзя.
Мы вновь оказались отрезанными от мира. Ни командиров, ни радио, ни газет. Занимаемся, кто во что горазд. И главная у всех забота - как бы день скоротать до вечера.
Однажды заметил я у Захаренко какую-то книжонку. Захотелось почитать. Набрался смелости - спрашиваю. А он как-то засмущался, прячет книжку под подушку, а сам словно оправдывается:
- Так то ж не то, что тебе нудно. То ж про автомобиль. Учебник. Я ж на гражданке шофером был. На Чуйском тракте шоферил. Знаменитый трактор. Може чул?
- Нет, - говорю, - не приходилось.
- Ну как же! Про него песни поють.
- Слушай, Алексей, а я смог бы стать шофером?
- А чего ж нет? Ты же летчиком стал? Уже два типа аэропланов освоил. Скоро на СБ полетишь. Автомобиль, конечно, вещь серьезная, но если здорово захочешь - я тебе помогу.
И с этого дня мы занялись изучением автомобиля. Вначале по книжке, а позже - на списанном и разграбленном ЗИС-5, что стоял в бурьяне на краю оврага с незапамятных времен. К началу полетов я уже неплохо разбирался в устройстве ЗИС-5 и ГАЗ-АА. Очень хотелось покрутить баранку на настоящем автомобиле, но вскоре начались полеты на нашем аэродроме и все шоферское отодвинулось на задний план.
Вывозная программа на СБ оказалась на удивление короткой: всего несколько полетов по кругу и в зону на спарке. В начале мая наша летная группа уже летала самостоятельно, и в ожидании своей очереди на полет каждому приходилось подолгу сидеть без дела в стартовом "пятачке", оформлять стартовку, читать газеты или следить за своим самолетом и докладывать инструктору о его местонахождении.
В июне все спарки перегнали на школьный аэродром и на нашей площадке остались только три боевых самолета, на которых предстояло тренироваться всей нашей группе. Ребята прикинули - и выходило, что каждому достанется слетать один раз в недели. Не густо!

Весь вечер землянка гудела, как потревоженный улей. Перед самым отбоем решили: в понедельник, когда уедут инструктора, направить к начальнику школы ходоков. Выбрали троих самых надежных ребят, бывших аэроклубовских инструкторов, уговорили шофера бензовоза, чтобы он подкинул их до границы гарнизона и, возбужденные, расползлись по нарам.
Завтра в воскресенье, предстояло всем сдавать нормы ГТО, но одиннадцатая учебная группа не строила радужных надежд на призовые места: перезимовав в этих жутких условиях мы, несмотря на молодость, много потеряли в своем физическом развитии. Да и спортивной базы здесь не было: из всех спортивных снарядов мы имели только метлу да лопату.

Переговорив, кажется, обо всем, мы наконец-то дружненько заснули.

А проснулись, как оказалось, уже в другом измерении: с четырех часов утра вся страна отсчитывала новое время - время Великой Отечественной войны.
Но мы об этом еще не знали. В воскресенье 22 июня 1941 года старшина построил нас после завтрака на линейке и объявил порядок сдачи нормативов ГТО.
- А пока подъедет комиссия - займемся тренировочной, до чертиков в глазах не бегать, гири на тучки не забрасывать. Берегите, хлопцы, энергию. Бугров! Бери свою редколлегию - готовь "Боевые листки". Старшины летных групп - развести курсантов на дистанцию забега.

За тренировками мы и не заметили, как пролетело время, а наш повар уже застучал в свой гонг, подвешенный возле летней столовой.
- Где же комиссия? – спрашивали, подходя, у старшины ребята.
- Сам бы хотел знать, - отвечал он, сердито хмурясь. Какие ж теперь, после обеда, результаты будут? Одно расстройство! Садись!— скомандовал он и принялся сосредоточенно, с мужицкой основательностью, хлебать щи из алюминиевой миски.
Обед наш уже подходил к концу, когда часовой на стоянке самолетов выстрелом вверх остановил целую колонну автомашин, пылившую по окраине летного поля.
- Наконец-то, приехали, - сказал кто-то.
- Федот, да не тот, - удивленно воскликнул Захаренко. - Что-то больно много машин и все пустые.
Разводящий тем временем побежал на стоянку к часовому, затем метнулся к головной машине и, вскочив на подножку, повернул всю колонну к нашей землянке.
Пока Захаренко объяснялся с приехавшим незнакомым интендантом, из-за кустов, что закрывали нашу главную дорогу из гарнизона, выскочила черкая Эмка, а за ней бортовая с людьми. Заскрипев тормозами, обе машины остановились возле землянки. На бортовой машине сидели наши инструктора с техниками, а из Эмки вышли командир и инженер эскадрильи.
-  Смирно!- подал команду старшина я побежал к комэске с рапортом. - Построить курсантов, - распорядился командир эскадрильи, не дослушав рапорта. - Снять пост у самолетов.

Привычно построившись до звеньям, мы с небывалым вниманием выслушали нашего командира, и когда он закончил свое краткое, без эмоций, сообщение, мы продолжали молча стоять, словно вслушивались в ставшую вдруг звонкой тишину, и все одновременно переваривали одно необыкновенное емкое слово - "ВОЙНА".
Над летным полем медленно проплывали редкие, ослепительно белые причудливых форм, кучевые облака; раскаленный полуденным зноем воздух дрожал, колыхался и у самой земли создавал иллюзию текущей воды; среди берез, что стояли над кромкой оврага, беззвучно перепархивала какие-то мелкие птахи.
- Вопросы будут? - спросил охрипшим вдруг голосом командир. В ответ - тишина.
- Вопросов нет. Приступить к погрузке. Летный состав - к самолетам!

- Нy, что же ты? - дернул меня за рукав Яншин. - Надо было спросить.
- О чем?
- Как о чем? Ведь война же! Может нас в часть отправят. Мы же всю программу закончили.
- А что же ты сам не спросил?
- Так у него язык на предохранителе оказался,- поддел всегда молчаливый Миронов.
- Какие тут могут быть вопросы? - загудел густым басом Дьяконов Раз война - все на фронт. Кто же нам позволит в тылу отсиживаться? Вот сейчас приедем в школу, а там приказ: таких-то боевых курсантов в такие-то летные части. А завтра - в Новосибирск, а там - ту-ту! и разъехалась ребятки по своим частям,
- А что? Наверное так и будет, - поддержал кто-то.
- Кончай разговоры. Выноси имущество на машины, - прикрикнул Захаренко.- Приедем - там разберемся, что к чему.

На стоянке, один за другим, взревели моторы, а вскоре наши СБ с техниками на борту, взлетели и скрылись в серой дрожащей полуденной дымке.
Через несколько часов, погрузив все наше курсантское имущество на бортовые машины, тронулись и мы навстречу неизвестному "завтра".
Нашу уверенность в ускоренном окончании школы и скором направлении на фронт подогрели дела последних дней июня. Не раскрывая нам своих планов на наше ближайшее будущее, командование шкоды организовало довольно интенсивные полеты.
Наша учебная группа каким-то чудом оказалась в числе передовых и вновь, как и в Молотовской школе её стали называть "эскадрильей выпускников". Настроение у всех нас поднялось настолько, что мы стали делать все с таким подъемом, которому и сами, порой удивлялись: летая почти ежедневно мы сами готовили свой самолеты к полетам; группа наших курсантов во главе с Володей Ракитянским расписала стены в курсантской столовой так красиво, что на их роспись приезжали любоваться какие-то высокие начальники из Новосибирска; наша учебная группа не передвигалась по гарнизону без строевой песни, а пели мы лучше всех в школе, имея в строю 4-5 запевал; неугомонный Жора Беляк и удалой баянист Витя Кондаков организовали в: нашей группе такую самодеятельность, что она прославилась не только в нашем гарнизоне, но стала известной в Новосибирске, куда не раз мы выезжали с концертами; самые лучшие стенгазеты и "Боевые листки" которые со мной оформляли Костя Данилов и Коля Мерзляков, были в нашей 11-й учебной группе и самые лучшие показатели по летной и теоретической подготовке были у курсантов нашей 11-й учебной группы.
Ну, как тут было не городиться? И мы гордились своей учебной группой, своими  инструкторами, техниками и мотористами. И, естественно, были вполне уверены, что на фронт первыми пошлют нас.

И вдруг, совершенно внезапно, полеты прекратились.

Шли дни, пролетали недели и месяцы, Совинформбюро передавало все более мрачные сводки, а о нас словно забыли.
- Бугров! Ты там ближе к начальству будешь. Узнай, что о нас слышно? - попросили как-то ребята, когда я собрался однажды идти в штаб. - Так меня же по поводу стенгазеты вызывают, - ответил я.
- Ну и что? А ты спроси у начальства. Мол, так к так. Народ волнуется. Ребята рвутся в бой. Ну, и все такое прочее. Ты же наш партийный секретарь, что тебя учить, сам знаешь, как с начальством разговаривать
- Попробую, - ответил я
- Вот, вот. Попробуй, - похлопал меня по плечу Амосов, а то ведь никакого уже терпежу нет от этой игры в прятки. Темнят что-то наши начальники.

Разговор с комиссаров школе получился у меня коротким и совершенно обескураживающим:
- Вы кто такие есть, чтобы требовать к себе особого отношения? - вспылил он, едва выслушав меня. - Мы с начальником школы летчики о боевым опытом и то отказ получили, а вы... вы всего только курсанты... ни опыта, ни знаний. Короче: вы, как секретарь партбюро эскадрильи, обязаны пресекать нездоровые настроения. А вы?.. В общем, объясните там, чтоб делали то, что вам прикажут. И - никаких требований! Ясно?  - Ясно, - ответил я и отправился к себе в казарму, обдумывая по пути, что и как рассказать ребятам.   
Однако казарма оказалась пуста, а дневальный сообщил мне, что всех повели на стоянку работать.
- А что хоть случилось-то? - спросил я.
- Приказали срочно переделать спарки на боевые машины, инженер всех повел туда. Иди и ты. Вот твой комбинезон. Шалагин оставил.

Всю ночь, следующий день и еще одну ночь без сна и отдыха работали мы на стоянке, выполняя срочное задание. А когда еще через день, отоспавшись, вышли из казармы на построение, командир эскадрильи поставил нам новую задачу: получены новые моторы надо остальные наши СБ - срочно готовить их фронту. После завтрака все на стоянку, на
замену моторов.
И еще двое суток без сна и отдыха трудились мы на стоянке. На третьи сутки прибыли к нам молодые лейтенанты во главе с пожилым капитаном, сели в наши помолодевшие СБ и полетели на фронт.
Уставшие до предела, мы даже не вышли провожать наши самолеты. Едва добравшись до койки, мы повалились спать и спали почти сyтки. А когда вечером следующего дня вышел я из казармы и посмотрел на нашу стоянку - стало не по себе: вместо строгой шеренги боевых серебристых машин зияли черные пустоты словно старческая челюсть с выпавшими зубами, сходство с которой подчеркивали оставшиеся три стареньких СБ, одиноко стоявшие в разных местах стоянки, да зелененький управленческий ГЬ2, замыкавший эту скорбную линию.
Осень 1941 года выдалась сухая, солнечная и в нашей курсантской жизни довольно спокойная. Редкие теоретические занятия и еще более редкие полеты перемежались хождениями в наряд, да на хозяйственные работы. Свободное время: убивали кто во что горазд: одни по-прежнему ходили в нашу самодеятельность, готовились к новым концертам; другие вели бесконечные споры у карты фронтов, отмечая флажками скорбные пути отступления наших войск; третьи искали пути хождения в самоволку, находили их, и частенько, после отбоя, исчезай до подъема , а иногда являлись и в изрядном подпитии, принося с собой спиртное для своих дружков.
Дисциплина заметно падала. На смену былому порядку и образцовой строевой выправке пришли запущенность в казармах и внешнем виде курсантов, разболтанность в поведении и трудно скрываемая озлобленность на всё и всех. Жизнь становилась все более неуютной, пустой и бесперспективной. Безысходная тоска давила всех немилосердно и выхода из этого глупейшего состояния никто ни в чем не видел.
- Понимаешь, Василёк, - сказал как-то Амосов, - у меня создалось такое впечатление, словно мы долго лезли на высокую гору; залезли, увидели, кик отодвигается от нас линия желанного горизонта, а теперь покатились вниз, с горы, и вместо того, чтобы подняться на новую гору - скатываемся в какое-то болото.
- Очень похоже, - ответил я. - А что ты предлагаешь? Ты же член партбюро - предлагай!
- Я, прежде всего, курсант.
- А я кто? Бог?
- Ну, ты - другое дело.
- Никакое не другое дело. Я такой же курсант, как и ты, как все. Что ты от меня хочешь? Пошли вы все...

Назревал скандал. Еде бы немного, еще бы одно слово, и мы бы поссорились. Но Амосов, этот крупный, сильней, удивительно спокойный, редко улыбающийся человек, вдруг широко улыбнулся, положил свои сильные руки молотобойца мне на плечи и, заглядывая в глаза, сказал:
- Да не кипи ты, Василёк, не кипи. Я же по-дружески с тобой. Душа не на месте - вот и решил поговорить.
- Ну, давай, поговорим. Только ты не прикрывайся своим курсантским званием.
- А я и не прикрываюсь. Я это и хотел подчеркнуть: и я - курсант, и ты - курсант, и другие члены партбюро - курсанты. Из постоянного состава только один зам. командира в членах бюро ходит, да и тот никаких нагрузок не несет.
- Что-то, вроде, улавливаю. Ну, ну, говори дальше.
- А что говорить-то? По-моему - все ясно. С ребятами я уже говорил. Они предлагают на завтрашнем отчётном партсобрании; заявить, чтоб было тридцать на семьдесят,
- Тридцать - это командиры? - переспросил я.
- Нет, что ты! Наоборот. Согласен?
- Конечно!

До вечерней поверки я успел поговорить со многими курсантами-коммунистами, со многими, вечно занятыми на стоянке, техниками - все соглашались с нашим предложением и обещали поддержку на собрании.
Довольный таким многообещающим началом, я эту ночь спал спокойно, уверенный в том, что скоро сброшу эту обременительную нагрузку, которая ставила меня в положение какого-то буфера между командованием и курсантами и отнимала все мое личное, а часто и учебное время.

Наша с Амосовым задумка удалась наславу. Сдав свои партийные дела новому секретарю партбюро, я тут же, не откладывая дело на завтра, попросил разрешения у командира эскадрильи пойти поработать в гараж,
- Все равно летать скоро не придется. А там шоферов не хватает, - взялся я упрашивать комэску, - а работы, сами знаете, там много, сутками некоторые работают.
- Вот не знал, что вы тоже шофер. Я думал, что только Захаренко у нас переквалифицируется из шоферов в летчики.
"А вдруг сейчас права спросит?" - подумал я. Но все обошлось. Командир похвалил за усердие и дал "добро".

На следующий же день я был в гараже. Завгар, вольнонаемный, мужчина в годах, выслушал меня и направил на старенький ЗИС-5, к вольнонаемному шоферу Лопатину.
- Он хоть и старый, но опытный шофер. Слушайся его во всем. Этот плохому не научит. Ступай.- И завгар легонько подтолкнул меня рукой в спину, закрыл дверь своей конторки и вдруг оглушительно громко, на весь гараж, крякнул;
- Иван! Принимай пополнение! - и снова толкнул меня в спину. Представившись Лопатину, я рассказал, как занимались зимой с Захаренко, каковы наши перспективы с полетами и предложил ему помочь в подготовке машины.
- Садись. Машина готова, - сказал он, влезая в кабину, и едва я сел захлопнув за собой дверку, тронулся из гаража.
Поездка в Новосибирск и обратно заняла где-то около четырех часов. И за все это время Лопатин почти не разговаривал. Молчал и я. Возвратившись и сдав груз, он поставил аккуратненько машину на место, вылез из кабины, обошел ее вокруг, попинал зачем-то колеса ногами и буркнул:
- Подготовь машину. Завтра снова в город, - И ушел.

Обед в курсантской столовой давно закончился, а до ужина оставалось еще часа два, и я решил занятая подготовкой машины. Долил бензина, масла, воды, промыл уже остывший двигатель, навел порядок в кабине, подкачал один приспущенный скат и отправился в казарму.

Назавтра все повторилось в той же последовательности.
И только на третий или. четвертый день, накануне выходного, возвращаясь из очередной поездки в Новосибирск, Лопатин остановил машину где-то на полпути, вылез, кряхтя, из кабины, сходил, не спеша, в лес и, возвратившись, предложил мне занять его место.
Я с готовностью пересел, и мы тронулись в дальнейший путь. Лопатин по-прежнему молчал и лишь при подъезде к Бердску спросил:
- А не страшно по городу ехать?
- Это Бердск-то город? - со смехом задал я встречный вопрос.
- By, все же...
- Да нет, не страшно.
- Тогда поверни налево, вон там, за сосной.
Мы свернули на какую-то грунтовую дорогу, выехали на пустырь, и Лопатин принялся подавать мне одну за другой команды:
- Поворот влево... вправо... разворот... остановка. Вперёд!

У меня уже седьмой пот по лбу катился, а он все подавал и подавал команды, зорко всматриваясь в многочисленные переплетения дорог на пустыре.
Наконец одна из дорог вывела нас на окраину поселка и я, как ни в чем не бываю, поехал по прямой пустынной улице, даже не придав значения, что еду по населенному пункту. Покружив еще немного по поселку, мы выехала на большак, и вскоре наш старенький ЗИС-5, оглушительно чихнув, замер на своем месте в гараже.
Лопатин не спешил вылезать из кабины. И я, откинувшись на спинку сиденья, молча смотрел вперед и ждал, что же скажет мой новый инструктор. А он молча смотрел на меня, крутил в руках старенький брелок с ключей зажигания и загадочно хмыкал, покачивая головой.
- Слушай, Бугор! Ты зачем мне мозги морочил столько дней?
- Ты о чем, Петрович?
- Да все о том же. Ты что, до своего курсантства шофером работал?
- Нет. Пионервожатым в школе. В Уфе. А что?
- А когда же ты научился так водить машину? И зачем вся эта комедия со стажерством?

Пришлось снова рассказывать ему о нашем житье-бытье на дальнем летном поле, о Захаренке, о Чуйском тракте, о первых ездках по аэродрому на стареньком ЗИС-5, о том, как. выклянчивал у шоферов"немного порулить по аэродрому".
- Ну, хорошо, если не врёшь. Бот тебе ключи. Завтра заедешь за мной. Поедем на Искитим. Так ваше начальство новый аэродром строить собирается. Повезём кое-какое барахло.

Но на следующий день поездка с Лопатиным не состоялась: Лопатин заболел, и надолго.
Завгар буквально взвыл, узнав от меня такую новость. Посылать в Искитим было некого. Пока я ездил в Бердск и обратно, все машины разъехались, и в гараже из бортовых машин одиноко стоял только наш с Петровичем старенький ЗИСок,
- Бугров! - перестав причитать и материться, обратился ко мне завrap, - А ты один смог бы смотаться в Искитим? Петрович тебя больно хвалил. Совладаешь, а?
- Конечно смогу, - уверенно заявил я.
- Ну, вот и добренько. Вот и хорошо. Выручай, браток. А то мне голову начальство снесет за срыв... Ну, ты понимаешь.
- Понимаю, Василий Иванович.
-  Вот и ладненько. Поезжай, милок, на склад, загружайся, и - с богом. Там тебя интендант ждет. С ним и поедешь. Он и дорогу тебе покажет.
Всю следующую неделю я ездил в Искитим, возил какие-то стройматериалы, и в казарму приходил только ночевать.
В конце октября, к ночи, выпал первый снежок и ударил крепкий морозец. Захаренко, обычно интересовавшийся моими шоферскими делами, спросил, подсаживаясь на мою койку:
-  Видал, какая ночка лунная?
-  Видел. Мороз ночью будет.
-  Вот, вот. А воду на автомобиле слил?
-  Слил. Завгар подсказал.
-  А твой Лопатин все еще болеет?
-  Завтра выходит. Я уже ключи ему отдал. Его на центральный аэродром забирают. Вместе с машиной,
-  А может на фронт?
-  Может и на фронт.
Помолчали. Посидели, прижавшись друг к другу, и Захаренко, словно продолжая начатый разговор, спросил:
- А ты куда записался?
- Никуда.
- Ну, как это - никуда? Все ребята позаписывались, а ты - никуда.
 
Оказалось, что пока я шоферил, в эскадрильи шла запись желающих переучиваться на новую матчасть. Записывали добровольно, не по приказу.
- И куда же ты записался? - спросил я его.
- На истребители.
- А еще куда записывали?
- На ДБ-Зф, куда-то в Среднюю Азию. На ЛИ-2. Так я тебя на всякий случай тоже в истребители записал. Не возражаешь?
- Конечно нет! А летать где?
- Говорят, здесь же. Вчера два УТИ-4 прилетели. Видел, за нашей казармой стоят?
- Это что же, выходит нас на И-16 переучивать будут, - спросил я.
- Эге-ж, на И-16. А что, тебе не нравится?
- Так это же устаревшая техника! На "ишаках" в Испании воевали, а сейчас у немцев Ме-109 на фронте свирепствует, читал? А мы, выходит, на "ишаках"?
- А что ты на меня кричишь? Хиба ж я так приказав? - заволновался Захаренко, переходя на украинскую речь,
- Нет, Алеша, тут что-то не то.
- От и я ж кажу, що не то.
- Давай спать. А завтра может что и разведаем,- предложил я и полез на свой, традиционно доставшийся и здесь, второй этаж.
Утром, едва забрезжил рассвет, я уже был возле УТИ-4. Это были старенькие, неухоженные, густо забрызганные маслом и грязью тупоносые двухместные учебно-тренировочные машины, после которых летчики вылетали самостоятельно на боевых В-16 или И-153.

- Головастик какой-то,- услышал я за спиной. Оглянувшись, увидел Захаренко и еще несколько курсантов из соседней казармы.
- Так это ж учебный аэроплан, - попытался защитить рэпутацию машины Захаренко, но ребята, не поддержав разговора, повернулись и пошли не спеша в свою казарму.
- От, бисовы диты, не понимають! - заволновался Алексей. - А ты що мовчишь?- подступил он вплотную ко мне.
- А что говорить? Мне еще никто не предложил летать на нем.
- А предложат - полетишь?
- Я, Алеша, не Чкалов и крутить бочки и иммельманы меня что-то не тянет. Это я тебе честно говорю. Мне полет по маршруту на СБ больше нравится.
- Ну и записался бы на ДБ.
- Опоздал. Там уже набрали группу. На днях отправка. Я узнавал. Захаренко протяжно свистнул, обнял меня за плечи и потянул в казарму. Вырвавшийся из-за угла ветер швырнул в лицо снежинки, просвистел в ушах свою разбойную песню и зашелестел у ног сухой позёмкой.

Начиналась вторая сибирская зима. И первая зима сурового военного 1941 года.

С фронтов шли далеко не радостные вести; немцы вели бои на подступал к Москве. Газеты пестрели сообщениями о подвигах наших воинов на всех фронтах и о героях-партизанах, действовавших в тылу у противника.
А мы по-прежнему маршировали с няньками по городку, усердно учились в теплых учебных классах и ворчали по поводу того, что нам урезали курсантский паек в столовой и перестали выдавать курсантское обмундирование.
Незаметно исчезли дразнившие воображение многих курсантов зелененькие УТИ-4, а с ними и разговоры о переучивании на новую матчасть. Давно уже уехали ребята, записавшиеся на Ли-2 и ДБ-З, а судьба нас, оставшихся , повисла в воздухе, ничем не подогреваемая.
А тут, как назло, разыгралась сибирская зима не на шутку: замело все дороги вокруг настолько, что прекратился подвоз продовольствия в наш гарнизон. День и ночь, в мороз и пургу, рыли курсанты траншей в глубоком снегу, чтобы пробиться к станции Бердск, и только на третьи сутки пустили жиденькую колонну автомашин за продовольствием.
Жизнь в нашем курсантском городке замерла: прекратились полеты, зачахла наша самодеятельность, занятия в учебных классах проводились от случая к случаю, а сводки Совинформбюро добивали нас своими безрадостными сообщениями. Тревога за судьбу Москвы, за судьбу всей нашей Родины накаляла курсантские страсти, до предела, едва заходил разговор о положении на фронтах. Часто возникавшие споры у карты СССР, превращались в настоящие митинги, раздавались не просто патриотические лозунги, а все чаще звучали требования о направлении на фронт в любом качестве, хоть рядовым в пехоту.
И вскоре некоторым курсантам такая возможность представилась: после очередного стихийного митинга трое друзей из соседней эскадрильи, получив отказ командования о направлении на фронт, раздобыли у своих подружек из курсантской столовой спиртного, основательно напились, устроили громкий дебош и были с боем водворены на гауптвахту, а через неделю после отсидки, заменив старые курсантские сапоги на новые ботинки с обмотками, отправились в штрафной батальон с "почетным" эскортом в составе лейтенанта и двух солдатиков, вооруженных старенькими трехлинейками с примкнутыми штыками.
После этого случая митинги у карты Родины прекратились. Красные флажки обозначавшие линию фронта на ней, передвигались чьей-то невидимой рукой, и все мы, проходя мимо карты, всматривались в эту трепетную линию молча.
В первых числах жаркого июня 1942 года курсантский телеграф принес весть, всколыхнувшую всех нас и заставившую подтянуться и внутренне и внешне каждого, кто хотел вырваться из этого бесперспективного оцепенения: к нам ехали "купцы".
По прошлогоднему опыту мы знали, что это такое: будут отбирать курсантов в другие летные школы, где есть перспектива летать и закончить курс обучения.
Быстрее всех приходила в норму наша "эскадрилья выпускников": рисуясь отличной строевой выправкой, мы все передвижения по городку производили только с песней; пять голосистых запевал поочередно заводили самые лучшие строевые песни, а слаженный строй курсантов дружно подхватывал звонкий припев. Витя Кондаков не давал скучать своему баяну и его чудесная игра заполняла все наше свободное время в казарме и в клубе, где вновь стала собираться самодеятельность; вновь собирала курсантов у стенда наша стенгазета, которую мы с Мерзляковым и Данилиным стали оформлять особенно красочно и броско.

Но ожидаемые с таким нетерпением "торги" не состоялись.

Страшно деловитые и чем-то очень озабоченные незнакомые офицеры появились в городке внезапно. Целыми днями они сидели в штабе; в казармах и столовой при нас не появлялись; и исчезли так же внезапно, как и появились.
А через несколько дней после их отъезда нас погрузили в телячьи вагоны и, без объявления обычных в таких случаях приказов, повезли в неизвестном направлении.
Удрученные таким неласковым с нами обращением, мы целые сутки ехали молча. Валялись на нарах, пытались дремать; иногда, чтобы скоротать время, занимались перекладыванием скудных пожитков в тощих вещмешках, ремонтом стареньких гимнастерок или чтением нескольких книжек, оказавшихся каким-то чудом в вагоне; иногда, чтобы как-то отвлекся от грустных дум, садились на пол вагона в проеме открытых дверей и наблюдали за природой, но вокруг простиралась такая однообразная ровная степь, что остановиться взгляду было не на чем, и это непрерывное кружение ровной, как тарелка, степи вызывало только дремоту.
Самой длительной за все время пути оказалась многочасовая остановка на какой-то станции перед Орском.
Попрыгав на земную твердь, мы с удовольствием побродили по пустынному перрону, поболтали: с немногочисленными торговками жиденького пристанционного базарчика, побывали в гостях друг у друга в других вагонах и, нагулявшись, забрались на нары, чтобы перекусить, заливая принесенным кипятком наш скудный сухой паёк.
Солнце уже клонилось к закату, когда наш поезд, загремев сцепками, внезапно дернулся, откатился немного назад и затем, медленно набирая скорость, словно ощупью, двинулся вперед.
- Братцы! Не оставьте, братцы! - раздалось за вагоном. Все сидевшие у двери разом вскочили и выглянули наружу. Рядом с вагоном, дурашливо улыбаясь, шел Витя Кондаков.
- Ты что, Витек, тяпнул? - спросил Мерзляков, протягивая ему руку.

- Хуже. Новость узнал!  - прокричал Витя, всаживая в вагон.

Все, бросив еду, повскакали с нар, окружили Виктора и ждали его слова, а он, продолжая дурашливо улыбаться, влез на нары, схватил свой баян и, рассыпав звонкую трель развеселого перебора, сообщил:
- Земляка встретил. Видели старшину, что с майором по перрону ходил?
- Ну, видели. Ну и что?
- Так вот, он и есть земляк.
- Витя, не тяни! - прорычал, свешиваясь над ним с верхних нар, Миронов, самый молчаливый и удивительно спокойный товарищ, бывший работник радиостанции имени Коминтерна в Москве.

Виктор взял несколько аккордов какого-то бравурного марша, отложил баян в сторону и, уже серьёзно, продолжал:
- Так вот, братцы, едем мы в Чкалов.
- Какой, еще Чкалов?
- Ну, тот, что раньше Оренбург был.
- Хлопцы! Там же Чкалов учился, чуете? - подал сверху голос Захаренко.
- Ну, и что?- спросил я.
- А то, что нас, значить, будуть на истребителей учить. На И-16 летать будемо! - восторженно заключил Захаренко.
- У нашего старшины как всегда запоздалые сведения,- спокойно парировал Кондаков.- Чкаловская школа теперь готовит штурмовиков, на ИЛ-2. Слыхали про такой самолет?
- Фь-ю! - свистнул кто-то.
-  Вот тебе и фь-ю! Не нравится - слазь. Топай обратно в Новосибирск. А по мне - так это в самый раз. Это не то, что там в небе бочки крутить. Это - как в штыковую атаку идти. Из всех пушек и пулеметов прямо по фашистам, в упор, чтобы видеть, как падают эти гады.

Витя раскраснелся, глаза его блестели, руки, только что державшие баян, затряслись, словно нажимали  пулеметную гашетку.
-  Да ты-то откуда знаешь, что такое ИЛ-2?-спрооил Миронов.
Кондаков молча вытянул из под гимнастерки какой-то яркий иллюстрированный журнал, на обложке которого был изображен ИЛ-2, атакующий фашистскую колонну танков и автомашин.
-  Вот, земляк подарил,- сказал Виктор, протягивая журнал ребятам, а сам, усевшись на нары, заиграл полонез Огинского.

О чем он думал, этот алтайский парень, вдохновенно исполнял знаменитый полонез ? О родине своей, оставшейся там, далеко на востоке; о своей нескладной судьбе, бросающей его по безбрежным просторам России; о предстоящих боевых делах на новом, еще не изведанном, но уже полюбившемся самолете.
До поздней ночи, а точнее - до новой зари, сидели мы у настежь раскрытых дверей вагона и оживленно обсуждали принесенную Виктором новость. Каждый норовил высказаться, внести что-то новое в общую канву разговора, дополнить что-то свое к высказанной кем-нибудь мысли или возразить и, тем самым, ярче разжечь затухающую полемику уже не столько о новом самолете, сколько о превратностях курсантской судьбы и постоянно ускользающем счастье.


2.

Штаб Чкаловской военной авиационной школы пилотов находился где-то между центром города и рекою Урал, и его закрытый двор не позволял нам видеть больше, чем клочёк голубого неба над головой, да стен старых мрачноватых зданий старинной кладки, окружавших это квадратное пространство, где мы разместились в ожидании решения нашей дальнейшей участи.
К счастью, процедура эта долго не затянулась, и вскоре нам объявили, что мы зачисляемся в состав четвертой эскадрильи, которая находится километрах в двадцати от города.
Часа за два до обеда мы были на месте. Здешний старшина сводил нас в баню, затем в столовую и, объявив порядок наших дальнейших действий, до конца дня исчез.
Привычка к курсантской самостоятельности, привитая нам еще в Молотовской школе, безотказно сработала и здесь: не ожидая командирских понуканий, мы привели в порядок спальню, заправили, как положено, постели, навели блеск во всей казарме и отправились знакомиться с новым гарнизоном.
А он, как оказалось, был невелик: два двухэтажных кирпичных дома, два-три деревянных, барачного типа строения, круглая водонапорная башня, за которой стояла небольшая банька, небольшой склад ГСМ с одной круглой цистерной, да открытый всем ветрам гараж на 4 машины. Сразу же за казармой - стоянка самолетов. Несколько горбатых ИЛ-2, четыре-пять легоньких изящных УТ-2 составляли весь авиационный, парк.
А вокруг, насколько хватало глаз, расстилалась безбрежная, ровная как стол, цветущая степь. 'Благоуханные запахи цветущих трав были настолько сильны, что заглушали даже на стоянке привычную вонь бензина и масла, исходящую от зачехленных самолетов.
Техники и мотористы, заканчивавшие работу на стоянке, с любопытством рассматривали нас, шутили, беззлобно подначивали по поводу нашего пехотного вида.
А ведь и было отчего посмеяться: выцветшие, застиранные, залатанные гимнастерки и брюки, зеленые обмотки на далеко не стройных ногах и массивные грубые ботинки делали нас похожими на новобранцев народного ополчения, но никак не на курсантов авиации.
Честно говоря, мы как-то давно уже свыклись с нашим затрапезным видом, привыкли к обмоткам и тяжелым ботинкам и не придавали этому ни малейшего значения. Весь наш пыл, бурный протест против такой формы одежды перегорели там, в Новосибирской, школе еще в начале этого года, когда по великой нужде приходилось менять вконец разбитые курсантские сапоги на эту пехотную обувь.
Теперь я со смехом вспоминаю, как прикручивал контровочной проволокой оторвавшиеся подошвы сапог к начищенным до блеска голенищам. А тогда было не до смеха.
- Что, пехота, на авиацию пришли посмотреть? - зубоскалили вымазанные по уши жирной грязью мотористы.
- А в вашей авиации все такие чумазые или ты один?- отвечал ему Яшкин.
- Я чумазый от масла, а в нашей авиации не подмажешь - не долетишь.
- Так после тебя и весь самолет бензином отмывать надо. Ни один летчик в кабину не сядет.
- Наши летчики-курсанты, они не такие чистоплюи, как в вашей пехоте не унимался моторист.
- Чего ты трындишь, Помазок? Это же тоже курсанты, не видишь? - вмешался один из техников.
-  Курсанты?! В обмотках?
-  Конечно курсанты.
-  Да как он, такой курсант, в обмотках полетит? Намотается его обмотка на коленвал - и каюк ему.
-  А у вас что, коленчатые валы прямо в кабинах крутятся? - спросил Яшкин, изобразив на лице удивление и хитро моргая нам.
-  А ты как думал? Факт - в кабинах.
-  А я думал, что ты прокатишь меня на этом, горбатеньком. Но раз обмотки могут на вал намотаться, тогда я - пас.
-  А мы давай твои обмотки черним кремом намажем, будто сапоги. Он и не заметит.
-  Кто? Горбатый не заметит?
-  Да нет, инструктор.
-  А разве не ты полетишь?
-  Нет, я завтра на разборе.
-  Ага, - снова вступил в разговор техник, - он завтра на разборе: картошку будет разбирать на складе.  Схлопотал сегодня три наряда вне очереди.

Ребята дружно рассмеялись, а Помазок, как ни в чем не бывало ответил:
- Ничего особенного. Картошку тоже кому-то перебирать надо.
- Смирно! - раздалась вдруг команда. Один из техников, что стоял поодаль, подбежал к появившемуся из-за самолета капитану и четко отрапортовал:
- Товарищ капитан! Техсостав работы на стоянке закончил. Матчасть к полетам готова. Техник звена Иванов,
- Вольно, - сказал капитал, выслушав рапорт. - Техсостав - к самолетам. Прибывших курсантов построить на стоянке. - Это уже относилось к старшему лейтенанту, подошедшему с группой офицеров.

Привычно заняв свои места в строю, мы замерли в ожидании дальнейших распоряжений. Над стоянкой и всем небольшим гарнизоном нависла на миг тишина. Вспорхнувший где-то, на краю стоянки жаворонок завис, трепеща крыльями, в неподвижном воздухе, затем рассыпал трель своей нехитрой песенки, словно пробуя голос, и медленно стал вертикально подниматься в высь, продолжая уже без перерыва напевать свою брачную серенаду.
Капитан Ключарев, высокий стройный блондин, в отличной летной форме, в сапогах, начищенных до зеркального блеска, молча обошел наш замерший в тревожном ожидании, строй, улыбнулся, весьма выразительно посмотрев на наши обмотки, и, подозвав офицеров, приказал адъютанту зачитать приказ о зачислении нас курсантами Чкаловской ВАШ! и распределении: по звеньям и летным группам.
- Р-р-разойдись!- звонко подал команду адъютант, закончив читать приказы. - По звеньям и летным группам становись! - чуть погодя подал он следующую команду.
Рассыпавшийся на минуту строй вновь обрел форму и четкие очертания. Теперь во главе каждой летной группы стоял офицер-инструктор. И только наша группа стояла одиноко, без инструктора.
После небольшой переклички, проведенной инструкторами, группы разошлись по самолетам, а мы, недоуменно оглядываясь, остались на месте.
Капитан Ключарев, переговорив о чем-то с адъютантом, подошел к нам, заложил руки за спину и, покачиваясь с пятке на носок, долго всматривался в нас, словно собираясь с мыслями или изучая каждого. Плохо скрытая ирония всякий раз кривила его капризные губы, едва взгляд опускался на наши ноги, закрученные обмотками.
- Товарищ капитан! Вопрос можно? - раздалось за моей спиной. Ключарев перестал покачиваться, кинул быстрый; взгляд в нашу сторону и недовольным тоном заявил:
- Я еще ничего не сказал. Вопросы зададите потом.

Настроение у всех было испорчено. Мы все, как один, почувствовали, что для нас назревает какая-то неприятность к одновременно поняли, что добрых отношений с командиром эскадрильи не будет.
Видимо и он уловил наше настроение, но поправить положение не захотел. Сухим, бесстрастным тоном объявил нам, что наш инструктор болен и велел адъютанту отвести нас на стоянку УТ-2 в распоряжение техника самолета.
Весь остаток дня, до ужина, мы по очереди садились в кабину самолета и под руководством Володи Ракитянского, бывшего аэроклубовского инструктора, летавшего еще там на таком самолете, осваивали эту простейшую, но очень строгую машину, а заодно установили очень добрый дружеский контакт со всем техсоставом звена, распознавшем в нас готовых летчиков и неплохих, в общем-то, ребят.
Заметив необычное оживление около нашего самолета, подходили к нам инструктора других летных групп, знакомились с нами, одобрительно жали руки Володе Ракитянскому, сразу же признав его своим человеком; побывал у нас и командир звена, старший лейтенант Белан, с восторгом встретивший инициативу Ракитянского.
- Через пару дней полеты, - сообщил он,- будем надеяться, что ваш инструктор поднимется к этому времени: уже неделю болеет, пора бы и поправиться.

И действительно, через пару дней мы приступили к интенсивным полетам на УТ-2, готовя себя к переходу на ИЛ-2.

В последней декаде июня наша летная группа заканчивала тренировочные полеты на учебных машинах, летали с соседней площадки, что километрах в трех-четырех от аэродрома, а к ней добирались пешком -не хватало транспорта. Но эти пешие переходы доставляли нам истинное наслаждение: погода стояла все эти дни ясная солнечная, почти безветренная, а степь цвела так изумительно красиво и ароматно, что хотелось этот чудесный воздух бесконечно долго вдыхать и жалко было делать выдох. Однако, как выяснилось, густые и сочные травы, местами поднявшиеся нам до плеч были только в низинах, а за ними начинались бесконечные галечники с редкой и низкой растительностью серовато-зеленого цвета, украшенные местами серебристыми метелками ковыля да белой полынью.
Ушедший раньше нас стартовый наряд уже разостлал полотнища посадочного "Т" и заканчивал расставлять красные флажки, обозначающие взлетно-посадочную полосу и стартовый "пятачок".
Где-то далеко, на краю огромной степи, показалось небольшой горбушкой багрово-красное солнце; вырастая буквально на глазах, оно превратилось в ярко пылающий огненный шар, оторвалось от расплавленной линии горизонта и, постепенно раскаляясь до бела и уменьшаясь в размерах, поплыло вверх по бледноголубому небосводу.
За нашими спинами послышалось легкое стрекотание, быстро перешедшее в ровный рокот работавшего мотора, и едва мы вышли из лощины, на площадку, один за другим стали садиться четыре УТ-2, вызывая наше восхищение точностью расчетов и мягкостью приземлений у посадочного "Т".
Задание, полученное вчера на предполетной подготовке, было предельно кратким: каждому курсанту выполнить один полет по маршруту на малой высоте. И все-таки инструкторы, выключив моторы, подошли к своим летным группам, уточнили задания, сообщили сводку погоды и, поторапливая первых по очереди курсантов, заняли свои места в кабинах.
Мне сегодня, наконец-то, повезло: свой последний зачетный полет по маршруту выполняю первым. А это значит, что лететь буду как по маслу, без выматывающей душу болтанки.
Закрепив резинкой на колене маленький алюминиевый планшетик с расчётными данными маршрута, сажусь в кабину, выруливаю, взлетаю, и вот я уже на первом этапе маршрута.
Степь еще не прогрелась; самолет не трясет, не бросает вверх-вниз, как в полуденную жару; прохладный воздух, врываясь в кабину, забирается под летний комбинезон и вызывает легкий озноб; но это только на первом отрезке маршрута, пока шли на высоте 100-150 метров; потеплело сразу же после разворота на Соль-Илецк, когда инструктор предложил перейти на бреющий полет.
Я много читал в газетах о действиях наших штурмовиков на ИЛ-2, прозванных немцами "черной смертью" и действительно наводивших страх на фашистских, вояк. Вспомнилась заметка, в которой рассказывалось, как один наш летчик, при штурмовке колонки немцев, рубил головы фашистов винтом своего самолета. Ребячья фантазия легко рисовала передо иной картину такого полета, и я прижимался к земле так, как только позволяла местность.
Выйдя точно на Соль-Илецк, я взял новый курс, на свой аэродром, и вновь перешел на бреющий полет, сшибая колёсами ярко-красные головки татарника и распугивая стоящих столбиками у своих нор сусликов.
Наконец инструктору надоело это рискованное занятие, и он приказал набрать заданную высоту полета. И весьма кстати: впереди показался наш 20-й разъезд - конец маршрута.
В первых числах июля все мы успешно сдали зачеты по новой матчасти и усердно работали вместе с техсоставом на стоянке, готовили наши грозные ИЛ-2 к полетам, а между делом азартно спорили, обсуждая тактико-технические данные самолета, приводя в защиту своих доводов примеры боевого использования, почерпнутые из разных источников.
Дни летели довольно быстро, а о полетах почему-то говорили все реже и реже, а вскоре и вообще прекратили, и основным нашим занятием стало хождение в караул или, как говорили ребята: через день - на ремень.
В то же время Совинформбюро передавало все более тревожные вести с фронтов: фашисты рвались к Сталинграду и на Северный Кавказ.

Однажды в августе мы с Колей Мерзляковым, разбирая очередную сводку Совинформбюро, расставляли флажки на карте фронтов. Настроение было отвратительное: немцы вышли на Кубань, захватили Майкоп, Краснодар, Моздок, вышли на реку Терек и овладели всеми горными перевалами на Кавказе. На подступах к Сталинграду завязывались жестокие бои.
- К черту всю эту "стратегию"! - сказал вдруг Володя Ракитянский, подававший -Мерзлякову флажки, - хватит задарма есть курсантский хлеб. Не могу больше смотреть на эту карту.
- А что ты предлагаешь?- в один голос спросили несколько человек, увлеченно рассматривавших оживающую линию фронта.
- Пойду к начальнику школы и потребую, чтобы отправил ив фронт.
- А полеты? - коротко бросил кто-то.
- Какие, к чертям, полеты! Вы что, не видите что тут творится? - ткнул Володя кулаком в излучину Дона на карте. - Всего один рывок - и фрицы Волгу перережут, а тогда на чём летать будешь? На воде, да?

Ребята заспорили, зашумели и, озлобленные до крайности, разошлись кто куда. Назавтра Володя Ракитянский с rрyппой курсантов исчез из гарнизона. Никто не знал, куда они делись; все высказывали только предположения, основанные на вчерашнем разговоре у карты фронтов, но из того, что командование эскадрильи о беглецах у нас ничего не спрашивало, решили, что им все известно, а разговоры на эту тему вскоре прекратили.
Ходить через день в караул, да заниматься стенгазетой мне тоже изрядно надоело, и к стал искать себе занятие, которое хоть как-то позволяло бы приносить большую пользу фронту.
И вскоре мне повезло: завгар Вася Жариков, сержант срочной службы, которому я уже изрядно надоел своими просьбами "подержаться за баранку", однажды предложил:
- Вон, видишь, в бурьяне "БУ"?
- Вижу.
- Ну вот, если сможешь своими силами восстановить этот ЗИСок, - загадочно улыбнулся он, - будешь работать. Свои самолеты будешь заправлять бензином. Идет?
- А посмотреть можно?   
- Посмотри. Потом придешь в мой штаб.
Вася повернулся и нырнул в землянку, около которой мы стояли и которую он полушутя называл своим "штабом".

Не веря в удачу, я подбежал к бензозаправщику, заросшему вокруг высоким бурьяном, тщательно осмотрел этот заброшенный, но,в основном, целый автомобиль, и настроение мое резко упало. Мне, дилетанту в автоделе, такая задачка была явно не по силам.
Решив, что Вася надо мной зло пошутил, я вернулся в казарму, улегся поперек Алешиной койки и, пользуясь тем, что в казарме никого нет, принялся напевать самые грустные песни, какие только знал.
Алексей Захаренко, зашедший по какому-то делу в казарму, услышал мои завывания и, незаметно подойдя, спросил:
-  Что случилось, Василёк? Что ты, как побитый пес, на дуну воешь? Я, без особого энтузиазма, рассказан ему о своей неудаче.
-  Ну, ты очень-то не спеши. Може там и не так страшно, як ты намаливав.  Пидемо, побачим.
И мы отправились в гараж.
Алексей основательно осмотрел машину, ощупал каждую деталь своими руками и в конце дня, когда мы, оба грязные и уставшие, шли в казарму, уверенно заявил:
- Восстановить можно.
- А запчасти где взять?- спросил я,
- Ты помнишь тот ЗИС на зимней площадке?
- Ещё бы!
- Вот и этот почти в таком же состоянии. Только чуть получше. Я думаю, что недостающее мы здесь добудем. Не с пустой кладовкой Завагар живет, как думаешь?
- Не знаю. Может и с пустой. Время-то, сам знаешь, какое.
- Эге-гей, знаю. А вот, кстати, о времени. Где мы время на ремонт возьмем?
Прикинув так и этак, решили: завтра идем к комиссару и вдвоем отпрашиваемся в гараж на работу пока нет полетов.
К нашему величайшему удивлению все получалось весьма удачно: командир эскадрильи с подачи комиссара одобрил наш трудовой энтузиазм и отпустил с миром обоих в гараж. Да и не просто - отпустил, а приказал завгару принять курсантов Бугрова и Захаренко на временную работу в качестве шоферов на бензовоз для обслуживания полетов.
Подучив на руки такой приказ, мы с Алексеем основательно перетрусили: уж не переводят ли нас из курсантов в шоферы? Но комиссар успокоил нас, сказав:
- Летать вам в этом году все равно не придется: нет половины инструкторов, нет горючего на мою эскадрилью. Будем готовить только две лётные группы. Ваша, между прочим, и без инструктора и без самолета. Так что работайте, товарищи, спокойно. И мы с Алексеем работали.
За две недели восстановили бензовоз, а затем, посменно, днём и ночью, возили бензин из второго Чкаловского училища, сливая его частенько не на склад ГСМ, а прямо в самолеты. Полеты, хоть и меньшим составом, проводились довольно интенсивно и мы, в паре с другим бензовозом, едва успевали подвозить горючее.
В начале декабря приступила к полетам и наша летная группа. Свой БЗ мы вручили лично завгару, и он почти месяц заправлял нашу "семерку" бензином до того самого дня, когда произошло чрезвычайное происшествие. После двухдневной пурги, наш единственный самолет при заходе на посадку врезался носом в глубокий ровный наст и, скапотировав, остался лежать вверх колесами на девственно белой простыне степных снегов, не дотянув до посадочной полосы всего каких-то 50-100 метров. Курсант погиб, а самолет вышел из строя на неопределенное время. Заводская бригада рабочих трудилась почти круглосуточно, но сроки восстановления, по разным причинам, все откладывались, пока авторитетная комиссия не дала заключения о списании машины.
Мы с Алексеем снова отпросились в гараж, приняли свой БЗ и снова крутились без устали между Чкаловом и аэродромом, заправляя горючим самолеты других летных групп.
Однажды морозным декабрьским днем, положив промокшие варежки на выхлопной коллектор мотора, Алексей спросил:
- Ты знаешь фамилию того хлопца, що разбився на нашей "семерке'?
- Нет, не знаю. Не успел как-то познакомиться. Он же не Новосибирский был.
- Ото ж и я не знаю. А хлопца жаль.
- Смотри, варежки сгорят, - напомнил я Алексею. - А что это ты вдруг спросил про того парня?
- А я вчора Ракитянского бачив, - сказал он, не отвечая на мой вопрос.
- Где? - удивился я.
- А под Чкаловом, за мостом. Они там по-пластунски в снегу ползали. Живые. Тилько худющие.
- Ну, и что? Ты говорил с ним?
- Та побалакали трошки... Вин Сталину письмо послал. Ось як! Захаренко схватил с коллектора свои задымившие варежки, влез в кабину и погнал машину в гараж.
Вечером, после ужина, новость, привезенная Алексеем, обсуждалась на все лады в казармах, в офицерских комнатах и даже в общежитии заводских рабочих, которые еще до нашего прибытия появились здесь для устранения заводских дефектов на самолетах, постепенно сжились с курсантами и всегда очень по-домашнему обсуждали все наши успехи и неудачи.
Так было и в этот раз. Зашедшие "на огонек" трое пожилых рабочих долго беседовали с нами о домашних делах, о заводских товарищах, о доводке на их заводе серийных Ил-2 и, в том числе, о группе Ракитянского, попавшей в беду.
Прощаясь с нами, старший из них, Иван Степанович, сказал:
- Коль сумели ребятки Сталину письмо послать - ответ будет. Он, отец наш, авиацию любит. У него у самого сын летчик. Вот помяните мое слово - все образуется.

И действительно, где-то в начале января, под вечер, в казарме внезапно появился Володя Ракитянский со своими товарищами, а через пару-тройку дней, на только что очищенный от снега аэродром приземлился пузатый Ди-2, из которого вышли два генерала, в одном из которых мы узнала начальника школы, и еще два неизвестных человека  в летных меховых куртках и шлемофонах.
Полеты эскадрильи были немедленно прекращены, а к прилетевшим гостям потянулись со стоянки вызванные инструкторами курсанты и в том числе - Володя Ракитянский "со товарищи."
После недолгих переговоров прилетевшие летчики слетали на спарках по кругу с каждым из отобранных курсантов, и на этом полеты были закончены, отобранная группа, после недолгих сборов, была посажена на Ли-2 и вместе с генералами улетела в сторону Чкалова.

С тех пор мы наших товарищей не видели.

Спустя какое-то время, "курсантское радио" известило, что ребята эти вскоре попали на фронт и даже отличились в первых же боевых вылетах, а вот какова их дальнейшая судьба - нам, во всяком случае, мне – не известно. Тем более, что события, развернувшиеся за этой редчайшей историей, вскоре круто изменили нашу судьбу, и все мы разлетелись по разным уголкам нашей необъятной и многострадальной Родины.
В конце января тяжелого 1943 года, когда кончились запасы бензина на нашем аэродроме, а у курсантов от бескормицы только и разговоров было - где хоть что-то пожрать, мне необычайно повезло: за пререкание со старшиной я схлопотал три наряда вне очереди и был направлен рабочим на кухню.

Ребята, не имеющие доступа в это заветное местечко, откровенно завидовали мне, хоть и знали, что там, у повара Петра Жлобы, близкого родственника нашего старшины, зимой снега не выпросишь. И тем не менее, я и еще двое таких же "счастливчиков" не теряли надежды хоть чем-нибудь поживиться на нашей курсантской кухне.
Начистив за ночь огромный бак картошки, переделав уйму другой грязной работы, мы к утру довольно откровенно "клевали" носами. Отвратная усталость и бессонная ночь словно отодвинули куда-то чувство голода, и мы, едва освобождаясь от непрерывной работы, норовили хоть чуть-чуть подремать где-нибудь в укромном уголке.
Заправив огромную плиту дровами и уложив изрядную поленницу рядом о ней, я тоже прикорнул в темном уголке за плитою, предоставив возможность нашей добрейшей тете Фене, бессменной помощнице повара, священнодействовать у плиты.
Вскоре настывшее за ночь  помещение кухни стало согреваться, запахи готовящейся пищи на какое-то время пробудили страстное желание поесть, но всесильный сон переборол все прочие желания и я, как-то разом, словно нырнул в удивительно теплый и темный омут, уснул.
Но, как оказалось, ненадолго.
Наша общая мамаша, добрейшая тетя Феня, разыскала меня за плитой, растормошила ото сна и, сунув в руки алюминиевую тарелку с какой-то едой, прошептала на ухо:
- Поешь-ка, сынок; да только не выходи из-за печки-то, пока свояки тоже завтракают.
- А ребята где?- спросил я таким же чуть слышным шепотом.
- В кладовке они. Да ты ешь, не думай: я им тоже немного отнесла. По кухне плыли удивительные запахи жареного мяса с луком и чего-то еще, давно забытого, домашнего.

Страшно захотелось есть. Чутко прислушиваясь к неясным бубнящим звукам голосов старшины и повара Жлобы, я быстренько, не разжевывая, принялся уничтожать то, что принесла мне тетя Феня. Это были жесткие небольшие кусочки остывшего отварного мяса, вероятно обрезки от курсантских порции, так как настоящего мягкого мяса я почти не ощутил на своих зубах.
Чувство голода на какое-то время отступило. Улетучилось и желание поспать, но вскоре меня насторожил некоторый дискомфорт в моем желудке. Накрывая столы в курсантской столовой, я уже: приседал от острой боли в животе, и странное чувство тяжести, словно там камни ворочались, все усиливалось и усиливалось.
Кончилось дело тем, что через полчаса-час я оказался в нашей санчасти, где и отбыл свои оставшиеся два внеочередных наряда, выполняя обязанности уборщицы.

Выписывая меня в подразделение, врач, как бы между прочим, сказал:
- Ну, вот и все обошлось. Больше мы с вами не увидимся, молодой человек.
- А отчего бы и не увидеться? Мне у вас здесь очень понравилось: чисто, уютно, кормят не плохо, а главное - нет старшины и кричать некому, - пошутил я.

- Так-то оно так, - ответил врач, - а расстаемся мы с вами действительно всерьез и навсегда.
- Вы что, уезжаете? На фронт, да? - спросил я, загораясь любопытством.
- Да нет, не я, а вы, - ответил он,
- Ничего не понимаю,
- Поймёте, когда в эскадрилью вернетесь. Толком-то я и сам еще мало знаю, но видел сегодня очень важного "купца" из Энгельсского училища. Похоже - по ваши души приехал.
Не вдаваясь в дальнейшие расспроси, я опрометью бросился в казарму и влетел туда как раз в тот момент, когда старшина подал команду на построение.

Доложив ему о прибытии, я стал в строй, молча пожал руки рядом стоящим товарищам и весь обратился в слух и полное внимание; в казарму, в сопровождении командира эскадрильи, вошли незнакомые офицеры с золотыми погонами на плечах и следом небольшая группа, наших инструкторов с рубиновыми кубиками в голубых петлицах.
О том, что в Советской Армии вводятся погоны, мы знали, но как это выглядит в натуре - не представляли. И вот сейчас, сравнивая наших, домашних, офицеров с прибывшими "золотопогонниками", мы заколебались, не зная, чему отдать предпочтение.
Вдоль строя, словно волна, прошел легкий шумок из которого вдруг выделился ворчливый: говорок Вити Кондакова:
- В гражданскую кричали: "Бей золотопогонников! а теперь сами погоны нацепили. Смехота!
- Отставить разговоры! - подал голос капитан Ключарев.- Слушай приказ.
Адъютант, отделившись от группы офицеров, не спеша развернул папочку и прочитал приказ о введении пагонов в ВВС Советской Армии.
- Погоны вместе с новым обмундированием получить воем после построения, - сказал комэска, - а сейчас слушай новый приказ.

Адъютант вновь открыл свою папочку и прочитал еще один приказ, из которого явствовало, что несколько лётных групп из-за отсутствия инструкторов и материальной части переводятся для переучивания и дальнейшего прохождения службы в Энгельсскую военную авиационную школу пилотов и с момента объявления приказа поступают в распоряжение майора Петровского.
Пока адъютант укладывал листочек приказа в свою палочку и аккуратно завязывал тесёмочка - стояла мертвая тишина, и только старенькие ходики, неизвестно кем и когда подвешенные над тумбочкой дневального, невероятно громко отстукивали новое время начинавшейся для нас новой жизни.


3.

Энгельсская военная авиационная школа пилотов, расположенная на самой окраине города, встретила нас необычайно подавленным, даже мрачным настроением ее постоянных обитателей: недавно, вылетая на очередное боевое задание, разбилась прославленная летчица нашей страны Марина Раскова.
Летчицы ее полка рассказывали, что она, взяв предельную бомбовую нагрузку на свой Пе-2, не успела после взлета набрать высоту и врезалась в высокий берег Волги чуть выше Саратова.
Мы все с пониманием отнеслись к этой трагедии и первые дни своего пребывания в гарнизоне вели себя тихо, спокойно, не приставая к соседкам по казарме с ненужными вопросами.
А в один из ярких солнечных дней февраля, придя с занятий из учебного корпуса, мы не увидели их у подъезда, где они обычно встречали нас веселыми шутками и дружескими подначками.
Едва заслышав команду старшины "Разойдись!", многие ребята рванулись к женской казарме, но дневальный, незнакомый малый, осадил добрый порыв товарищей:
- Все, хлопцы, туда больше не бегайте. Улетели девчата.
- Как - улетели? Куда?
- Ну что ты раскудахтался? Не знаешь, куда теперь улетают боевые летчики? - ответил вопросом на вопрос дневальный наиболее активно выступавшему Пашке Федотову, словно он один представлял всю толпу курсантов, сгрудившуюся у входа в девичью обитель.
- Когда же они улетели?
- А вот, пока ты грыз свою теорию, они и полетели практически бить фашистов,
- Слушай, а ты откуда тут взялся? - спросил Федотов, удивленно рассматривая внезапно возникшую на его пути преграду.
- А нас сверху переселили. Там теперь офицеры будут жить, а нас, значит, сюда.
- Какие еще офицеры?
- Разные. Да вон они идут, - кивнул головок дневальный.
К крыльцу подходила группа незнакомых офицеров, и наши ребята поспешно убрались в свою казарму, продолжая на ходу обсуждать неожиданную новость.
- А чему ты, собственно, удивляешься? - ответил на очередной вопрос Федотова рассудительный Амосов.- Придет время - полетим и мы на фронт, и так же внезапно. Поднимут по тревоге и - вперед!
- А все-таки жаль девчат. Им бы детей няньчить, а их - на Фронт. Противоестественно все это. - подал внезапно голос молчавший все это время обычно неугомонный Яшкин.

- Зазнобу жалко стало!  - кинул едкую реплику гулёна и бабник Лёшка Михайлов.
- Никакая она не зазноба! Была студентка. Кончила перед войной аэроклуб. Пробилась с трудом в военную школу, а потом ее Марина Раскова к себе взяла, когда женский полк на Пе-2 комплектовала. У нее уже два боевых ордена есть, а ты - зазноба! Дурак ты, Лёшка.
- В каждой юбке только бабу видишь!  - гневно закончил свою затянувшуюся тираду Яшкин. Ребята дружно поддержали Якова и Михайлов, грязно выругавшись, удалился восвояси. Не шли ему впрок такие уроки.

В казарме давно уже сгустились сумерки раннего февральского вечера; дневальный включил свет, но слабенькие лампочки, реденько развешанные по центральному проходу, едва освещали своим тусклым светом сам проход и вторые этажи курсантских коек; нижние койки  и боковые проходы оставались в тени, создавая идеальные условия для тихих задушевных бесед и нехитрых ребячьих разговоров.
Наша лётная группа, целиком перебазировавшаяся сюда из Чкалова, заняла самый уютный уголок казармы, была правофланговой на всех построениях и оказалась зачисленной в одну эскадрилью капитана Михайлова. Сегодня должна была состояться первая встреча с нашими инструкторами.
Города Саратов и Энгельс разделяет широкая и могучая река Волга. С высоких крутых берегов, где привольно раскинулся старинный русский город, бывшая столица Республики Немцев Поволжья – Энгельс - видна как на ладони. И соединяет эти два города тоненькая ниточка - железнодорожный мост, перекинутый с одного берега Волги на другой, И железная дорога, проходящая по этому мосту, в тот тяжелый военный год была как кровеносная артерия воющей России: по ней почти непрерывным потоком шли эшелоны с войсками, хлебом, боевой техникой. И немцы, которую уже ночь подряд, пытались бомбовыми ударами разорвать эту артерию. "Дорнье" и "Хейнкели", натужно ревя моторами, с наступлением темноты появлялись в районе Саратова, норовя сбросить свой смертоносный груз на железнодорожный мост.
В одну из ночей, едва задремали курсанты после отбоя, раздался в гарнизоне сигнал воздушной тревоги.

Мы с ребятами быстро заняли свои места в щелях, вырытых на газонах перед казармой, и, клацая зубами от лютого февральского холода, пытались согреться, тесно прижимаясь друг к другу. Темное небо, усеянное мириадами ярких мерцавших звезд, широко раскинулось над нами. Но слух и взоры наши были направлены в сторону Саратова.
Оттуда, в случае неудачи с бомбёжкой моста, следовало ожидать появления фашистских бомбардировщиков над нашим гарнизоном.
- Ложная тревога, - пробурчал кто-то сквозь дрожь - не слышно бомбёров.
И тут, словно в опровержение, ударили зенитки с южной окраины Саратова, зачастили звонкой скороговоркой зенитные батареи где-то неподалеку от нас, а затем два ярких луча прожекторов, внезапно взметнувшихся в темное небо, выхватили и повели маленький серебристый крестик самолета.
-  Поймали! Ведут! - заорали в восторге ребята и, выскочив из окопов, с нетерпением ждали финала этой необыкновенной дуэли.
Зенитки внезапно смолкли, а к серебристому крестику в перекрестие прожекторных лучей протянулась и раз, и другой ровненькая красная строчка пулеметной трассы.
- Ребята! Смотри! Истребитель бьет по немцу! - закричал кто-то. И в этот момент серебристый крестик самолета исчез, прожекторные лучи почти параллельно склонились куда-то влево и затем внезапно погасли.
- Сбил,- неуверенно сказал кто-то.
- Не похоже, - прогудел рядом Амосов.
- А вот меня, кажется, того ... чуть не сбили,- проговорил я, ощупывая голенище новенького кирзового сапога: холодок пробрался в сапог, у самой щиколотки через неизвестно откуда взявшуюся дыру, а рядом, разрезав край резиновой подошвы, торчал из земли неизвестный, с острыми рваными краями, еще чуть тепленький предмет, величиною с авторучку.
- Так это же осколок! - сказал Амосов, вытаскивая предмет.
- Откуда ему взяться, осколку-то? - недоверчиво спросил Федотов.
- Пошли в казарму, там на свету разберёмся,- предложил Амосов. Внезапно тишину ночи разорвал отчаянный, на высокой ноте, вопль. Где-то в районе Дома офицеров кричала женщина.
- Пошли. Там наших нет,- сказал Амосов.

В казарме, когда после отбоя тревоги включили свет, ребята с удивлением рассматривали серебристый на изломе кусочек металла, прикидывали траекторию его полета и с чувством поздравляли меня со вторым рождением.
- А что ты думаешь? Чуть бы в сторону и тебе, Бугор, был бы бугорок.
- Как раз бы в темечко угодил.
- Ну, в темечко - не в темечко, а кое-что, между ног, мог бы и срезать!

Так недавняя предпосылка к трагедии обернулась веселой, шуткой. Молодость брала свое.

А утром мы узнали: в районе дома офицеров такой же осколочек убил насмерть сидевшего в щели сержанта - мужа нашей официантки. И еще, но уже вечером, нам сообщили, что "Хейнкеля" сбил майор Шапочка, взлетевший с заводского аэродрома в Саратове.
В самом начале лета, а может дате в мае, на одной из площадок, что южнее Энгельса, наша эскадрилья начала полеты на Пе-2.
Самолет нам очень понравился еще там, в учебном классе, разобранный и распиленный на составные части, и окончательно мы в него влюбились здесь, на этой голой, как ладонь, площадке, после демонстрационного полета одного из наших командиров звеньев.
Скорость, изящество линий новой для нас машины, помноженные не мастерство пилотажа покорили нас. Забыв все тяготы и лишения предыдущих лет курсантской жизни, мы с увлеченностью, присущей только молодым, стремились на полеты, своей прилежностью и старанием завоевывали право на лишний полётик по кругу, а дорвавшись до штурвала, отдавались полностью одной страсти - сегодня слетать лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня.
И дела наши быстро пошли бы на лад, если бы не перебои с горючим. А они-то как раз только и начинались. Полеты проводились все реже и реже, и к июлю прекратились совсем. Начиналась та же история, что и в предыдущих двух школах: через день - на ремень, через день - подготовка к заступлению в караул.
И снова, как в Новосибирской школе, началась курсантская вольница: ребята стали уходить в самоволки, завели подружек на окраинных улицах города, что начинались сразу же за колючей проволокой школьного городка.
И здесь повторилось то же, что и в Бердске: в один из последних дней августа нас вывезли на дальнюю площадку, поселили в грязный и мрачным барак и велели обживаться.
Недели через две прилетели наши инструктора на нескольких Пе-2, но это почему-то нас не обрадовало: мы знали, что склад ГСМ пуст.
- А этих-то за что на выселки? - пробурчал Амосов, мрачно рассматривая приближающихся к нашему бараку инструкторов.
- Наверное тоже в самоволку стали бегать, - поддержал невеселый разговор Михайлов.
- От жен, что ли?
- Так они же все не женатые.
- Как это - не женатые? Там один только Удашев холостой    в гостинице живет, а остальные все семьями живут. Мы с Бугром были у них в доме комсостава, побатрачили кое у кого с недельку. Правда, Василёк? - напомнил Федотов.

- Смирно! - оглушительно рявкнул старшина, выскочивший из барака и побежал с докладом к командиру эскадрильи.
До обеда, разойдясь по группам, мы проговорили с инструкторам. Получалось, что интенсивных полетов нам не обещают, но "для поддержания уровня" немного полетаем.
К началу октября все было готово к полетам: склад ГСМ - почти на довоенном уровне, курсанты, несмотря на голодный паек, рвутся в бой, и погода установилась сухая, ясная, но довольно холодная.
В течение нескольких дней мы полетали с инструкторами, восставив навыки в выполнении взлета и посадки и приступили к самостоятельным полетам.
Пришла и моя очередь лететь в зону. Задание простейшее: выполнять несколько мелких и глубоких виражей, пару боевых разворотов, спираль, вход в круг и посадка. Заданная высота - 1000-1500метро. Пассажиром на штурманском сиденье разрешили слетать нашему новому курсанту Мещерякову.
Зона досталась самая дальняя, но аэродром из нее отлично виден. Не спеша, но с чувством гордого свободного полета выполнил виражи и боевые развороты, прикинул, где лучше закончить вывод из спирали, и плавненько с небольшим креном, начал вращение. И вдруг, на втором витке, почувствовал резкий рывок самолета в крутой разворот. Курсантской смекалки хватило, чтобы выйти из спирали.
А что делать дальше?
И что, собственно, случилось?
По давлению на правую ногу понимаю, что отказал левый мотор: краем глаза вижу, что стрелка тахометра левого мотора ушла к нулю; самолет в горизонтальном полете лететь не хочет - теряется скорость; перевожу его на планирование, а глазами ищу аэродром. И вдруг обнаруживаю: из верхнего капота левого мотора торчит большая разорванная шестерня. Холодок пробежал по спине.
Высотомер показывает 300 метров; аэродром где-то за хвостом, сзади и до него явно не дотянуть, а за спиной - ничего не подозревающий- курсант. Вот и он, легкий на помине, тянется со штурманского сидения ко мне, показывает большой палец. Видно понравился ему мой пилотаж.
Улыбнувшись ему, продолжаю, с небольшим креном в сторону работающего мотора, разворот, но уже ясно вижу, до аэродрома не дотяну - высота катастрофически быстро уменьшается.
Успеваю заметить справа по курсу какую-то деревеньку, а за ее огородами - ровное поле или пустырь. Не раздумывая больше, решаю садиться "на пузо".
Ещё минута - и ужасная тряска со скрежетом завершила мой первый самостоятельный полет в зону.
Какое-то время, потрясённые случившимся, мы оба молчим и отупело смотрим перед собой. Первым выходит из оцепенения Мещеряков в неестественно громко начинает повторять один и тот же вопрос:
- Ты что это, Бугор, А? Как это ты, Вася, а? А у самого губы и руки трясутся.

На меня же вдруг навалилась неимоверная усталость, что не хотелось даже языком шевелить. Я молча показал ему на кусок шестерни, торчащий из капота левого мотора, удивился игре солнечного света на ее маслянистых гранях и только потом, рассматривая согнутые в бараний рог лопасти винтов, испугался.
- Как думаешь, Мещеряков, перепадет мне за то, что не дотянул до аэродрома?

Мещеряков молчит, долго копается за бронеспинкой и, наконец, открыв люк, спускаемся на землю.
Не переставая обдумывать возникшую мысль, выбираюсь из кабины и я. Мы молча обходим, несколько раз вокруг самолета, любовно трогаем его руками, словно прося прощения за причиненную ему боль, и только после этого, умудренный жизненным опытом молотовский токарь авиамоторного завода Мещеряков изрекает:
- Посадил ты его, Вася, классически. На фюзеляже - ни царапинки, "шайбы" и рули - целы. Только мотогондолы здорово помяты. Ты смотри, он же, в основном, на винтах стоит, да на мотогондолах, как на лыжах. Винты да створки мотогондол заменить - и летать можно.
- А мотор?
- Ну, мотор, конечно, надо менять. А я ведь в воздухе и не заметил, когда это случилось,- честно признался он, закуривая, и еще раз посмотрев на мотор, добавил: - Шестерня редуктора лопнула.
- Она самая. Тут больших шестерен больше нет. Посматривая на деревню, я ожидал, чаю вот-вот нагрянет толпа любопытных, начнутся расспросы, сочувствия и прочие ахи да охи, но кругом было тихо, никто к нам не спешил, никого наша беда не интересовала, Да оно и к лучшему, - подумал я и в этот момент, со стороны заходящего солнца, появился не замеченный, нами маленький По-2. Он прострекотал над нашими головами, сделал пару виражей вокруг нашей распластанной на земле "Пешки", и удалился в сторону аэродрома. День клонился к вечеру. Над многими домишками потянулись к небу жиденькие дымки: хозяйки печи затопили.

- Ребята скоро на ужин пойдут, - словно продолжая начатый разговор произнес Мещеряков, посматривая на ближайшую убогую избёнку.
- Я побираться не пойду,- ответил я на его немой вопрос,- да и от самолета мы не имеем права отходить.

Наломав изрядную кучу бурьяна, мы развели небольшой костерок и приготовились коротать ночь в открытом поле, как вдруг заметили далеко в степи движущуюся со стороны аэродрома черную точку, за которой тянулся серый шлейф пыли.
- Однако, наши едут,- сказал, поднимаясь, Мещеряков.
- Добавим огонька, а то мимо проскочат, - сказал я, бросая охапку бурьяна на костерок.

Мещеряков последовал моему примеру. Огонь вначале словно потух, но вскоре крохотные язычки пламени пробились по тоненьким сухим травинкам наружу, разгорелись ярче где-то внутри сухой кучи бурьяна, а затем гулкое пламя охватило всю новую порцию топлива, забилось, затрепетало большими, красный, языками, сгустило обступившую нас темноту, но зато ярко осветило лежащий, неподалёку самолет и помогло ехавшим на машине обнаружить нас в этой сумеречной степи.
- Молодцы, ребята, что подсветили, - сказал командир эскадрильи, вылезая из кабины, - а то бы мы на ту сторону деревни свернули.

Он бегло глянул на торчащую из капота шестерню, обошел с техником нашего звена вокруг самолета и только тогда подошел к нам.
- Ну, чего носы повесили? Испугались? Правильно сделали. Я тоже испугался, когда И-16 в щепки разложил. Моя жена до сих пор вздрагивает, когда мои шрамы на теле увидит. Однако я жив, летаю! Так, Семенович? - обратился он к подошедшему технику.
- Так точно, товарищ командир! - гаркнул во всю мощь Иван Семенович. - А ты про что?- уже тихонько и лукаво улыбаясь спросил он у командира, на что тот, смеясь, махнул рукой и скомандовал:
- По коням!
Мы быстро забрались в кузов, и старенькая полуторка, не спеша, затряслась на аэродром.

В начале второй декады ноября наступила настоящая зима; в ночь на десятое повалил густой снег, а на следующую ночь ударил крепкий, морозец и задул злой, обжигающий ветер. Земля и небо смешались в сплошной буранной круговерти; в нескольких шагах ничего не видно; снег острыми иголками сечет лицо; набивается за поднятый воротник шинели, тает где-то у затылка и холодными струйками иногда сбегает по спине, я стою на посту на дальнем конце стоянки самолетов продуваемый насквозь всеми ветрами и окоченевшими пальцами едва держу винтовку. Укрыться негде, а до смены еще два часа. Пробую забраться в отсек шасси, тут створки гондолы прикрывают голову и плечи от ветра, но ведь не видно ничего, какой из меня часовой? И я продолжаю упорно ходить вдоль стоянки, пытаясь хоть что-то рассмотреть сквозь эту бешенную метель.
Вспоминается рассказ комиссара школы о том, как прошлой зимой на складе ГСМ центрального аэродрома был задержан часовым настоящий диверсант, засланный из-за линии фронта.
Стоя на средине стоянки, пытаюсь осмотреться кругом и вдруг за крайним самолетом вижу на миг появившееся из снежной замети небольшое рыжее пятно. "Огонь!"- мелькнуло в уме. Стало вдруг жарко и немного страшно. Укрывшись за стойку шасси самолета, кричу в темноту:
- Стой! Кто идет?
А в ответ только вой метели да очередная порция холодного снега в лицо. " Показалось" - успел подумать я, и вновь рыжее пятно мелькнуло уже на другой стороне стоянки. Вот оно скрылось за круглой шайбой хвоста самолета, появилось правее и медленно стало перемещаться к самолетному ящику, служащему каптеркой техников первого звена. Стреляю навскидку по рыжему пятну и перезаряжаю винтовку. И в тот же миг метель, словно вспугнутая моим выстрелом, набрасывается на меня с удесятерённой силой, рвёт мою старенькую шинелёшку, хлещет по лицу жесткой ледяной крупкой, свистит разбойничьи свистом в самолетных антеннах.

А мне жарко. И страшно.
Рыжее пятно исчезло. Я тревожно оглядываю всю стоянку, но нигде не вижу ни рыжего пятна, ни постороннего движения.
Краем глаза замечаю, как от домика, где размещается наше караульное помещение, оторвались три согбенные фигуры и медленно, преодолевая бешеный натиск пурги, двинулись ко мне.
- Стой! Кто идет? - грозно кричу я, уже освободившись от страха.
- Разводящий со сменой! - чуть слышу в ответ сквозь вой и шелест метели.
- Разводящий - ко мне! Остальные - на месте! - раздельно кричу я. Подходит Амосов и. недовольно ворчит.
- Ну, чего ты тут шум поднял? Чего палишь в белый свет? Такой сон не дал досмотреть!
Подходят ребята.
- Ну, что тут стряслось?
- Да вот, - говорю,- кто-то полз. Рыжий такой. Я думал кто поджигает.
- Где? - враз выдохнули ребята, становясь плотнее друг к друг?.
- Часовой - на месте, остальные - за мной! - тихо подал команду

Амосов и перебежками, от самолета к самолету, ребята двинулись в указанном мною направлении. Минуты две-три спустя, они с шумом и смехом вернулись обратно, неся в руках рыжую, с белым галстуком на грудке, лису,
- Ну, ты, Бугор, даёшь! Устроил тут, понимаешь, охоту на лис, а я такого шикарного сна лишился. Куда его девать, твой трофей охотничий?
- А я откуда знаю? Подари кому-нибудь. Ты любишь подарки делать - вот и подари,- сказал я, смущаясь, и снова чувствуя усиливающийся озноб, от которого содрогалось все тело и зубы выбивали предательскую дрожь.
- Ну, ладно, там разберёмся. На, неси свой трофей.

Амосов поправил на поясе патронташ, закинул винтовку за спину и, отдав команду на смену часовых, зашагал широким, уверенным шагом к караульному помещении.

Через пару дней, оформляя стенгазету, мы маялись над тем, как смешнее изобразить мою "войну" с привидениями на посту. Предложений было много, но был принят один вариант, близкий к реальной ситуации: дружеский шарж и коротенькое четверостишие, смешное, но не обидное.
А на вечерней поверке капитан Быстрое зачитал приказ по школе, в котором мне объявлялась благодарность за бдительное несение караульной службы.
Дней через пять после моей вынужденной посадки наш самолет был восстановлен, облётан и мы продолжали, хоть и не часто, летать в зону и начали готовиться к маршрутным полетам.
Техника пилотирования у всех, в общем-то, была неблестящей, но летали мы уже довольно уверенно, да и откуда ему, этому блеску, было быть, если мы большую часть времени отбывали в карауле, а на полеты выходили от случая к случаю. И часто получалось так, что, садясь в самолет после длительного перерыва, курсант, прежде чем взлететь, вынужден был мучительно вспоминать всю последовательность своих действий от запуска моторов до взлета и посадки, а шлифовка техники пилотирования начиналась только после нескольких полетов по кругу и в зону и то если выпадет тебе счастье получить подряд несколько полетов.
Конец ноября в том году выдался не очень приятным: после длительных метелей наступила небольшая оттепель, снег осел, но не растаял; с утра стояли туманы, после схода которых на весь день оставалась какая-то противная, серая дыша, и мы по несколько часов торчали на старте без дела, выжидая подходящей погоды.
Иногда солнце прорывалось сквозь эту серую мглу, дымка рассеивалась, и над стартом появлялся кусочек голубого неба; все приходило в движение, и едва появлялась возможность - начинались полеты.
В один из таких дней мне удалось слетать в зону. Это был мой последний по плану полет, но командир эскадрильи в тот день решил сам слетать с каждым, кто, завершая зону и готовился к маршрутным полетам.
Сейчас в зону с ним ушел Федотов, а мы с инструктором, лейтенантом Цивилёвым, сидели в "пятачке" и вели неспешный разговор о делах житейских и скором окончании школы.
Внезапно все население "пятачка" кинулось бежать куда-то в сторону, и мы, поддаваясь инстинктивному чувству опасности, побежали за всеми, оценивая на ходу, что же случилось?
Остановились все одновременно и с тревогой смотрели, как между посадочным "Т" и "пятачком", снижаясь на минимальной скорости, пытался сесть поперек старта чей-то Пе-2.
Вот он, не долетая "пятачка", еще уменьшил скорость и тут же, резко клюнув носом, со страшным грохотом и скрежетом ударился о землю, на глазах превращаясь в груду бесформенного металла.

С ужасом смотрел я на эту катастрофу и, кажется, даже не слышал этих последних звуков падающей машины. В тот миг почему-то все мое внимание привлекло оторвавшееся от самолета колесо, которое со страшной скоростью катилось через летное поде, и пока оно не скрылось и высоком бурьяне, я не мог сдвинуться с места.
В таком же, видимо, оцепенении находились и все находившиеся старте, потому что побежали к разбившемуся самолету мы все почти одновременно.
Над смятыми в гармошку центропланом и кабиной громоздилась хвостовая часть самолета, упираясь деформированными шайбами хвостового оперения о землю; оторванные и покорёженные крылья стояли прижатые к остаткам фюзеляжа и словно оберегали безмолвно лежащих на земле двух курсантов в серых зимних комбинезонах; и над всем этим стоял тяжелый, на всю жизнь запомнившийся, тошнотворный запах авиационного бензина и горячего моторного масла.
Возвращающиеся из зон самолеты по сигналам руководителя полетов рулили прямо на стоянку, a курсантов и свободных от полетов инструкторов, усадили в дежурную машину и увезли в гарнизон.
Настроение у многих ребят было подавленное, но немало было и таких, которые бурно протестовали против закрытия полетов, доказывая, что на фронте не раскисают, а воюют, не взирая на большие потери.
В эскадрилье назревала митинговая ситуация. Пришедший в казарму командир эскадрильи быстро сориентировался в обстановке и объявил построение.
Меряя комнату упругими шагами, он долго прохаживался перед замершим в выжидательном молчании, строем, всматриваясь в напряженнее лица курсантов, в инструкторов, стоящих на правом фланге и нетерпеливо теребящих свое летные планшеты и, наконец, заговорил, стараясь не вызвать весьма неуместных, после случившегося, бурных эмоций.

- То, что произошло, - в авиации не новость. Все видели, сколько пропеллеров и красных звездочек на могилах наших старших товарище; на гарнизонном кладбище? А чем, как не кровью авиаторов написано наставление по производству полетов и все инструкции, регламентирующие нашу работу? Кто с этим не согласен - два шага вперед!

Строй не шелохнулся.

- А кто не видел ни разу, как разбиваются курсанты во время учебных полетов? Выйти из строя!

Ребята молчали, и я был уверен, что все они вспомнили в этот момент наших товарищей, погибших во время полетав в предыдущих школах.

- И последний вопрос. Кто готов завтра выйти на полеты? Шаг вперед!
Весь строй, как один человек, сделал полный шаг вперед, гулко прозвучавший под сводами казармы. Удовлетворенно и торжествующе улыбнувшись, командир эскадрильи сказал:
- Командиры звеньев - ко мне, инструкторам - поставить задачи своим летным группам на завтра. Р-р-разойдись! - уже совсем весело закончил он и направился в штабную комнату.

Февральские метели отбушевали еще в первой половине месяца и сразу же установилась относительно теплая, с туманами в утренние часы, погода. Снег побурел и осел настолько, что сквозь него, как щетина на небритой щеке, вылез бурьян, а кое-где и прошлогодняя трава. На аэродроме, не переставая, гудели моторы. Проводились последние полеты по маршруту.
В ближайшие дни ожидались выпускные экзамены, и все мы ходил словно именинники, широко улыбались и громко смеялись по поводу даже давно устаревших анекдотов, да и как нам было не ликовать, если мы, после стольких лет мытарств к лишений, подошли вплотную к цели своей жизни!
Лейтенант Цивилёв, ещё раз проверив мои знания всех данных по маршруту, подошел к входному люку кабины и, придерживая рукой выдвижную стремянку, пошутил:
- Прошу, товарищ без пяти минут лейтенант!

На старте оглядываюсь на Цивилёва, сидящего на штурманском сидении, и, видя его кивок головой, прошу у стартера разрешения на валет.
- А погодка-то не из веселых, - отметил Цивилёв, устраиваясь поудобнее на сиденье. - Давай, поехали!

Не мешкая, взлетаю и выхожу на исходный пункт маршрута. С удовлетворением отмечаю про себя, что легко узнаю на земле все заученные по карте ориентиры. Инструктор молчит, спокойно поглядывая за борт. Молчу и я, стараясь точнее пройти первый отрезок пути, но тут же ещё замечаю, что видимость ухудшается.
- Дымка сгущается, - говорю я, словно для себя, - да и облачность, вроде, ниже, чем синоптики обещали.
- Во, во. Главное ты ухватил. Теперь смотри в оба. Скоро разворот. Смотри, не прозевай поворотный пункт.
- Да вот он, - отвечаю, - впереди по курсу. Сейчас начинаю разворот.

На втором отрезке маршрута облачность стала ниже, плотнее, и скоро мы снизились до пятисот метров. И едва прошли контрольный ориентир, как в правом моторе что-то сильно застучало, затрясло весь самолет, на плоскость хлынуло масло, и я едва успел удержать самолет or разворота.
- Спокойно, Вася, держи курс и скорость. Кажется наш мотор приказал долго жить, - говорит Цивилёв, - Жаль высотёнка маловата. Как думаешь, дотянем?
- Вряд ли, - отвечаю,- скорость держу, а высота падает.
-  Неужели опять на пузо?
- Придётся,
- Тогда сажай сам. У тебя уже опыт есть, да мне отсюда, с этого штурманского сиденья, и не посадить как надо.
- Хорошо, я постараюсь.

А высота, меж тем, уменьшается с каждой минутой.

- Старайся на маршруте площадку выбрать, а то в стороне нас не скоро найдут, - подаёт совет Цивилёв.

С высоты сто метров вижу впереди ровную площадку и нацеливаюсь на нее. Успеваю немного выпустить щитки и выключить зажигание, и почти в тот же момент самолет с адским скрежетом пополз по земле, затрясся, загибая лопасти винтов, и , вздрогнув, остановился. Наступила полная тишина.
- Да, хорошо распушили концовку,- невесело пробормотал Цивилёв.
- А я-то тут при чем?- взрываюсь я.
- Не причем, конечно. Только зачем орать? Ты еще не лейтенант, а уже орешь на меня.

Растерявшись, я оглядываюсь, но вижу только спину Цивилёва, согнувшись, он открывает входной люк кабины и спускается на землю.
- Вылезай, посмотрим, что с мотором,- говорит он.
- А что бы там ни было - мы не имеем права трогать, - говорю я. Цивилёв удивленно смотрит на меня и, наконец, произносит:
- И откуда ты всё знаешь? Ещё не лейтенант, а уже такие тонкости знаешь!
- Комэска так говорил там, на вынужденной.
- Так бы и сказал сразу! А то я думают и откуда в моей лётной группе взялся такой вундеркинд? - выпалил Цивилёв, обнимая меня.
- Ты не обижайся. Я же шучу. А что касается мотора, то тут и вскрывать ничего не надо: судя по этой дырке, в моторе оборвался шатун. Вот он и наломал столько дров.
Обойдя вокруг самолета, мы дружно прокомментировали каждую поломку и так же дружно стали возмущаться тем, что на школьных самолетах нет рации.
- И какому идиоту пришла такая дурь в голову, чтобы снять рации возмущался Цивилёв.- Будь бы она на месте - не было бы вопросов, как сообщить о нашем ЧП. А в такой ситуации - что делать? И, как назло - ни одной хатёнки поблизости!
- Может наши увидят? - робко высказал я свою мысль.
- Вася, ты - гений - воскликнул Цивилёв, посмотрев на часы, - через час после нашего взлета должен идти другой самолет. Не помню кто, но по плановой таблице после нас еще три экипажа должны идти по этому маршруту.
- Костерок бы соорудить,- предложил я.- Может скорее тогда увидят.
- Идея. Только днем вряд ли огонь с высоты будет виден.
- А мы дыму побольше дадим, - предлагаю я.
- Тоже верно,- соглашается он, и мы дружно взялись ломать торчащий из снега бурьян, складывать его неподалеку от распластанной на земле нашей машины, и не заметили, как к вам приблизился следовавший за нами самолет. И только когда над нашими головами раздался рев его моторов, мы оторвались от своего занятия и обескураженно посмотрели вслед улетающей "Пешке",
- Прозевали - потерянно произнес Цивилёв.

И самолет, словно услышав его слабый голос, начал разворачиваться, стал в вираж над нами и, срезав маршрут, улетел напрямую к аэродрому.
- Ну, вот, теперь можно и у костерка погреться, - сказал Цивилёв,- Зажигай.
- Так я же не курю, - сконфуженно произнес я, - и спичек у меня нет.
- А я тоже не курю,- сообщил он. И мы дружно принялись на все лады обыгрывая нашу затею с костром.

Часа через полтора-два, до нашего слуха дошло знакомое стрекотание легкого авиационного мотора.
- Слышишь?- насторожился Цивилёв, - где-то По-2 трещит. Это к нам летят.
Но сколько мы не всматривались в густеющую дымку и в свинцово-серые низкие облака - самолета нигде не было видно.
А звук то усиливался, то затихал и вдруг, совсем рядом, из незамеченной нами лощины выскочили аэросани, объехали вокруг нашего самолета полный круг и остановились против кабины! Водитель безучастно посматривал на нас, не собираясь выключать двигатель, а из открытой кабины выпрыгнул летчик в меховой летной куртке и направился к нам. Это был главный инженер школы.
- Ну, что у вас тут случилось? - спросил он, подавая руку Цивилёву и, получив четкий и ясный ответ, предложил:
- Садитесь, лейтенант, со мной, а курсант пусть побудет у самолета. Скоро подъедет ваш техсостав. Они уже где-то на подходе.
- Разрешите остаться, товарищ полковник? - попросил Цивилёв.
- Ну, что ж оставайтесь, - ответил главный инженер и полез в кабину аэросаней, предварительно что-то переложив там в задний отсек.
- Видел? - спросил Цивилен, когда сани, взвихрив снежную пыль, резво рванули с места и скрылись за краем лощины.
- Нет, а что?
- Лисичек инженер настрелял. Видел, перекладывал ружье и пару рыжих лис.
- Да я как-то и не заметил. Я больше курткой его интересовался-
- А-а! Это ему фронтовики подарили. На фронте также куртки и штаны Героям Советского Союза дают. Американские. Так что у тебя - ещё есть шанс заиметь такую одежонку.
- Если ещё экзамены сдам.
- Да какие там экзамены! Никаких экзаменов не будет. Я уже приказ о присвоении вам званий видел. Только - между нами. Вчера в штабе школы был, и один свой парень показал мне эту бумагу. Свеженькая, только что из Москвы. Жаль только, что всем одинаково присвоили: "младший лейтенант". А ведь летаете вы все по-разному.
- Да какое это имеет значение?- с горячностью воскликнул я, - главное - в часть, в самостоятельную жизнь, на фронт!
- В этом ты, пожалуй, прав. У вас все впереди: и звания, и ордена и слава.
- Так и вас же, наверное, на фронт пошлют,- неуверенно сказал я.
- Нет, браток, глухо. Уж сколько я рапортов писал! Не пускают и точка. А кто, говорят, кадры для фронта готовить будет? Вот и весь сказ. И возразить нечего.

И действительно, от такой железной логики никуда не уйти. Мало кому из школьных инструкторов удалось побывать на фронте, а их ученики, кому удалось праздновать Победу, были при орденах, а некоторые - и при высоких воинских званиях.