Я наконец дочитал Лолиту!

Я наконец дочитал "Лолиту". Фантастический случай. Я читал эту книгу двадцать лет. Многократно отбрасывал. Каждый раз думал, что навсегда... И опять принимался читать.

В один год я мог прочитать несколько страниц. В другой - два десятка. И постоянно меня грызла мысль: "Набоков, наверное, какого-то особого сорта гений".

Кто-то способен, потирая ладонями пустые стаканы, исполнить "Лунную сонату", а Набоков - из такой простой истории сфабриковать многостраничный роман.

Или, как пишет он сам:

 "Я же принадлежу к тем писателям, которые, задумав книгу, не имеют другой цели, чем отделаться от нее, и которым, когда их просят объяснить ее зарождение и развитие, приходится прибегать к таким устаревшим терминам, как Взаимодействие между Вдохновением и Комбинационным Искусством — что звучит, признаюсь, так, как если бы фокусник стал объяснять один трюк при помощи другого" ("Послесловие к американскому изданию 1958-го года").

Действительно, как этот роман можно было прочитать быстро, когда, по признанию самого писателя, он работал над ним с перерывами 14 лет?

И поэтому "Лолита" написана так "густо", что если читать внимательно, тебя изнурит даже дочитать некоторые главы (особенно во второй части) до конца.

По словам самого Набокова, некоторые издательства были так утомлены прочтением романа, что просили его сократить и прислать заново. "Нет никакой возможности продвинуться дальше 188 страницы" (Nabokov "On a Book Entitled Lolita").

На всем его протяжении роман описывает одну вещь. Каждодневные отношения душевнобольного, ущербного интеллектуала Гумберта и его малолетней падчерицы, которую он развращает.

Почему Набоков взялся за такую неожиданную тему (и что он в ней нашел)? - остается загадкой. Но, как мы видим, она не оставляла его много лет.

На то, что его герой болен, Набоков намекает постоянно, и странно, что высоколобые критики романа на этот факт обращают мало внимания.

Гумберт постоянно носит с собой автоматический пистолет 32 калибра, который он, как ребенка, нянчит, фантазируя возможное скорое использование.

"Окончательно уже проснувшись в четыре часа утра, я удостоверился, что девочка еще спит... и что драгоценное содержание «луизетты» в сохранности. Там, уютно закутанный в белый шерстяной шарф, лежал карманный пистолет: калибр — ноль тридцать два, вместимость — восемь патронов, длина — около одной девятой роста Лолиты, рукоятка — ореховая в клетку, стальная отделка — сплошь воронёная.

Я его унаследовал от покойного Гарольда Гейза вместе с каталогом, где в одном месте, с беззаботной безграмотностью, объявлялось: "так же хорошо применим в отношении к дому и автомобилю, как и к персоне".

В отличие от пистолета, образ девочки, кстати, у Набокова не получился. Перечитайте роман и убедитесь.

Когда я вспоминаю свои школьные годы, своих одноклассников и одноклассниц (с которыми, впрочем, я общался мало), их выходки и проделки, они были все-таки яркими личностями даже в детстве.

Лолита же - какая-то "ни рыба, ни мясо". И в этом отношении она Гумберту очень подходит. Он ограничен, несмотря на все свои потуги интеллектуального юмора и мрачно иронического отношения к миру, а девочка удивительно пуста.

Малолетняя героиня почти вообще лишена прямой речи. Или Набоков просто не знает, как дети разговаривают, какие у них интересы, - чтобы ее воспроизвести. За Лолиту говорит Гумберт. Коротко пересказывая ее речь. Лаконично передает ее в тех перерывах, когда менее занят собой и анализом собственной чувственности.

Если же девочка в романе все-таки отрывает рот, который Гумберт так жаждет, она всегда выдает нечто странное. Ее недетские реплики звучат как сентенции какой-нибудь французской студентки-экзистенциалистки 1960-1970-х годов из фильмов Бернардо Бертолуччи.

"Моя Кармен", обратился я к ней (я иногда звал ее этим именем), "мы покинем этот пересохший, воспаленный, свербящий город, как только тебе позволят встать".

 "Кстати — мне нужны мои вещи", проговорила гитаночка, подняв холмом колени и перейдя на другую страницу газеты.

 "Потому что, видишь ли", продолжал я, "нет смысла сидеть в этом городе".

 "Нет смысла сидеть где бы то ни было", сказала Лолита".

Замечательный диалог. Или Лолита говорит своей малолетней подружке Еве - "Знаешь, ужасно в смерти то, что человек совсем предоставлен самому себе".

Слышали ли вы, чтобы дети так разговаривали? Это что за дети?
 
Или возможна ли следующая сцена? Ребенок за 65 центов помогает приемному отцу получить максимальное удовольствие от посещения школы, в которой учится.

"...Спереди от нее сидела другая девочка, с очень голой, фарфорово-белой шеей и чудными бледно-золотыми волосами, и тоже читала, забыв решительно все на свете, причем бесконечно оборачивала мягкий локон вокруг пальца,...

 и я сел рядом с Долли прямо позади этой шеи и этого локона, и расстегнул пальто, и за шестьдесят пять центов плюс разрешение участвовать в школьном спектакле добился того, чтобы Долли одолжила мне, под прикрытием парты, свою мелом и чернилами испачканную, с красными костяшками руку.

 Ах, это, несомненно, было глупо и неосторожно с моей стороны, но после недавних терзаний в кабинете начальницы, я просто был вынужден воспользоваться комбинацией, которая, я знал, никогда не повторится".

Возможно ли даже представить такое? Представить не в смысле поведения Гумберта, а ребенка? Напрашивается мысль, ребенок ли это?

Удивительная сцена. Удивительная в своем извращенном, рафинированном неправдоподобии. Ребенок мастурбирует приемного отца на другого ребенка, чтобы получить 65 центов и разрешение участвовать в театральном представлении... Хорошая девочка!

Велика волшебная сила искусства. Велика мощь набоковской фантазии. До этого надо додуматься!

Впрочем, если писатель громоздит эти нелепицы намеренно, он достигает своей цели. Набоков - не реалист-классик.

Он такой же модернист, как Кафка или Хармс, ищущий новые средства выражения и неудовлетворяющийся старыми литературными формами.  Стремление к поиску новых форм витает в это время в воздухе, и писатель его вполне разделяет.

Мир, в котором живет герой, абсурден. Гумберта с ним ничего не связывает. Он не имеет никаких идей по отношению к нему.

Он, как и его создатель, аполитичен ("мною изобретенный Гумберт — иностранец и анархист"), и всецело безразличен к чему-либо, кроме эротических объектов, на которых сосредоточился.

Ничего более его не интересует. Мир безразличен к нему. Гумберт отвечает Вселенной таким же безразличием.

Важнейшая реплика книги, ее реперная точка, как мне кажется, - слова Гумберта "я часто замечал, что, живя, как мы с ней жили, в обособленном мире абсолютного зла, мы испытывали странное стеснение". Мотив вполне гностический.

Единственная отдушина, которая ему остается, это утлый и причудливый мирок его сексуальных влечений.

Мирок маленьких сексуальных удовольствий - куда Гумберт осознано или неосознанно, с некой радостью, уползает. И куда хочет утащить за собой девочку.

Герой стремится раскрасить этот мирок радужными красками. Сделать его волшебным. Но даже здесь его ждет фиаско.

Даже этот мир сереет, чернеет и рушится. Какой-то другой извращенец соблазняет, и похищает Лолиту. Оставляет извращенца Дон Жуана у разбитого корыта.

Да, Гумберту удается, в конце концов, полюбить девочку. Даже подниматься в определенные мгновения над сексуальным влечением к ней. "Ты всего лишь разбил мою жизнь" произносит Гумберт себе за нее приговор.

Но тут же словно все забывает и едет совершать казнь не над собой, а над извращенцем-похитителем. И даже не за то, что тот вовлек Лолиту в свое безудержное распутство, а за то, что он посмел отнять у него то, что ему принадлежало.

Именно поэтому поэтический приговор одного извращенца другому - который они вместе зачитывают - звучит так странно.

 "За то, что ты ее украл
 У покровителя ее,
 — А был он величав, с челом как воск
 — Но ты — ему ты плюнул
 В глаз под тяжелым веком, изорвал
 Его шафрановую тогу,
 И на заре оставил кабана
 Валяться на земле в недуге новом,
 Средь ужаса фиалок и любви,
 Раскаянья, отчаянья, а ты
 Наскучившую куклу взял
 И, на кусочки растащив ее,
 Прочь бросил голову.
 За это, За все, что сделал ты,
 За все, чего не сделал я,
 — Ты должен умереть!".

Затем следует растянутая на много страниц сцена кошмарного, и одновременно комического, кровавого убийства. Самая сильная сцена романа. Намного более сильная, чем утонченная и бледная авторская эротика.

"...Я произвел один за другим три-четыре выстрела, нанося ему каждым рану, и всякий раз, что я это с ним делал, делал эти ужасные вещи, его лицо нелепо дергалось, словно он клоунской ужимкой преувеличивал боль;

он замедлял шаг, он закатывал полузакрытые глаза, он испускал женское «ах» и отзывался вздрагиванием на каждое попадание, как если бы я щекотал его, и, пока мои неуклюжие, слепые пули проникали в него, культурный Ку говорил вполголоса, с нарочито британским произношением, — все время ужасно дергаясь, дрожа, ухмыляясь, но вместе с тем как бы с отвлеченным, и даже любезным, видом: «Ах, это очень больно, сэр, не надо больше… Ах, это просто невыносимо больно, мой дорогой сэр. Прошу вас, воздержитесь. Ах, до чего больно… Боже мой! Ух! Отвратительно… Знаете, вы не должны были бы —».

Его голос замер, когда он долез до площадки, но он продолжал идти необыкновенно уверенным шагом, несмотря на количество свинца, всаженное в его пухлое тело, и я вдруг понял, с чувством безнадежной растерянности, что не только мне не удалось прикончить его, но что я заряжал беднягу новой энергией, точно эти пули были капсюлями, в которых играл эликсир молодости.

Я снова зарядил пустой кольт — черными и обагренными руками, — тронул что-то, умащенное его густой кровью. Затем я поспешил присоединиться к нему на верхнем этаже.

Он шагал по галерее, окровавленный и важный, выискивая открытое окно, качал головой и все еще старался уговорить меня не совершать убийства. Я попытался попасть ему в висок. Он отступил в свою спальню с пурпурным месивом вместо уха.

«Вон, вон отсюда», проговорил он, кашляя и плюя; и с бредовым изумлением я увидел, как этот забрызганный кровью, но все еще подвижный человек влезает в постель и заворачивается в хаос простынь и одеял".

Раз мир абсурд, даже убийство в нем принимает извращенно-абсурдный вид. В нем все ненормально. Таков, я думаю, высший авторский замысел.

Просто жуть.