Диктатура веры

       Верующий ты или неверующий… всё равно человек, хомо сапиенс, которого тревожит зарплата… Вовремя ли дадут? Или опять скажет хозяин, что только после расчёта за вывезенный на лесовозах в город шестиметровый кругляк?.. А дома жена волчицей глядит. Не веря словам, карманы в мужней одёже выворачивает, зарплату ищет… 
       Да, да, не было бы человека с его вечно зазря тревожащимся рассудком, то и веру бы… ну там, христианство в одной из разновидностей: православие ли, католицизм, иудаизм, или ещё чёрт знает какой коммунизм, или ислам с его головорезами, или буддизм с его идиотами… то и веру не было бы к чему приложить. А так вот он – человек.  Объясни ему, какое он рыло ничтожное в своём безверии. Пообещай, что болезная жена его, если он лоб троеперстием крестить начнёт, да в церковь зачастит молиться да свечки ставить, то и поправится она, выздоровеет. Может быть, выздоровеет… если сообща молиться учнут, Богу угождать, если Он многих страждущих до Него услышит в их ничтожной просьбе? Да что там, пути же неодинаковые к Богу… Кому-то, сомневающемуся, надо целую библию прочитать, да ещё и как в наши прошедшие  социалистические времена под наставником походить. Шаг вправо, шаг влево, прыжок на месте считаются побегом, (ой, Господи прости) грехом. Не менее чем предательством веры, от которого и в туалете не спрячешься, и в пьяном угаре не отсидишься.  Другому… по дороге к Богу в КаПэЗэ  попасть выпадает, да срок огрести, да в тюряге попросить Евангелие в камеру. И вдруг со всего-то маху и понять, что нет, не справедливы суки позорные прокурор с судьей, во всяком случае явно немилосердные – такой-то срок впаять… А справедлив един Бог на небеси, потому что… ну, в тюремной церковной молеленке чисто, тихо… поп же не орёт, как конвоир, и, главное, прощает батюшка все прегрешения от имени Господа. И безо всякого чифира начинает мерещиться, что судья с прокурором тоже не вольны, тоже под Богом ходят. И Бог-то выше, и срок… что срок - напрасно навесили. Небось теперь маются болезные, могли бы и простить грешника. Ибо все мы перед Ним преступники. И следовало всем покаяться, да искупления вины попросить! Эх! Ну почему Он прокуроров не вразумит? Всё бы и рассказал на исповеди, но не следователю… И потом забавно: срок идёт, а после отпущения греха нет под ним осуждённого - видимость одна. И как того начальник тюрьмы не уразумеет: верующих покаявшихся держать под замком нельзя – отпускать надо.
     Что это мы всё о тюрьме да прокуроре… Простите, сплюнуть некуда. Это ж надо, веру и с тюрьмой увязать. Хотя…  как посмотреть.
     Раз в одном селе, где церковь восстановили, молодой батюшка для наглядности веры православной впервые за многие десятки советских лет крестный ход организовал. В новорубленую-то скудно обвешанную иконами пристань святости маловато народу ходило. Кто-то пропивал свои дни на этом свете, и ему некогда было в храм сходить башку перекрестить. Кто, а таких было большинство, отбившись от стада христова в безбожной стране, и не помышлял в церковь переться, время в напрасных молитвах убивать. По дому ведь времени не выкроить у телевизора подремать, пивка хлебнувши. А кто и вообще на мир смотреть не научился. Главное, жизнь у таких идёт, проблемы, там, создаёт, мышления, мировоззрения требует, а эти привыкли баранами за вождями ходить, и ни о чём думушки, заботы, какой-нибудь самой паршивой, нет -  нет ведь, хоть днём с огнём, а не найдёшь. Только урвать, где дотянешься, побольше, только, простите, брюхо набить, да жену или соседку довольными сделать. Словом, как говорил вождь мирового пролетариата: болото – болото и есть, хоть на Болотной площади, хоть возле.
     Так вот, занял батюшка хоругвей из соседней церквушки, свои, которые уже прикупили в церковснабсбыте, приготовил – все по рукам верующим раздал. Иконы, что намоленными считались, хоть и на бумаге были нарисованы, тоже в руки…в окладах, на расшитые полотенца…  Да и сам впереди, во главе, весь золотозаменителем рясы сверкающий на июньском солнце. И пошли вереницей к лесному ключу за село, чтобы освятить его хрустально чистые воды. Зрелище вышло небывалое. Все давно подзабыли, когда в селе в последний раз ходили на первомайскую демонстрацию с флагами и транспарантами, с неживыми цветами из разноцветной бумаги. Какую-то солидарность тогда на стягах несли, речи стояли слушали, не столько слушали, сколько оглядывались друг на друга да перемигивались, да терпели-ждали, когда ораторы наговорятся. Теперь с хоругвями… да ещё и источник святить. Значит, в том ключе, хоть там уже была вода и так вкусная, так ещё и после освящения святой станет. Чудеса!
      Всё чудесами и выглядело. Верующие, в основном бабки (ни единого мужика, как на грех), с тяжёлыми палками хоругвей, на которых что-то непонятно красивое висело, скоренько умотались. Тяжело в эки-то годы в строю шагать да ещё с такой тяжестью – ведь не солдаты. Покривилась на ходу одна хоругвь, вильнула в слабых руках другая… И кто это думает, что к старости голова глупеет, а руки сильными становятся?.. Стали бабки не то, что сменять одна другую – стали встречных проходящих ловить… За руки! Этак-то ладно, споро ухватят две бабушки остановившуюся поглазеть на небывалое движенье старшеклассницу, да и в колонну её… прямо на ходу, не останавливаясь. Не то в праздник какой затащили и соучастницей, артисткой сделали, не то… А девоньке уже и не вывернуться, ей уже с почётом да причётом и святую ношу в молодые руки сунули. И понесла она, не разбери что – как же… и смешно и интересно. А там уже и хлопца споймали, в серёдку, женщинами пахнущую, затащили. Дружно так глазами на него посверкивают, одобрительно улыбаются, и он уже хоругвь прёт… Одного, другого, третьего…- наловили, пока шли. А тут и за последние дома деревни вырулили, и под горочку дорожка потекла.
     Солнышко, молодая травка… и единство людское, в котором все друг друга знают и по сторонам не спешат. Так и дошли до ключа. А ведь и благодать. Иголочки новой зеленью на июньском воздухе посверкивают. Ветер листики новорождённые осиновые да берёзовые лениво перебирает. Из-под горы струйка чистой водицы цедится… Кто где между кустами да ёлками с хоругвями да иконами и расположились. Поп службу завёл. Какие-то бабки, приспособленные, возле его замотались, помогали службу освящения править, живую суету при общей уважительной неподвижности создали… Батюшка своё, никому не понятное, гундосит. И все дружно стали отбиваться от комаров.
     Эх, комары, комарики! На свежем листе, что только что из почек показался, комариное воинство в эту пору самое озверелое. А тут люди сами пришли. И не то что пришли и делом занятые уворачиваются…и никак на них комару не усесться, а стоят… почти не шевелясь. Вера, конечно, верой, и старших уважать надо, но только большинство хоругвей вдруг да и остались прислонёнными какая куда… И как уж их потом старушки восвояси тащили… Богу видно было. Только больше поп крёстных ходов в селе не устраивал.
     Вот ведь и умно всё было задумано, и бабки, конечно, заранее договорились, как молодёжь к верующим делам привлекать, недаром же с крёстным ходом мимо школы пошли. Только споткнулась вера… Может быть, на комарах? Так ведь в тех же великорецких хождениях о ту же июньскую пору, что проводились в соседней Кировской области, люди на трёхдневном многотрудном пути из Вятки на реку Великую (по природе маленькую речушку, да великую именем и поверьем) то и дело останавливались на разрушенных подворьях былых храмов и голыми руками всем миром расчищали забытые святые фундаменты от наросшей за век безверия хламной коросты. Дёрн руками рвали. Крапиву с корнями выдирали. По камешку мусор выносили. Гордились полученными занозами. Содранную кожу зализывали со святым умилением…
    И вроде бы на свободе, на вольном ветру происходило и то и это, но как-то неладно облекала свободные-то человеческие души церковная тоска, наваливалась хоругвями, иконами, велением камни церковные от сора очищать… Наваливалась вера исподволь, да сразу и… виной. Только что человек по своему свободному неразумию с женой ли ругался, или просто на солнце глазки щурил, а тут вот вдруг и виноват оказался. Да не в том, что, скажем, сплюнул окурок не туда, или, извините, воздух испортил среди уважаемой публики, нет…- виноват он теперь не менее чем за семь предыдущих поколений, может быть, страшно согрешивших в ихней-то жизни перед Господом. Оковы надевала вера на человека незаметные, но немыслимые и пожизненные.
     Ведь как же просто креститься, веру принять. Иные попы, не чинясь, просто ставят желающих в кружок да и раздают, побормотав о своём, маленькие нательные крестики. Всё! Крещён! Да как легко-то и просто…  И назад ходу нет. И грешником, самым что ни на есть страшным, может стать к вере приобщённый… а вот назад неверующим – никогда. Тут, откуда ни возьмись, и неволя на пожизненный срок, и каждый день, каждый час «шаг влево, и шаг вправо…» -  не сбежишь, полный набор Господом (не прокурором) дарованной свободы.

    Верующие … и неверующие. Не делила эта черта людей в советское время. Вера православная, да и любая другая были в загоне, в слабости небрежения. Нет, не иссякала вера, ютилась в недорушенных храмах, в каждом из которых служили или стоик, заслуживающий уважения, или кагэбэшный сексот. Вера не напрягала человека, и человек её жалел. Бывало, ученику, вызубрившему на всю жизнь, что Бога нет, отец или бабушка, а, может, и мать, желая ему добра, говаривали: «Ты, родненький, прав: Бога нет. В школе правильно сказали. Но знаешь, на всякий случай выучи-ко коротенькую молитву «Отче наш». От тебя не убудет, а… вдруг да Он есть…» 
            «Отче наш! Иже еси на небеси… Да светится имя твое. Да пребудет царство твое…
              Хлеб наш насущный дай нам днесь. И прости нам долги наши,
              как мы простим должникам нашим, и убереги нас от лукавого…»
     Ученики советской школы, конечно, росли убеждёнными атеистами, но вера вокруг находила свои лазейки и жила. Она закипала в сердцах, когда выверенный узурпаторами социалистический мир, больно ушибал, загонял в угол человека. Или настигал души случай, и жизнь сводилась к беде, из которой не было выхода… Выход подсказывали, или оглушённый человек подвигался к нему сам, сам шёл в церковь, в церковную вкрадчивую кабалу. Когда не хватает дыхания в одной тюрьме, человек стремится в другую. И жила светская копия веры, которая так же кормила  обещаниями, тоже звала в нереальный коммунистический рай на земле. Многомиллионные массы народа вожди никак не могли оставить без узды. И сосуществовали на одной шестой части суши лагеря, окружённые высокими заборами из колючей проволоки, по одну сторону которой у человека отнимали всё, даже имя… по другую сторону - бараки были почище, места для выгула побольше, но так же круто люди мешали правду с ложью.
     Неверующие… Попробуй, нарисуй ребёнок на большом газетном портрете Сталину бороду, а Ленину волосы на его лысой голове… А скольких объявили врагами народа и по разным пунктам 58 статьи посадили на три, десять, пятнадцать, двадцать пять лет только за то, что на них донесли по мелкой злобе напраслину, или сказал кто-то не то, улыбнулся не так, не по-советски? Среди неверующих в Бога в советской стране при населении в двести миллионов два десятка миллионов  числились в коммунистической партии… и сколько миллионов сидели по 58 статье? Веры, божеская и светская, соревновались в изощрённости. Божеская временно уступала коммунистической, чтобы через десятки лет победить.
    …Наш молодой иерей, выпускник Загорского духовного учереждения, в свободное от церковной службы время не только заботился о строительстве храма в большом перспективном селе, но и улавливал в лоно Христово души. Именно с этим намерением он вкрадчиво, как учили в знаменитой семинарии, приставал к сотруднику газеты, который ещё до его, до батюшки приезда, всячески содействовал открытию в селе православного прихода и молитвенного дома при нём. Газетчик грядущему делу освоения заблудшей во грехах неверия округи очень подходил. Был толерантен, тфу, ты Господи прости, по-русски сказать, терпелив, внимателен в разговоре, находчив в деле. Уроженец села, он запросто общался с местными жителями, которые представлялись батюшке разными, очень грубыми подчас. Имел вес, то есть, не выпячиваясь, не навязывая никому мнения, умел как-то так повести себя, что все шли ему навстречу, всё получалось, как ему было надо. Такого бы в помощники, в церковные старосты…  Правда, церковный староста при молитвенном доме уже был. Но бывший секретарь партийного комитета села, да ещё с высшим образованием историка, да ещё со свеженьким дипломом ВПШ (высшей партийной школы), к тому же добровольно после отрешения КПСС от власти ударившийся в божественное, не годился. Просто не годился даже церковным старостой. Батюшка сразу же разглядел перед собой стоеросового детину при интеллигентском галстуке, который коряво крестился слева направо и при его выпирающей спеси и неумении обращаться с людьми, не был способен ни к чему – даже дров для печей молитвенного дома приготовить не знал как, даже гвоздь, чтобы икону повесить, в стенку забить не мог. «Чему только их там в высших партийных школах учат…»- сокрушался священник, прикидывая, как же ловок был бы на его месте другой, уже выцеленный.
     С газетчиком иерей работал. Выяснил сразу, что не верит тот в Бога. Тихо и спокойно – продуманно не верит. Вот ведь и мода кругом на верование пошла, и такие далёкие от веры во Христа люди один за другим заспотыкались на пороге молельни, увешанной снесёнными отовсюду иконами. Вот уже и крестить напирающих скопом неединожды пришлось, и коммунисты в своём бывшем звании каются, в модном строю очищения к вере припадая. А этот просто сказал: «Я много думал о Боге. Красивая это, мудрая легенда – и выдумка. Она полезна людям с больной ущемлённой душой, потому я и помог бабушкам возродить в селе приход, буду и впредь помогать, чем могу, из уважения. Но мужику в жизни достойнее самому думать, решать, поступать. Быть кормильцем и защитником семье, гражданином Родине. Вера же кабалит, лишает права на самостоятельность, на право отвечать самому за свои поступки, за свою жизнь перед своей совестью. Всё-то относится и приписывается Господу. Я хочу сам рисковать быть человеком».
     Поп выслушал ахинею. Спорить не стал. Настроился на длинную осаду. Принёс и подарил Библию… почитай! Затем была подсунута толстенная книга по нравственному богословию, где в подробностях были описаны все возможные прегрешения верующего и строго дозированные наказания за них, за каждое в отдельности. Потом пошла видеокассета с песнопениями греческого, болгарского и русского хоров… Двигал батюшка сознание газетчика. Заходил в гости, о прочитанном, освоенном разговаривали. И как заключительный аккорд, как усилие, завершающее долгий труд, был приглашён на неторопливый взаимноинтересный разговор многоопытный в приобщении чад священник из далёкой Коч-понской церкви.
     Новоявленный столп веры в недавнем сам был из бывших партийных руководителей, но уже в новом времени (или наступившем безвременьи, кому как нравится) его в своё время большой трудовой коллектив выбрал директором фабрики. И, конечно, съели народного директора бюрократы. Лишился он в одночасье и большой четырёхкомнатной квартиры в городе впридачу с женой, привыкшей жить в комфорте, и трёх взрослых сыновей, что стыдливо, дабы не портить себе судьбу и карьеру, отвернулись от собственного отца.
     Именно с рассказа о себе, чтобы тесно увязать в предстоящем трудном разговоре случайного собеседника с собой, начал проповедник. «В церковь пришёл - в ней окна с улицы били. Всё, что на мне, не моё – прихожане дали. Вот сапог резиновый порвался… Разглядят мои чада – другие дадут… Ушёл я из прошлой жизни… к Богу…» Свергнутый директор, обрётший себя в православной вере, не сказал, почему он ухватился за веру. Он говорил о пользе веры, о чудесах, что под силу только святым. Взялся даже рисовать график, согласно которому можно было проследить, а проследив, уяснить, что вера проникает в человеков неизбежно и помимо его желания, несмотря на его кажущееся сопротивление.
     Журналюга терпеливо слушал всё. Он привык, что к нему приходили люди и разговаривали с ним, как с глухонемым, да ещё и бестолковым. Свой местный поп, приведший проповедника и вознамерившийся, было, тоже послушать, высидел только три часа умного разговора и сбежал. А обращаемому в веру как сбежать? Невежливо. Непорядочно. Работник газетного пера не мог уйти…- перед ним человек старался. Шесть часов… почти весь рабочий день слушал человек человека. В завершении процесса заезжий пропагандист решил хотя бы бегло проэкзаменовать послушника: «Ну, что понял из сказанного, сыне?» Ответ не заставил себя ждать. Литсотрудник всегда, когда с ним долго говорили, да ещё и повторяли по нескольку раз одно и то же, научился, не перебивая, не останавливая, думать о своём. Вот и сейчас он безо всякой паузы, где бы как бы собирался с мыслями, выдал сложившееся в его голове итогом: «Знаете, батюшка, раньше людей делили на партийных и беспартийных. Первые были первого сорта, вторые – самого наипоследнего. Вот вы мне долго объясняли и доказали даже, что теперь народ надо чётко делить на верующих и неверующих. Первые, Бога избравшие, достойны и в жизни уважения, и после смерти в загробной жизни, скорее всего, в рай попадут. Те же, кто в неверии своём упорствуют, предпочитают самостоятельно жизнь прожить, даже если и по всем добрым  человеческим законам, всё равно худшая негодная часть человечества. И при жизни по церковным заповедям нет им чести, и рая им не видать – только ад без выбора. Ну, почему надо живого человека обязательно к чему-нибудь приспосабливать? А нельзя ли просто делить людей на хороших и плохих?»
     Проповедник, умный всё-таки мужчина, встал и, молча, к двери пошёл. Что уж он там подумал, но больше тратиться на доказательства и увещевания не стал. Оставшийся и «до свидания» попытался во след произнести, и даже за шапку схватился, вроде, проводить пытался гостя… Тот ушёл, не оглянувшись. Растворился в сумерках напрасным старанием. Огорчился непониманием такого очевидного. Сам-то он в вере нашёл, что отобрали у него злые люди. Отобрали мир, где он был нехудшим, где был деятельным, успешным и даже стремился к утверждению добра. Он и шагнул в зазеркалье. Здесь мысли, выверенные  веками, затеняли ударившее в сердце горе. Океаном мудрых, прописанных на все случаи сомнений слов охватила душу нужда поверить в недоступность злым людям возвышенного добра, в светлую кажущуюся справедливость… Надо было только самому не пускать в веру и себя земные неурядицы. Можно было слышать о них, понимать их неприглядную суть, но заслонять себя обретённым строем веры. Надо было, слыша, не слышать, видя, не видеть, и вместо соучастия в реальном - молиться.
   …И мягко светила свечка в поставце у иконы, потрескивал, сгорая, воск. И полудыхание, полутишина, приютив душу, позволяли думать своё, разрешали уйти от обязанностей грешной жизни к смирению своего несогласия с ней, к прощению оскорбителей. Великая воля всевышнего существа заслоняла возможностью больше не рисковать, не отвечать за свои поступки и всё-таки жить, не то во сне, не то в благости освобождающей от чужой обыденности. Так жили многие. Иногда одинокому обязательно надо раствориться, растворить своё обиженное сердце. Ислам…-  чтишь пророка Мохамедда. Будда…- звенишь колокольчиками. Иисус Христос…- вглядываешься в глаза икон. Всё ведёт в вечность, в которой ты даже не пылинка, и ничтожны все огорчения твои.
    Журналист мог долго мысленно думать за другого. Всё равно день пропал, и было грустно понимать ушедшего человека. В то же время как-то в очередной раз выпирала в пустоте суеты несправедливость в отношении к неверующим да и к инакомыслящим вообще. Как же так? Любая вера заявляет о всеобъемлимости, тщиться охватить весь мир, и объявляет всех иначе верующих и неверующих вообще неверными. В исламе даже обещано, что истинного мусульманина за уничтожение неверного в раю будут гурии ублажать. А назначение христианской инквизиции уничтожать еретиков?.. Главное, Бог нарекает всех по рождению перед ним равными, и вдруг только по единственной причине неверия вере Его, не совершения акта крещения, созданный равным для всех становится врагом, а упорствующий в неверии – приспешником сатаны, проклятым. И во всех верах основополагающим является завлечь в сети свои, и каждая вера одну себя провозглашает истинной и всячески порочит другие.
      Нет, в споре яйца и курицы не вера принимает человека в свои тенета, а человек, один только человек, может поддержать жизнь веры в своей душе. Получается, вера вторична! Причём, как и партии разного толка, вероучения непримиримо разделяют людей на духовном уровне. Говорил ли Бог «разделяй и властвуй?» Или это слова сатаны? Неверующий же человек оставляет за собой свободу выбора любить хорошее и отвергать плохое во всю свою жизнь. Человек сам придумал для себя религии, заботясь о неустройстве окружающего мира. Хотелось исчерпавшим все доступные способы в утверждении справедливости на земле всесилия внеземного, легко могущего исправить, устранить, улучшить и осчастливить. И надо было, чтобы вышнее вмешательство всегда пугало жестоких и обещало утешение униженным…
     Кровоточащий ранами уже не замечает обмана верования, облечённого в божественную мощь. Перекладывает он со своих немощных плеч груз решений и пламя риска на тот же обман. И утешается верующий, радуется свету и сиянию, которые исказили саму суть человеческой жизни: жить самому, раз дано, работать, раз должен, и любить, если сумеешь…
     Что жизнь человеческая – краткий миг. Но это чудо! В биологическую оболочку вселился разум. И если всецело доверяет разум обману, пусть даже и необходимому, и великому, не заведомая ли это издёвка над неповторимой возможностью прожить самому свою жизнь?..
     Работник пера и тайный мыслитель, шагая домой по сумеркам, не мог отделаться от нахлынувшей философии. Мысли рождались как бы сами собой, и он даже где-то с изумлением оглядывался на себя внутренне: чёрт возьми, а ведь толково и складно, и не поспоришь. А где и вдруг усмехался: не враг ли рода человеческого подсовывает ему эту складность.  «Недаром орган мощью и красотой звучания лишает человека способности спорить, возражать… Вот так и религия подавляет волю человека мощью и красотой обмана. А ведь если по простоте, то человек придумал себе Бога, и точка»,- довольный возможностью более не думать о великом, о том, что редкого разговора удостоился, и при всём при этом остался спокойным в душе… человек прибавил ходу. Звал отдых после рабочего дня. Верилось, что дома уют. Что на колени вспрыгнет старый верный котяра. Что никто не помешает открыть книгу на заложенной странице… и он с полным доверием погрузится в достоверный мир героев, которых всё-таки придумал автор.
     Ну вот, никак мы не можем, чтобы не верить никому. Вспомнилось, как ему кто-то сказал: «Нельзя жить без веры! Особенно когда трудно…» А он и не спорил. Он давно придумал себе свою маленькую веру, которая поддерживала его и даже добавляла силы жить. Он верил в ушедших родителей, родителей своих родителей, словом в предков. Ему давно нравилось слово Валгалла. Он мысленно наслаждался иногда мечтой о потусторонних вечнозелёных лугах, по которым по пояс в траве к нему, когда он умрёт, выйдут навстречу любимые мать, отец, маленький безвременно почивший сын, сёстры, дядья, деды, даже те, которых при жизни не видел, прадеды… - все все, чьим продолжением он себя чувствовал. Они  были ему плоть от плоти. Он обращался к ним тайно, когда люди топтали, и не было сил отстоять себя. Когда косил огромный луг в одиночестве, и надо было выстоять, справиться. И когда не хватало сил навалить большое бревно в кузов. И когда заблудился в лесу. Когда его однажды поволокла, почти что столкнула, кривая коряжина в ревущую воду потока, и… Они всегда укрепляли его дух, умножали силы – помогали. Он помнил, как отец, жалея, учил: «Не бери так широко литовкой…» Как мать… какими глазами она на него глядела. Родные, он давно осознал, что сам – продолжение их, что они в нём живут, и надо передать себя дальше… детям, внукам.  Поп назвал бы его еретиком. Вернее – язычником. Да разве есть в том какая-то разница? Он называл свою веру в родных любовью. Иных родственников, которых не любил, не хотел и помнить. А тех, кто жил в его памяти, он даже по-своему канонизировал. А что? Каждый раз, направляясь из дому на трудное дело, он в уме (если был кто-то рядом) или негромко повторял как молитву просто имена: «Дедушка Андрей Васильевич, мама моя Анна Андреевна, сыночка Игорёк, папа Кузьма Тимофеевич, сестра Вера, тётя Валя, бабушка Елизавета Михайловна, другая сестра Надя, тётя Надя, другой дедушка Тимофей Ионович, другая бабушка Ефросинья Трофимовна, прадед Михаил Павлович, другой прадед Василий, прадед Иона, прадед Трофим, прапрадед Павел, тётя Фёкла, тётя Павла, тётя Фиона, дядя Егор, дядя Виктор, дядя Иван, дядя Петя, двоюродный брат Толя, два двоюродных Женьки, зять Юра, зять Александр…» Других он не вспоминал. Те были неприятны и не могли желать ему добра с того света. А каких-то предков он и не знал.
    Язычество? Ну, что ж, язычество. А чем оно не вера? И почему обязательно надо верить в того же Христа? Чтобы иметь возможность стоять у иконы и платить за свечку?.. Чтобы батюшка, имея человечье естество, поучал от имени Бога? Почему надо верить в Аллаха? Чтобы грызть гяуров и читать суры на чужом языке? Чтобы шагать в религиозном строю, и коситься на тех, кто вне?  Если вера – любовь, то он любил поддерживающих его даже после смерти. Если он встретит их там, на Валгалле, то любовь, пронесённая через всю жизнь, станет светом, станет счастьем.
    Верующие … неверующие. Одна старая женщина после разговора с ним сказала, что он ищет свою дорогу к вере. Он не взялся ей ничего объяснять. Ему встретилась стихотворная строка: «…однажды предавшие Бога…» Он подумал: «Предать Бога могут только верующие. Неверующий  Бога предать не может. Как можно предать веру, которой не веришь?» Маленький человек на большой земле, он надеялся, что проживёт свою жизнь достойно сам, а не понукаемый и пугаемый выдуманным Богом. Вера в богов во все времена была нужна в укрепу и утешение слабым людям, или тем сильным, в ком пошатнулась уверенность в себя, в свои силы.
    Иссяк Олимп греко-римских богов, исчезли злые боги персов, грубые боги саков, дряхлеют буддизм и христианство, молодою ненавистью раздвигает себе место ислам. Всякая вера живёт как сомнение, а неверие снова и снова рождается вместе с человеком. Ребёнок, приходя в мир, ничего не знает о Боге, тянет ручки к маминой груди и повелевает: «Дай!» Ибо он и есть настоящий владыка, который, вырастая, может поверить, или не поверить в выдуманных мудрецами богов.