Каких-то двести лет

Копыта цокали негромко,
В тумане щурился фонарь,
Тащилась медленная конка,
А кучер был настолько стар,
Что шея не держала ношу,
Клонился долу малахай,
И обленившаяся лошадь
Едва тащилася, считай…
В замёрзшем намертво вагоне,
Не чуя коченевших щёк,
Сидела дама в капюшоне
И было прочим невдомёк,
О чём её поникли плечи,
По ком подёрнулись глаза
Печалью, и чему навстречу
Вела унылая стезя…
Не вынося душевной смуты,
Она вздыхала без конца,
Да теребили пальцы муфту
Иссиня-белого песца.
Не стало звуков и прохожих
На тёмных улицах уже,
И пеленала след пороша
Задумавшейся госпоже.
Пошла пристяжная вприпрыжку…
Ночь. Становилось холодней,
И конопушчатый мальчишка,
Форейтор, гладил лошадей.
Скулила грусть голодным волком
И стыла женская душа,
Тоска плелась за ней вдогонку,
А жизнь катилась не спеша…
***
И вот уже другая дама,
(Прошло каких-то двести лет),
И снова ночь, и снова драма,
И так же снег ложится в след…
Роняет слёзы на манжеты
(Уже не конка, а авто),
И пепел пятой сигареты
На невиновное пальто.
Раздрай желаний и смятений…
Колёса мчатся всё скорей
И давят дьявольские тени
Ряды бегущих фонарей.
О, мир, престранный и увечный,
Что за подлейшая напасть?
Любовь всегда не бесконечна,
И та же боль. И та же страсть.