Публикация в альманахе Unzensiert Германия

UNZENSIERT
No 9

Межрегиональный проект
www.editagelsen.de

2021


Серия альманахов UNZENSIERT ("Без цензуры")
была основана в 2010-м году
в целях ускорения редакционной обработки
авторских материалов.

Источником текстов является редакционный портфель
журнала "Эдита".

Тексты публикуются в авторской редакции.

Литературная редакция:
Сергей Булыга, Евгения Халь, Сергей Катуков
Редактор по связям с общественностью – Кирилл Берендеев
При оформлении обложки использована
живописная работа Ольги Ахно
Издатель и главный редактор Александр Барсуков

Copyright © 2021 bei Autoren
Alle Rechte in dieser Ausgabe vorbehalten
ISBN 978-3-949501-02-9
Gesamtherstellung Edita Gelsen e.V.
logobo@gmx.de
Printed in Germany



Владислав Бусов
г.Кашира, Московская обл.

        ПЕРЕВОДЫ СТИХОВ Лины Костенко

   От переводчика

   Поэзия выдающейся украинской поэтессы Лины Костенко
своими корнями уходит в народное творчество, подпитывает-
ся им и является примером самоотверженного служения сво-
ему народу. В представленной подборке отражены наиболее
присущие поэтессе темы и мотивы её произведений. Это и веч-
ные вопросы бытия и жизни человека в окружающем его мире,
и темы любви и нравственности, и тема предназначения поэта
в обществе и его внутреннего состояния, и тема войны и памя-
ти о её героях. Поэзия Лины Костенко актуальна и востребова-
на во все времена, она многогранна и неповторима, раскрывает
общечеловеческие ценности и переведена на многие языки мира.

                Лина Костенко

Лина Васильевна Костенко (1930 г.р.) — легендарная укра-
инская поэтесса, прозаик и общественный деятель. Является
автором более 15-ти поэтических сборников: "Паруса", "Путе-
шествия сердца", "Над берегами вечной реки", "Маруся Чурай",
романа "Записки украинского сумасшедшего" и многих других
произведений. Лина Костенко почётный профессор Националь-
ного университета "Киево-Могилянская академия". Она облада-
тель многих литературных премий и государственных наград.
В 1967 году была номинирована на Нобелевскую премию по ли-
тературе. Известна своей активной гражданской позицией, в
2005 году публично отказалась от звания Героя Украины. Жи-
вёт в Киеве.


           Поезія — це свято, як любов.
           О, то не є розмовка побутова!
                Лiна Костенко


        ЦАВТ ТАНЕМ!

                Сильве Капутикян

Сгорели их посёлки, и нет от них отметин.
Бредут, бредут изгнанники в далёком далеке.
Чтоб речь свою родную их не забыли дети,
армянки им выводят все буквы на песке.
А ветер, ветер, ветер!..
Какой палящий ветер!..
Обугленные лица сечёт, сечёт, сечёт!..
Лишь выведешь то слово из вязи букв бессмертных,
так без корней родное покатится, уйдёт.
А где-нибудь в пустыне съедят его верблюды.
Забудут дети слово, оставшись в немоте.
Бездомные изгнанники ...
бредут в пустыне люди.
Ни крыши, ни убежища, — букварь им на уме!
У них сгорели храмы. Убиты их мужчины.
Колокола утоплены в их озере Севан.
На том кровопролитьи как дальше можно жить им?!
Не месяц в небе всходит — турецкий ятаган.
А ветер, ветер, ветер!..
Как обжигает ветер!..
Куда ещё, страдальцев, судьбина заведёт?
Нет времени писать им слова под страхом смерти.
И нечем. Да и негде. Всё ветер унесёт.
И только на привале, в те редкие мгновенья,
когда в тележки женщины ещё не запряглись,
они выводят буквы, как маленькие стебли,
слезами поливают их, лишь чтобы принялись.
В песках пустили корень — а ветер, ветер, ветер!..
Бредут, бредут изгнанники в далёком далеке ...
И прорастают буквы, их тоненькие стебли
растут по всей пустыне, как травы на песке.
Их топчут кони сытые, там звон чужих стремён.
А буквы поднимаются в сказания времён.
Как говорят армяне, прощаясь — "Цавт танем!"—
Возьму, родной, я боль твою, печаль твоя во мне.


* * *
Какая разница — и кто куда пошёл?
Кто что сказал — вот и готова рифма.
Поэзия — как праздник, как любовь.
Она не бытовая речь без ритма!
Она не звонких слов ассортимент
и не метафор перечень в угоду.
А что, не знаю. Я лишь инструмент,
где сны рыдают моего народа.


* * *
Мой первый стих написан был в окопе,
на осыпающейся взорванной стене,
когда погублены все звёзды в гороскопе
годами детства в страшной той войне.
Лилась горящая вулкана лава,
в седых стояли кратерах сады.
Захлёбывалась наша переправа
свирепым шквалом жара и воды.
Там белый свет не белым был, а чёрным.
И огненная ночь была светлее дня.
И был окопчик лодкою подводной
среди морской пучины и огня.
Ни зайчиком из сказки и ни волком—
был мир кровавый с обгоревшею звездой.
А я писала на земле осколком
большие буквы опалённые войной.
Ещё играть бы в прятки мне и в классы,
ещё лететь бы легкомысленно в мечтах.
А я стихи уже писала о фугасах
и смерть я видела воочью, не во снах.
О, первая ты боль не детских впечатлений,
какой же оставляешь в сердце след!
Не вымолвишь стихами тех мгновений,
немую душу озарит ли свет?!
Душа в словах — как море в перископе,
И память та — как отсвет на челе ...
Мой первый стих написан был в окопе.
Печатался он просто на земле.


МЕТЕЛИ

Циферблат часов, где угол дома,
Снегом завирюхи замели...
Нам с тобой одна теперь дорога,
Никуда мы видно не пришли.
Улицы незрячие во мраке
и заноса снежная волна.
Так легко, как будто ветер зябкий
нам приводит нужные слова.
— Подскажи мне ласковое слово,
я его послушно повторю.
Разгуляйся вихрем буйным снова,
заглуши всё то, что говорю!—
Не было ни боли, ни порыва.
Я с тобой о встрече не молю.
Я спокойна.
Я с другим счастлива.
И тебя нисколько не люблю.
А когда заплачу, то рукою
трону ясное твоё чело,—
львы нас не увидят, ведь зимою
у ворот их снегом замело.


* * *
Жизнь продолжается без корректур,
И время мчит со скоростью галопа.
Давно уж нет маркизы Помпадур,
И мы живём уже после потопа.
Не знаю я, что будет после нас,
Во что природа может облачиться,
Но только время не упустит шанс,
И потому нам надо торопиться,
Оставить след, молясь на образа,
И не пройти, как призрачные тени,
Чтоб только неба синие глаза
Открыли землю в красочном цветеньи.
Чтоб лес не вымер, словно древний тур,
И слово, как руда, не оскудело.
Жизнь всё идёт, и всё без корректур.
И написать об этом — наше дело.
И ты не бойся неприятных строк,
Прозрения не бойся — в нём лекарство.
Не бойся горькой правды — в ней урок,
Не бойся бурных рек коварства.
Людскую душу бойся обмануть,
не оступись — извечна эта суть.


СОЧЕЛЬНИК

Мороз рисует на окошке.
Узваром дышит вся кутья.
И Матерь Божья на иконке
в платочек кутает дитя.
Побудь ребёночком, сыночек.
Пусть детство в золоте пройдёт.
Гуляет ветер по терночку,
и древо для креста растёт.
Не истекла пора водою,
Ещё Иуда в зыбке спит.
Гурьба с рождественской звездою
о Сыне Божьем говорит.
Поколядуют и посеют.
И будет на земле житьё.
Уж на Голгофе ты, Мессия,
а на руках дитя ещё.


* * *
Напиться голосом твоим,
Твоим влюблённости потоком,
Той радостью и силой рока,
Тем дивным волшебством благим.
И замереть, прервать дыханье,
Нежданно мысли оборвать,
Час безысходности прогнать,
Спасаясь шуткой от страданья.
Сразиться с тишью на лету,
Пустить слова, как будто стрелы,
В полёт, чтоб ими сбить умело
Безжалостную немоту.
Перемолчать: и кто кого.
Держаться стойко и свободно
В надежде чуда, благородно
Ждать вечно соло твоего.


* * *
Стоит здесь обелисков рота.
Кругами носятся стрижи.
На входе в кладбище ворота
Оберегают тишь души.
В граните звания и даты.
И в бронзе имена солдат.
В родные не вернувшись хаты,
Они под плитами лежат.
Быть может, виноват пред ними
Тот, кто забыл их, — не узнать.
Они полжизни не прожили
И в юных снах им не бывать.
Быть может, весть имеет кто-то,
Какие-то слова о них.
Лежит здесь пехотинцев рота,
Ждёт писем от родных своих.


* * *
Дворы стоят в метели ярких астр.
В какой-то лепестковой круговерти.
Но почему я думаю о Вас?
Ведь я забыть о Вас должна, поверьте.
И это так естественно сейчас.
Я прошлое с годами позабыла.
Но музыка мне воскрешает Вас,
метель из астр мне голову вскружила.
Дворы стоят в метели ярких астр,
присутствие неуловимо Ваше.
Какая чудная метель у нас,
осенняя метель, что с грустью краше!


* * *
На свете можно жить без эталонов,
по разному смотреть на этот мир:
глазами ясными, из-под ладони,
сквозь пальцы в форточки чужих квартир.
Мир не изменится от этого нисколько,
и лишь людской поведает нам взгляд:
в широком отразится вся эпоха,
в прищуренном — лишь мелочей наряд.


СМЕРТЕЛЬНЫЙ ПАДЕГРАС

Земля кружит в космическом пространстве.
Ветра галактик — это скрипачи.
Гармония в печальных диссонансах,
и в ритме вальса музыка звучит.
В груди и сердцу тесно, тесно, тесно!
Смычок у скрипки, как фатальный рок.
Взорвутся вдруг все мышцы у маэстро,
ударит кровь — высоковольтный ток.
И не паркет, затёртый весь до глянца,
и не ошмётки грязи у сапог,—
планета вся, как пьедестал для танца,
где вальсы у космических дорог.
Гремит высокий гонор полонеза,
и лихо бьёт о землю перепляс,
бравирует лезгинка острым срезом,
и грациозно ходит па-де-грас.
Чулки танцовщиц в сеточку мелькали,
и ночью в "Мулен Руж" гремел канкан.
Отчаянно шотландки меж ножами,
рискуя, танцевали на столах.
Большое дело — танец меж ножами!
Танцуй себе, лишь пальчик не задеть.
Дорогами войны не танцевали,
иной мы знали танец, танец-смерть.
Где труп коня вмерзает крепко в осень,
там смерть ко мне вплотную подошла.
Но я иду, меня вслепую носит,
на минном поле выполняю па.
Полшага вбок и всё пойдёт здесь прахом.
Вселенная уместится в слезу.
А дремлющие мины-черепахи
в земле шершавой движутся, ползут.
О, пируэты вынужденных танцев!
Кто шёл по полю минному хоть раз,
тот мимоходом на паркетном глянце
припомнит свой смертельный падеграс.


* * *
Как душ, весенний майский дождь ласкает.
Сады цветут. В берёзах бродит сок.
И соло соловья — театр Ла Скала!
Но вот, Чернобыль. Зона. Атом-рок.
Здесь наводненье из цветов сирени.
Их ветки прямо ломятся в забор.
Здесь щуки под водой играют с тенью,
и гуси по весне летят на сбор.
Но сквозь ступеньки проросли бурьяны.
Жил-был народ — покинул зону бед.
В загубленном лесу грибочки-яды,
там ходит Смерть, и грибников там нет.


* * *
Кобзарь,
ты знаешь,
нелегка эпоха
двадцатый этот беспокойный век.
Нет тишины,
а завихрений много.
И сотрясений не сочтёшь уж всех.
Стареют нормы, как повторы мантры.
Каноны все мертвы, как газ неон,
когда стоит история на старте
перед рывком в небесный стадион.
Она на финише своею грудью
Путь Млечный, словно ленту разорвёт.
И невесомой в бездне синей будет,
и одиночество весомое поймёт.
И позывные раздадутся эхом,
во всей Вселенной оживёт краса ...
А как же мы,
певцы диковин этих?
Где звучные поэтов голоса?
Утонут ли они в ветрах простора?
Поймут ли смысл, в чём новая краса?
Тарас гранитный смотрит так сурово:
— Вы закаляйте ваши голоса!
Не пышным и красивым пустословьем,
не жалобой, не лепетом надежд
и не припевом сладокословным,—
в пути запевом средь заторных меж.
И помните,
что на планете этой,
с тех пор, как сотворил её пан Бог,
эпох не существует для поэтов,—
всегда поэты были для эпох!


* * *
О, не взыскуй медов ты горьких славы!
Они плохие, от кусачих пчёл.
Взыскуй сказать ты бледными устами
хотя бы пару людям нужных слов.
Взыскуй прожить несуетно и звонко.
Взыскуй сдержать с терпеньем всё.
А слава настоящая — как жёнка,
что на могилу вам цветы несёт.


* * *
Ищите цензора в себе.
Он там живёт, весь в дрёме и небритый.
Он там сидит, как чёртик на трубе,
и вашу совесть изымает скрытно.
Помалу, изнутри и не за раз.
Не сохранится ни одна иконка.
Он незаметно вынет вас — из вас.
Останется всего одна обёртка.


* * *
Так молчишь, что заслушаться можно,
утонуть можно в мягкой тиши.
Если б не было мне так тревожно,
то чудесны порывы души.
Я не знаю, красив ты насколько,
и на свете такой ли один.
Для меня ты, как чудо, — невольно
возникаешь без всяких причин.
Но на сердце большая угроза,
и срывается слово: "Иди".
И чужие следы, как заноза,—
поздно встретились наши пути.
Верю я в твоё сердце и волю,
в правду глаз, ту, что в жизни сберёг.
Знаю я: не споткнёшься в недоле
о мои котловины дорог.


АКВАРЕЛИ ДЕТСТВА

А на Днепре, где дебаркадер, в осенних красках берега.
Они, как львы, что при параде, лежат, почивши на века.
Причалила в песок пирога. Сварилась в казане уха.
Сухая в трещинах дорога, как крокодил, ползёт едва.
В Днепре купается Купавна. Годков мне только, может, три.
И для меня одна забава — ждать парохода у реки.
Я жду поездки на Триполье, в Чернигов жду поездки я.
Черниг живёт там на приволье, пугает сильно он меня.
Черниг он страшный, чёрный очень.
Когда стемнеет на Днепре,
садится в лодку и до ночи он ставит вентеря в воде.
И те коряги, и те корни, и в половодье берега,
они с зарёй златистой сродни, напоминают мне всегда
те годы, что уже промчались, и даль речную, где гора,
и невозвратные причалы
в глубокой памяти Днепра.


* * *
Я Вами очень сильно отболела.
И было это, как бредовый сон.
Любовь подкралась тихо, как Далила,
а разум спал, доверчивый Самсон.
Теперь пора прощаться. Это будни.
На окнах замерзают миражи.
И как тепеоь мы будем, как мы будем?!—
родными и чужими вместе жить.
Но сказка прошлых дней была недолгой.
И светлый сон уже невозвратим.
В душе моей сиянье будет лёгким,
и будет след его неизгладим.


* * *
Я брошу всё. Я верю в километры—
в пути они обветрены и злы.
Их много есть у матери Деметры,
Богини плодородия земли.
Богиня, подскажи, куда идти мне?
Бежать, куда глаза глядят, иль нет?!
Спасай меня, душа моя погибнет,
в душе моей чужой оставлен след.
Так нежно, беззащитно, беззаветно,
так здравому наперекор уму.
Спаси меня разлукой безответной,—
прошедшее с собою не возьму.
В оазисах, где солнечная цедра,
где небо держит ливни в рукаве,
где только вёрсты и толпою зебры
пасутся в пыльной и сухой траве,—
пусть будет степь, пусть будут лес и горы,
от взрыва пусть земли качнётся ось,
когда в ночи лихие семафоры
мне перекроют путь на сотни вёрст!