Петрович

Печальное известие пришло из нашего Введенья. Умер  замечательный сосед - плотник, пасечник, книгочей (2000 книг в доме), знаток русской философии начала 20 века Валентин Ладыгин, наш друг Петрович.
Убитый горем сын Миша, живший с ним в одном доме, растерялся и никому не сообщил, так бы, конечно, съездили на похороны.
Валентин в последнее время сильно болел - могучий организм после восьмидесяти как-то быстро сломался. Тогда Петрович мне пожаловался: «Вот никогда так не было - несу бревно, а дыхалки не хватает...»
Ушла душа из нашего села. Как же теперь без него?

ИЗ СТИХОВ ПЕТРОВИЧУ

* * *

Сосед мой берёт балалайку
Под вечер субботнего дня.
На нём - безразмерная майка,
А в нём - поллитра огня.
Глаза его словно у рыси,
А руки струну теребят...
Кричит мне: "Послушай, Борисыч,
Вот, выучил для тебя!"
Из бани, до блеска отмытый,
Поёт о чужой судьбе.
Былого антисемита
Слегка придушил в себе.
Дружище, ещё сыграй-ка
Падение, и полёт...
Он мучает балалайку
И "Тум-балалайку" поёт.

* * *

Осенний сад в предчувствии мороза,
Слетают с веток сны и самолёты,
Идёт сосед, до ужаса тверёзый,
Весь в телогрейке и зелёных ботах,
       В руке бутылку мутного несёт.
Мои ворота он зовёт вратами,
Он - философ, с таким вот удареньем,
Он знает, что Земля полна врагами,
Но любит пойло заедать вареньем,
       Мне оставляя пряный тёмный мёд.

А самолёты, жёлтые как листья,
Спешат, озорничают не по-детски,
Пути их мглисты, и хвосты их лисьи,
И не успеешь охнуть и вглядеться,
       Как сгинут в лужах, в сырости и тьме.
Сосед нальёт: "Давай помянем что ли
Короткое, но яблочное лето..."
Я задохнусь от боли, и в неволе,
Пробитое стрелою самолёта,
       Споткнётся сердце, неподвластно мне.

* * *

Снова яблони тяжко плодами больны,
Снова трогают землю ветвями.
И заметно, что лист отдаёт без борьбы
Эту почву, забытую нами.

В одичавшем саду хорошо помереть
В будний день, предположим что в среду.
И, уже растворившись почти что на треть,
Закатиться под вечер к соседу.

И немного поесть, и немного попить,
И спросить самогона с калиной...
И найти, и срастить поврежденную нить
Жизни, ставшей негаданно длинной.

И блаженно смотреть, как мерцают вовне
Стаи птиц, расчертивших полкрая.
Привалиться спиной к деревянной стене
И дышать, ничего не желая.

Петрович мне однажды заявил: "Флоренский твой любезный как раз антисемит, а Шестов мой любимый как раз еврей", и ехидно так бороду почесал... Бердяева знал назубок, но не любил, Розанова называл путанником... Лев Шестов для него был светом в окне.
Как ни подойду вечером к его дому - Валентин сидит, с лупой, и читает. Книжки старые, затрепанные. Любил Тютчева вслух поокать. Я ему свои книги подарил, однажды вижу: положил на стол Тютчева, а рядом мои "Красные деревья"... в одну через лупу поглядит, в другую...
Ехидненько так посмотрел на меня и заявил: "Выдерживаешь... но с трудом, поучись ещё!"
Два высших заочных образования, но в основном самоучка, был председателем колхоза, директором ювелирной фабрики, главным лесничим, много лет плотничал на пару с сыном Мишей... и при этом - полно дремучих махровых предрассудков.
Поругаемся с ним, через час идет с тарелкой мёда: "Борисыч, давай чайку попьем, об умном поговорим..."
Лукав. И выпить не дурак был, хотя меру знал.
Тут как-то зовет: "Приходите, я щуку агроменную сеткой поймал, накоптил. И водочку на калине настоял"
Оказалось, приехали его городские питерские сваты (два сына там живут, третий, младший, с ним), и он хотел, чтобы мы с Надей его при них похвалили, какой он умный и не лапотный...
Впрочем, щуками и мёдом угощал часто и вполне бескорыстно. Но и любил, когда мы ему гостинцы городские привозили...
Всё не могу смириться.
Девять дней, как его схоронили.