Крымская рапсодия

Крымская рапсодия
       *********************               
И снова сквозь пласты воспоминаний,
невидимою птицею в ночи,
в тревожном и загадочном молчанье
во мне моё минувшее кричит.

В морозной мгле отчётливо и зримо
я вижу на заснеженном лугу
пылающие кипарисы Крыма,
скамейку на приморском берегу.

Забытую в бессмертном нашем споре
книжонку о Манон и де Грие
и празднично сверкающее море
в тяжёлой серебристой чешуе…

И голос твой далёкий , словно эхо,
настроенный на прежнюю волну,
летит ко мне сквозь время и помехи,
пытаясь оправдать мою вину.
      
             Кореиз

Старинная графская дача.
В тенистом саду полумрак.
К двум мощным стволам карагача
привязан потёртый гамак.

Цветеньем инжира и вишен,
сад, словно бы облаком, полн.
А с берега крадучись слышен
плеск медленных вкрадчивых волн.

Над солнечным миром паряще
простёрся шатром небосвод.
И море так властно, маняще
волхвует, волнует, зовёт.

И в коконе пышного сада,
расковано и налегке,
исторгнутой морем наядой
раскинулась ты в гамаке.

Твой лик ослепительно светел,
и ты до того хороша,
что лёгкий восторженный ветер
ластится к тебе, чуть дыша,
шалит, забавляет, играет,
и в токах эфирной струи,
как пальцами, перебирает
русалочьи косы твои.

Под треск неумолчных цикадок
запел залетевший скворец.
Томится за строгой оградой
Юсуповский летний дворец.

А дальше базарчик чудесный,
шумящий с утра дотемна,
торгующий радостью местной
от раковин и до вина.

И верится, если захочешь,
то самый заветный каприз,
взглянув в твои звёздные очи,
исполнит тотчас Кореиз.

И сам я в шальном опьяненье
шепчу, не сводя с тебя глаз,
что ты сейчас только виденье,
на миг посетившее  нас.
    
       Ш т о р м

Опять ты ночью убежала к морю,
не слушая в запале никого,
флиртуя, подзадоривая, споря,
желая поклонения его.

А я, уже привычный созерцатель,
слежу, как нежась в сладостной борьбе,
оно, лукавый, льстивый обожатель,
паучьи подбирается к тебе.

Ты думаешь: «О как я полновластна!»
Но, девочка, любимая, поверь,
стихия эта злобна и опасна,
как беспощадный ненасытный зверь.

Не веришь? Так спроси у той русалки,
что по ночам в отчаянье кричит.
Она, как ты, играла с морем в «салки»,
и оказалась пленницей пучин.

Поберегись! Вода всегда коварна.
Из глубины, из вечности, со дна
вдруг вздыбится нежданно и ударно
мятежная смертельная волна.

И ты взгляни, как помутнели звёзды,
как, новым жгучим ароматом полн,
потяжелел, сгущаясь, томный воздух,
и фосфорно  вскипели гребни волн.

И чёрными китами всплыли тучи.
Беги же прочь, беги скорее в дом,
поскольку прёт, сметая всё, могучий,
в свистящих смерчах раскалённый шторм.

Теперь сидим, понуро и уныло,
во всём покорны ветреной судьбе.
Ведь это ты природу раздразнила,
и   т а к  она  о т в е т и л а тебе.

                В ь ю ж к а
             1.
Ночью южной, но недужной,пал ненужный снег в Крыму.
И тотчас же Вьюжка вьюжно учинила кутерьму.
Завертелась, закружилась, где волчком, где кувырком,
и хоть только народилась, но уже и с гонорком.
Каждый сад и виноградник поукутала в снега,
наряжая, как на праздник, в серебро и жемчуга.

Ветерок, летящий с моря, лишь усиливал задор.
По долинам и по взгорьям вышла Вьюжка на простор.
Только вдруг застыла страстно.
Как мифический Парис,
расчудесный, распрекрасный,
встал пред нею Кипарис.

И она остолбенела, приказав себе:»Замри!»
И сама заледенела, и снаружи, и внутри.
Пусть стихия, пусть Природой ненадолго создана,
но она ж девичья рода,то есть девушка она.
И как всякая девица в разогреве женских сил
может запросто влюбиться в каждого, кто станет мил.

Заменяя гнев на милость,к Кипарису припала,
и ласкалась, и ластилась, и покорна, и мила.
Прижимаясь тесно-тесно,выпевала шепотком:

- Буду я твоей невестой, ты мне станешь женишком!
На твою крутую крону порастрачу все снега,
на алмазную корону, на сапфиры, жемчуга!

Только Кипарис прелестный
ей ответил со смешком:
-Не бывать тебе невестой, и не стать мне женишком.
у меня не холод в жилах, а горячий жгучий жар,
и ты, милая, не в силах потушить такой пожар.
А когда и солнце встанет, растопляя все снега,
то какие уж венчанья, и какие жемчуга!
   
                2.
В потрясенье и обиде, раззадориваясь, злясь,
света белого не взвидя, Вьюжка снова завелась.
И по-женски, зло и гневно, пригрозила:
- Ах, ты, гнусь! Стоеросово полено,
я к тебе ещё вернусь!
    
                3.
С сатанинской злобной силой, хлестанула по стволу,
и ослабленнно, уныло потащилась на Яйлу.

         Крым. Дача. Зима.

Декабрь. Ночь морозна и бесчинна.
На даче всё вгоняет в грусть и сонь,
хоть шумно плещет в кратере камина
ласкающийся бархатный огонь.

Чадит свеча в подсвечнике старинном.
И, дополняя вычурный винтаж,
на столике, впритык со штофом винным,
лежит «лепажа» редкостный муляж.

А ты  смурной, разбитый, одинокий,
как каравелла, севшая на мель.
И всё, что мило, далеко- далёко,
за сто морей, за тридевять земель.

Лафит манит напиться и забыться.
Но одному, со скуки, просто так?
Да нет…Пожалуй, лучше застрелиться.
«Лепаж»…курок…щелчок…
Ну, не дурак?

А на ковре у кресла позабыто
валяются бессильные стихи.
Порви их к чёрту, хватани лафита,
поверь в другие, искупай грехи!

И ночь, что бьётся в двери и окошко,
в метельных вихрях маревой зимы,
впусти к себе, как брошенную кошку,
спасая от мороза и от тьмы.
 
        Виноград
Солнцекрылой песней в мае
в клюве аиста взлетает,
к небу звёздному взмывает
наш весёлый виноград.
По лозе скользит задорно,
наливается упорно,
янтарём сверкает в зёрнах
наш зелёный виноград.

В спелых гроздьях хмелем бродит
буйной яростью исходит,
в жарком танце хороводит
наш мятежный виноград.               
В темноте осенних ночек
разрывает днища бочек,
вырваться на волю хочет
наш безумный виноград.

Празднично разлитый в кружки
веселит сердца и души,
и цветёт в глазах подружек
наш счастливый виноград.
В дни поминок и рожденья,
зимней ночью, днём весенним,
он нам в радость и спасенье
наш заветный виноград.

Мы уйдём в сырую небыль,
но, клянусь вином и хлебом,
так же будет рваться к небу
наш священный виноград.
Канув горькою слезою,
возродимся мы лозою,
станем солнцем и грозою,
как наш вечный виноград.

       Пора  муската

У крымских виноградарей страда.
Омыты солнцем склоны и низины.
Массандровских угодий щедрый дар
ложится спелым золотом в корзины.

Волнующий и терпкий аромат
так загустел в отяжелевших лозах,
что стал пахуч и сочен, как мускат,
процеженный сквозь дымку моря воздух.

Хмельная сила, разрывая гроздь,
огнём и мёдом вдруг на руки брызнет.
И праздный шмель, как загулявший гость,
упьётся драгоценным соком жизни.

А ты, над виноградником паря,
влюблённая и лёгкая от счастья,
торжественно, как капли янтаря,
смахнёшь те брызги с тонкого запястья.

А вечером, когда спадёт жара
и полутьма окутает предгорья,
ты отойдёшь от шумного костра
и спустишься крутой тропинкой к морю.

С разбега сбросишь платье. Лишь луна
тебя окинет восхищённым взглядом.
И будет пахнуть дерзкая волна
теплом твоих волос и виноградом
               
               Массандра

Ветер на винограднике чист, как дыханье ребёнка.
Словно ребячьи ладошки, листья муската дрожат,
как материнские груди,  гладя упругие гронки,
что светозарно и смугло в этих ладошках лежат.

Это – счастливое детство доброй и мудрой природы,
вещее творчество жизни, вечное действо любви.
Как упоительно пахнут горным с горчинкою мёдом
вспухшие от поцелуев жаркие губы твои!

Море в ночи серебрится пляшущей лунной дорожкой.
Плеск  волн разгульных о скалы слышится далеко,
будто бы где-то огромная невидимая миру кошка
жадно лакает из плошки фосфорическое молоко.

          Коктебель
               1.
Всё отвлечённо, всё условно:
далёких звезд размытый свет
и море в шорохах бессонных,
и резкий горный силуэт.

Ночь, как отыгранная пьеса,
лежит за рампою окна.
И спит над бутафорским лесом
декоративная луна.
   
              2.
Октябрь… Дожди. Все пляжи опустели.
Хмельной норд-ост трубит в свою трубу.
По разноцветным камням Коктебеля
узнать пытаюсь скрытую судьбу.

И всё гляжу с задумчивостью хмурой
( и позабыть, наверно, не смогу! ),
за одинокой девичьей фигурой
на штормовом прекрасном берегу.
               
             Лоза

В томительном предчувствии грозы
оцепенели долы и предгорья,
лишь в затаённом трепете лозы
нам слышится шершавый шелест моря.

Ещё раскаты грома за хребтом,
ещё с небес дождинки не упало,
но нерв её, как чуткий камертон,
уже настроен  на четыре балла.

Суха и грациозна, как гюрза,
пружиня и дрожа от напряженья,
готовится упрямая лоза
к неравному и трудному сраженью.

Ей не впервой давать отпор врагу,
пусть пядь земли всего размером с фантик,
на этом каменистом берегу
она – как закрепившийся десантник.

Вцепилась в оголённый крутосклон ,
как будто вгрызлась в карст огнеупорный.
Сломить её – так только с корнем вон!
Но ты попробуй вырвать эти корни.

И пусть качнулась от удара гроздь,
пусть тельце каждой ягоды при этом
прошило, будто пулями, насквозь
люминесцентным молниевым светом,-
лоза стоит, упруга и жестка,
не расслабляясь на стихийной тризне,
до самого последнего листка
прокалена железной волей к жизни.

     Последний рейс «Нахимова»

Над Цемесской бухтой клубы дыма,
якорных лебёдок резкий визг.
В рейс уходит «Адмирал Нахимов» -
за его кормой Новороссийск.

Ветреная чайка закружилась.
В звонкий борт ударилась волна.
Милая, ну как же так случилось,
что нам вновь разлука суждена?

Синее море, белый пароход.
Эй, капитан, давай самый полный!
Время промчится, разлука пройдёт.
Плещутся волны, плещутся волны,
плещутся волны…
      
На причале музыка и речи.
Кружат звёзды в выси голубой.
В мире расставания и встречи
каждому назначены судьбой.

И опять кричит над нами чайка.
И вскипает за бортом в
Что же ты мне машешь так печально,
словно бы прощаясь навсегда?

Синее море, белый пароход.
-Эй, капитан, давай самый полный!
Время промчится, но боль не пройдёт…
Плещутся волны, плещутся волны,
плещутся волны...
             
             х   х   х
    
Расставанье с тобою всегда, как потеря
а навеки – так лучше пропасть,
превратиться в таёжного дикого зверя
и от пули охотника пасть.

Уплываю опять…
Ты, конечно, проводишь.     
Забурлит за кормою вода.
Но не лайнер от пирса –
ты это отходишь               
от меня навсегда, навсегда…

Я хотел превратиться бы в быструю птицу,
взвиться в небо и, горько трубя,
через все расстоянья назад возвратиться
и сквозь слёзы взглянуть на тебя.

      Чёрный виноград

                Видеть чёрный виноград во сне -к беде.
Вижу чёрный виноградник –
всюду чёрный виноград.
И какой-то чёрный всадник
мчится прямо на закат.

Чёрный вечер, чёрный воздух
чёрных лоз червлёный ряд.
И чарующие гроздья
чёрным пламенем горят.

Абрис, аромат, оттенок 
каждой  тонок и рисков –
словно груди негритянок
в звёздах розовых сосков.

Каждая – как божья милость,
в каждой радость бытия.
Но вокруг лозы обвилась
разъярённая змея.

Тают медленные звёзды.
Утро гонит темноту.
Дышат солнечные гроздья
в нежном  розовом цвету.

Страшный сон развеян в клочья.
Только мне уж всё равно,
потому что пил я ночью
с ядом чёрное вино.
   
        Вино

Во тьме подвалов,
как во мгле ночей,
оно пыталось разорвать оковы,
но пояса железных обручей
сжимали рёбра ёмкостей дубовых.
В них зрело, напряжённо и темно,
отчаянное, дикое вино.

О, как оно металось и бродило,
как токи лоз в нём бились, горяча,
как клокотала солнечная сила
хмельного животворного луча!

Вина характер вызревал в боренье
самодержавных и слепых стихий,
напоминая лучшие творенья
Земли и Неба.
Музыка, стихи,
паденья, взлёты, боль, утехи, слава,
триумф друзей, проклятия врагов
сливались в нём беспечно и лукаво
и хищно ждали часа своего.

        И час настал.
Как кровь из вскрытой вены,
как вырвавшийся на свободу джинн,
шипя, ликуя, пенясь дерзновенно,
вино надменно хлынуло в кувшин.

Переливаясь в хрустале бокалов,
тяжёлое от груза долгих лет,
оно ошеломлённо трепетало,
в себя по капле впитывая свет.

И, расточая аромат бесценный
предгорных виноградников Яйлы,
оно играло, как актёр на сцене,
под звуки одобренья и хулы.

       Дегустатор

Искусство винной магии – наука,
которую  не всем понять дано.
Как соловей полощет горло звуком –
так дегустатор пробует вино.

Поспешности и суеты противник,
вдали от шумных и бегущих толп,
он, одержимый тайною алхимик,
один священнодействует у колб.

Плеснув искристой жидкости на донце,
взболтав в бокале ( пауза длинна ),
он ждёт. Он постигает душу солнца.
В его руках сейчас судьба вина.

И вкус, и цвет, и нежность аромата,
земли и неба, стебля и ствола,
счастливых слёз и пота, что когда-то
лоза в себя пристрастно вобрала.

Похожий на медлительную цаплю,
смиряя нетерпения искус,
он на язык берёт сначала каплю,
как инструмент, настраивая вкус.

И на секунду задержав дыханье,
прищурившись, прилежно ждёт, пока
предельно обострится осязанье
в томящем предвкушении глотка.

И вот глоток, тот самый – соловьиный,
дарящий  свежесть утренней зари,
когда душа справляет именины.
И дерзкий вывод: «… тянет на Гран при!.. »

 всё… Потом придут слова и чувства,
как будто держишь молнию в руке…
Но только суть бессмертия искусства –
вся  правда – в том единственном глотке.
 
            Виноградник над морем

Виноградник над морем,лежащий у края плато,
приютившийся в скалах, на вздыбленном ветром просторе,           
словно чей-то потерянный или забытый платок,
отливающий зеленью в дымчатом облаке моря.

Виноградник над морем... Какой очарованный бог,     
с детства верящий в сказки и вскормленный ими, как хлебом,     
сам, себя обессмертив, так славно придумал и смог
вознести это чудо вот здесь – между морем и небом?

На клочке отвоёванной щедрой и трудной земли,    
у кремнистых отрогов, колючих и острых, как гвозди,
горделивые лозы кокетливо в косы вплели
золотистые слитки янтарных и розовых гроздьев.

В этих праздничных ягодах бродит диковинный сок,
невозможных тонов, ароматов ещё небывалых,
чтобы в свой предрешённый, назначенный каждому срок
обернуться вином в тайниках магарачских подвалов.

Чтоб потом, через годы в серебряных вихрях зимы,
распечатав бутылку,хранящую штормы и зори,
и наполнив бокалы, счастливо припомнили мы
наши дни, нашу молодость,
наш виноградник над морем.
 
            Гурзуф

Преодолев нелёгкую дорогу,               
знакомые и близкие давно,
мы в доме друга пьём с тобой из рога
серебряное тонкое вино.

Хозяин – весельчак и непоседа,
великий жизнелюбец и актёр –
так направляет мудрую беседу,
чтоб стал усладой сердцу разговор.

Нам никуда не надо торопиться,
как в дни былые, нас никто не ждёт.
И девушка, похожая на птицу,
тебе свою гитару подаёт.

В тройном шандале оплывают свечи .
Миндальным цветом тянет из окна.
Мы погрустнели. На пороге вечер .
Душе озябшей музыка нужна.

Малиновые струны зазвенели .
И, не в обиде на судьбу и век,
негромко, как над детской колыбелью ,
запел седой усталый человек.

Так, видно, люди в старину певали,
хлебнув в избытке счастья и беды.
А девичьи глаза во тьме мерцали,
как две большие влажные звезды.

Уходит всё: надежды, радость, горе…
Проходит жизнь, как ни была долга ,
но остаются горы, небо, море,
цветы и травы, ветры и снега,
и наши восхитительные речи,
и девичий, к певцу склонённый, лик, -
и этот сокровенный крымский вечер,
мелькнувший в веренице лет,
как миг.

       Ласточкино Гнездо

Глянешь в море с Ласточкиного Гнезда -
голова закружится без вина:
так железно бьётся внизу вода,
так зовёт манящая глубина.

Лёгкая оградочка на пути –
чуть повыше пояса, боже мой!-
распластайся чайкою и – лети!-
над волной сиренево-голубой.

Вот народ бы ахнул: - Аттракцион!..
Вот зеваки вскинулись бы:- Фейерверк!..
Если б крылья лёгкие, как саблю – вон!-
и на них, стремительных, к солнцу – вверх!

Сколько раз бывал здесь и, как назло ,
думать ни о чём другом не мог.
Объясни мне, Ласточкино Гнездо ,
это наваждение или рок?

Лица экскурсантов просветлены.
Только вижу вдруг: потемнев лицом,
как живая копия морской волны,
девушка бросает в волну кольцо.

Слышу, распинается некий плут:
«…он письмо любовное в руках вертел…
разорвал и кинул… Прошёлся тут,
встал вот здесь… Рванулся и…  полетел!..»

Экая фантастика, видит Бог!
Только как на это всё поглядеть .
Кто из нас не верит, что он бы смог
хоть один единственный раз – взлететь?

Я ответ твой резкий швыряю вниз ,
облегчённо чувствуя, как боль прошла
и, взрезая спину мне, рванулись ввысь
два меча, две молнии, два крыла.

        х    х     х

На чёртовых волнах качаясь ,
встречаясь в вечерних лучах,
ватаги отчаянных чаек
призывно и дерзко кричат.

Уходит из шумного порта
в обыденный рейс теплоход ,
и кто-то смеётся у борта,
и кто-то кого-то зовёт.

А море безбожно безбрежно.
И ветры поют о любви .
И смотрят тревожно и нежно
глаза штормовые твои.

                Колесо обозрения

                1.

Почти в облаках, в непривычном волненье,
зависли мы на колесе обозренья.
Махина железная чуть прокрутилась,
и вдруг неожиданно остановилась.

И мы в продуваемой ветром кабинке
торчим, как морские дрожащие свинки.
А рядом в таких же «подопытных» клетках
висят и вопят папы, мамы, и детки.
И ты, замирая в тоске и печали,
отчаянно шепчешь: - Ой, ой… мы пропали!

А я, хотя сердце пока ещё бьётся,
тебя ободряю:-Да всё обойдётся!
Ведь мы не в таких передрягах бывали,
мы даже с «ПО-2» в парашютах сигали.
Хотя в непонятные эти минуты,
какие «ПО-2» и при них парашюты.

                2.

Внизу  суетня, егозня, и потуги.
Стучат, и бренчат, и орут в перепуге.
И это железное чудо скрежещет,
а нам всё тошнее, грустнее, не легче.

И вдруг снова стало живым механизмом,
и вниз покатилось с отчаянным визгом.

И ты, приземлясь, отдышавшись помалу,
геройски стоишь, как ни в чём не бывало.
И даже смеёшься, сменив страх на шалость.
– А что? Ничего! Я б ещё покаталась!

И смотришь, как лезут в забойные клетки
отважные папы, и мамы, и детки.
где им предстоит, то ли с плачем, то ль с песней,
быть может, как нам, повисеть в поднебесье.

                3.

Затем, все мои возраженья оспоря,
меня увлекаешь к причалам и морю.
Мол, после небесной той перепетии
пора испытать и морскую стихию.

                4.

В Гурзуф катерок ненадёжный нас тянет.
А я же молюсь: «Пусть он в море застрянет.
Бессильем ославив своё пароходство,
пугая тебя  за твоё сумасбродство!»

Я л т а

Фотографов в Ялте –  на каждом шагу.
Их полк здесь –  лихой и ударный.
И всё скорострельно, и всё на бегу,
поскольку финплан – легендарный .

-Желаете сняться на память? Резон!
К услугам и пальмы, и море .
Когда-нибудь вспомните этот сезон –
уйдут и печали, и горе.
Ловите мгновенья! Жизнь  – нежный сосуд .
И судьбы  – как хрупкие чаши.
Но вас от забвенья и тлена спасут
навек фотографии ваши!..

Алупка… Ливадия… Форос… Мисхор…
На скалах  - фамилии, даты…
Фронтальный и оперативный простор
для тысяч фотоаппаратов.

Туристами Крым под завязку забит –
плывут и летят – рейс за рейсом.
И чуть не у каждого  «Киев», «Зенит»,
а кто побогаче , те с «Цейсом».

-Ах, царский дворец!.. Ботанический сад!..
Гурзуф!.. Симеиз!.. Красный Камень!..
Снимает народ всё, что видит, подряд, -
на память, на память, на память!

«Мы были!… Мы жили!… Мы ездили в Крым!..»
Кто с мамой, кто с дядей, кто с мужем.
И мы, дорогая, с тобою стоим
под дулами трёх фоторужей.

Ну, как объяснить им, что ты – индивид,
давно позабывший  пелёнки,
к тому же имеющий  личный «Zenit»
и кучу нащёлканной плёнки?
Им это до фени…

-Куда вам прислать портреты?
В Норильск или в Нальчик?
В Галактику? Браво! С вас пять двадцать пять!..
Возьмите квитанцию… мальчик!..
 
             Немцы в Ялте

На набережной Ялты в час полудня,
средь заграничных престарелых блудней,
беснуется баварская фашистка,
приехавшая  в Крым, как интуристка.

Ей всё-то здесь не нравится, всё плохо:
и Крым, и море, и сама эпоха,
толкучка  у курортных магазинов,
цветочница с чарующей корзиной…

По-снайперски, прицельно и спесиво ,
она наводит фотообъективы,
хотя охотней, вместо аппаратов,
взяла бы в руки пару автоматов.

Под Курском сгинул друг любезный Вальтер.
А здесь «пришили» партизаны папу,
который был в проклятой этой Ялте
помощником начальника гестапо.

О, возвратить бы время равенсбрюков,
эсэсовскую молодость и силы!
Она б нам показала редьку с брюквой,
она бы всех нас тут передушила.

Ей хочется опять терзать и мучить,
за дохлый рейх с Россией расплатиться.
её глаза, как свастики паучьи,
готовы  в горло каждому вцепиться.

И тянется за нею след незримый
всей мыслимо пролитой ею крови…
Зелёная от зоба и от грима,
она плетётся городом здоровья.

Как крыса, подавившаяся костью,
трясёт седыми буклями в вуали,
и прямо задыхается от злости…
А мы молчим. Мы не таких видали.

       Под Севастополем

Приморский задумчивый вечер.
Широкая звездная даль.
Твои обнажённые плечи
прикрыла персидская шаль.

Качаются лодки рыбачьи,
как зыбки, на лёгкой волне.
И скрипка унылая плачет
на ближней запущенной даче
о чём-то своём в тишине.

Бокала хрустального глянец
в руке твоей тихо дрожит.
И друг мой поэт итальянец,
смущая тебя, ворожит.

Лохматый, худой, звероглазый,
гуляка, задира, сатир,
сбиваясь и путая фразы,
тебя приглашает в свой мир.

В свою мальфитанскую сказку
зовёт, опьянёно маня.
Всё чаще с невольной опаской
повинно косясь на меня.

А мне и смешна, и тревожна
его лигурийская прыть.
Уж сколько варнаков безбожных
пытались тебя покорить.

Но быстро порывы стихали,
когда, вместо жданных наград,
как пулю в упор, получали
расстрельный презрительный взгляд.

И сей сладкогласый Томазо,
что так упоительно пел,
вдруг как-то осёкся и сразу
поник и почти онемел.

Затем , поклонясь церемонно,
сражённый тобой насовсем,
воскликнул:
-О руссо мадонна…
об русский тебе белла донна
я буду придумать поэм!..

Ночь тихо и мягко подкралась,
как чёрная кошка, темна.
И в вольных волнах заплескалась,
на радость русалкам луна.
 
А ты, передёрнув плечами,
за пледом отправилась в дом.
И мы без тебя заскучали,
и все помрачнело кругом.
 
На волнах дремавшие крачки
спросонья устроили плач.
И так же на старенькой дачке
тиранил виолу скрипач.

Смотрела военная база
ушедшему в даль кораблю.
И пел, и ругался Томазо
в смятении и во хмелю.

           Ливадия

Ливадия. Август. Блистательный дом.
Мансарда под самою крышей.
С пером и тетрадью сижу за столом,
и вдруг что-то странное слышу.

Какой-то неведомый мне индивид,
по виду то ль нытик, то ль критик,
вальяжно раскинувшись в кресле, сидит,
вещая в привычном наитье:

-История – мёртвое дело, мой друг,
в архивах – забвенье и тленность.
Оставьте былое, взгляните вокруг,
вглядитесь в свою современность!
К чему углубляться в ушедшую даль,
в узилища канувших судеб?
Я вас уверяю, всё это едва ль
кого-то заинтересует…

Но тут, наступательно, словно в бою,
желая пресечь эту тему,
без стука вошли в комнатёнку мою
герои последней поэмы.

Они понимали в поэзии толк -
как Пушкин, как Блок, как Фирдуси.
И мой обличитель в смятении смолк
и, кажется, попросту струсил.

-Друзья!- он в момент перестроился.- Вы
простите мой бред скоротечный.
Я, в общем, ошибся! Вы были правы:
История – это же вечно!
Она – воспитатель читательских масс,
в ней – высший пример и наука!..

Он встал, поклонился, сказал:- Я сейчас …
И смылся со скоростью звука.

И тут я очнулся. Я спал за столом.
Повсюду валялась бумага.
Рассвет виноградный высоким челом
бил морю из-за Аюдага.

Дышали деревья, шуршали кусты,
туманы траву оросили.
И солнца лучи золотили листы
«Истории древней России».

Прогулочный катер у мола сопел.
Автобус гудел на стоянке.
И кто-то в саду восхитительно пел
о Разине и персиянке.
 
               Алушта
                1.

Алушта спит сном крепким и глубоким.
Застыло море в мраморной красе.
Лишь чей -то «жигулёнок» одинокий
летит над ним по тёмному шоссе.

Железный вамп, опившийся бензином,
по ком он воет и грустит о ком,
грозя домам, деревьям, магазинам
сигнальным циклопическим зрачком?

Какая непредвиденная встряска :
любовь? погоня? выпивка? гроза? -
так бешено, расковано, опасно
его раскрепостили тормоза?

Ночь – наэлектризованная кошка.
Вороний воздух - сумрачен и мглист.
Порывом ветра  брошенный в окошко,
на стол ложится бледно-жёлтый лист.

И вновь вокруг всё призрачно и строго.
Лишь там, где промелькнул автомобиль,
магнитно оседает на дорогу
тяжёлая всклокоченная пыль…
               2.

И – ничего. Одна дорога
да звёзды в небе, как ножи…
Мотоциклет берёт на бога
подъёмы, спуски, виражи.

В глазах горят азарт и ярость,
и скорость рвётся из груди,
как нерастраченная яркость,
как страсть, как взрыв…
                А впереди –
всё так же пусто и уныло
закрученное в жгут шоссе.
Летим! И гибельные силы
ревут в ослепшем колесе.

      х     х      х   
   
Ах, как чёрные крымские ночи,
как Яйлы вековая гряда
вновь тревожат, волнуют, морочат,
уводя в золотые года.

И опять мы в объятиях Крыма.
И пьянит нас ликующий Крым,
и ты мной беззаветно любима,
да и я тобой вроде любим.

Под эгидою «Дома актёра»,
что сумел нас всевластно привлечь,
сколько было и песен, и споров,
сколько  самых блистательных встреч.

Ну и как было не веселиться,
если рядом с тобой, озорной,
приземлялись то Юрский, то Вицин,
то Максакова, то Лановой…

А когда уходила ты в море,
как русалка играя с волной,
сколько женских и мужеских взоров
за тобою следили – одной.

Позабыть ли, как Дита-Эдита,
отшвырнув «огоньковский» кроссворд,
возвестила:
- А вон Афродита
выплывает из пенистых вод!

А как вечером в облачке дыма,
развивая торжественный ход,
мимо нас белоснежный «Нахимов»
уходил в свой последний поход

Или, как с клокотаньем железным,
вместе с нами, сбежавшими с гор,
вдруг завис на канатах над бездной
отключившийся фуникулёр…

Было многое, разное было
в те лета и с тобой, и со мной.
Но как всякое «было» уплыло,
растворилось в дали временной.

Так нужна ль мне другая награда,
и иная судьбы колея,
если всюду со мною ты рядом,
ненаглядная радость моя.
 
Но опять снятся чёрные ночи,
и опять манит  п а м я т н ы й  Крым… 
В общем, милая, если захочешь,
то мы завтра туда улетим!

        Через годы…

…И снова Крым. Знакомые места.
Навеки сердцем избранные тропы.
Курортная живая суета,
туристов взбудораженные толпы.

Всё  то  же море. Те же корабли
весёлая волна легко качает.
Лишь, кажется: деревья подросли,
да почему-то меньше стало чаек.

А помнится, их пёстрый хоровод
с утра шумел над пристанью бурливой.
Почти из рук хватали хлеб… И вот
лишь две иль три кружатся сиротливо.

Какая же обида иль беда
угнали их из солнечного рая?
Быть может, стала мёртвою вода?
Быть может, рыбы птицам не хватает?

И нынче на помойках городских,
на сельских свалках, на полях, в предгорьях
гораздо чаще можно встретить их,
чем здесь, в исконных вотчинах – у моря.

Отходит от причала теплоход.
( Ну, капитан, смотри, не подкачай-ка! )
И вот уже на курс развёрнут борт,
и по нему ажурной вязью – «ЧАЙКА».

Вода под килем медленно кипит.
Турбина монотонная рокочет.
И женщина так с палубы глядит,
как будто на прощанье крикнуть хочет…

Уходит судно. Сполз с причала дым.
Всё глуше гул его винтов тревожных.
И только чайка кружится над ним,
печально, одиноко, безнадёжно…

            Д а ч а
               1.

Та дача при длинном заборе
из диких скалистых камней
над морем стоит, как в дозоре,
и море рокочет под ней.

Когда-то любитель идиллий,
владелец бесчисленных сёл,
в коринфском классическом стиле
её для супруги возвёл.

Там было чему подивиться.
Бродили средь всяких чудес
павлины и райские птицы,
хозяин в хитоне, как Зевс.

И мраморный строй колоннады
сиял, словно был изо льда.
И два императора кряду
не раз заезжали сюда.

Но время всемирного Рока
в годины трагедий и драм
сломило в крушеньях эпохи
и этот божественный храм.

Как фон средь иных декораций,
теперь он снимался в кино.
Но вряд ли больших реставраций
добиться ему суждено.

            2.

А нам он был так же по нраву,
и часто в иные года
весёлая наша орава
к нему приезжали сюда.

В прекрасном запущенном саде
осколки крутой старины
таились, как будто в осаде,
черешен, смоковниц, хурмы.

И всю оплетая террасу,
нарядно, за рядышком ряд,
в шальных всевозможных окрасах,
вакхически цвёл виноград.
 
Тяжёлыми слитками кисти,
шаслы и муската букет,
из кружева вычурных листьев
светясь вырывались на свет.

И мы себя здесь представляли,
в фантомно безумных страстях,
на бражных пирах сатурналий
у старого Пана в гостях.

Всё было чертовски забавно,
и созданный нами «Коринф»,
и мы, бесшабашные «фавны»
среди упоительных «нимф».

И пусть не кимвал, а гитара,
и вместо фиала – стакан,
мы молоды были и яры,
и жизни у нас – океан.

          3.

Но в прошлом остались «коринфы»,
ведь годы, как моря валы.
Поблекли  волшебные «нимфы»,
и «фавны» - сплошные козлы.

А дачу ту сдали в аренду,
в торговый введя оборот.
И новый набоб дивиденды
с неё захребетно дерёт.

Инжир, виноград и черешня-
обычный доходный товар.
И вся эта благость поспешно
успешно плывёт на базар.

             4.

А та незабвенная дача,
с забором из диких камней,
как будто по прошлому плачет,
как плачет и море под ней.

И мнятся им, может, в туманах
счастливых времён миражи:
в объятьях беспечного «фавна»
влюблённая «нимфа» лежит.