Яма. гл. 20

20

Но все рассказы и беседы,
Все басни плёл сей Горизонт,
Они — уловка для победы,
Они — от дождика, как зонт.

Создать о нём всё впечатленье,
Он — честный коммивояже;р,
А в настоящем — лишь глумленье,
Лганья — наглейший нам пример,

Образчики всех матерьялов:
Подтяжки, зубы и глаза,
Ему служили покрывалом,
Над ним не грянула б гроза.

На самом деле — он торговец
И торговал ни чем иным,
В торговле преуспел сей хлопец:
Товаром женским, но живым.

Когда-то ездил по России,
Лет десять как тому назад,
И в ней, в навозной всей стихии
Вино сбывал, всему был рад.

Работа требовала речи,
Ведь надо было объяснять,
Он смог достичь в ней вид картечи,
Клиентов всех своих пленять.

На почве этой же торговли
Девицу подцепил он в сеть,
Слыл мастером по части ловли,
Красивых девушек иметь.

Влюбил в себя младую швею,
И он — зелёный, молодой
Вершил с ней по стране затею,
В скитаньях, полные бедой.

Спустя полгода — надоела,
И, как источник неудач,
Обузой стала, но терпела,
Подаренный себе «калач».

Калач — походной в жизни девки,
Как содержанки без любви,
Исчезла и в интиме спевка,
Прошло смешение крови.

Неоднократные попытки
Избавиться от сей швеи,
Для них обоих вроде пытки,
Настали дни двойной судьбы.

С неё он требовал работы,
Могла бы содержать себя,
Работать не было охоты,
Походный статус ей храня.

Он гнал на улицу подругу,
Конечно, торговать собой;
Когда ж она ему в заслугу
И деньги принесла домой;

Почувствовал к ней отвращенье,
И это чувство в нём росло,
А с женским полом вновь сближенье,
Хотя и сотни с ним прошло.

Ещё мужское к ним презренье
Не покидало никогда,
Швея рождала раздраженье
Уже практически всегда.

Он издевался постоянно,
Он нравственно и истязал,
Хотел избавиться он явно,
Хотя навеки привязал.

Она вздыхала и молчала,
И на коленях, стоя ниц,
Ему и руки целовала,
Всё унижаясь, без границ.

А бессловесная покорность
Рождала ненависть к швее,
Все чувства в этом слове — чёрствость,
Выплёскивал в неё вдвойне.

Однажды, как и он, приятель
Коварный дал ему совет,
Он должен стать, как благодетель,
Продать её в Публичный свет.

Хозяйка шла ему навстречу,
Семёна знала хорошо,
Она без всякой лишней речи,
На сделку подтвердив добро.

Служил когда-то в этом доме,
Забавно истязал рояль,
Прекрасно танцевал в истоме,
Он важную играл в нём роль.

Умел он ловко и культурно
Компанию убрать за дверь,
Когда вела себя сверхдурно,
И всё — без всяческих потерь.

Но самым трудным оказалось
Согласье вырвать у швеи,
Категорично отказалась:
— Меня ты даже не гневи!

Она устраивала сцены,
Расстаться не хотела с ним,
Себе, возможно, знала цену,
И бурный с ним всегда интим.

Она знавала за Семёном
И пару очень грязных дел,
Грозилась этаким укором,
В попытках выгнать — присмирел.

Коль силой не решалось дело,
Он вновь воспрянул к ней в любви,
Но дело продолжалось смело,
Оно — как крик больной души.

Он сделался вдруг нежным другом,
Но вскоре стал совсем другим,
Пошёл иным путём, по кругу,
И беспокойным, и больным.

Больным каким-то странным страхом,
В делах ошибку совершил,
Вёл дело он с большим размахом,
Но где-то, в чём-то — согрешил.

Он ей внушал, что под надзором,
За ним полиция следит,
И, может быть, что даже в скором
Ему и в деле навредит.

Для них обоих было б лучше,
На время скрыться бы ему,
Всего-то было бы как проще
Покинуть родину свою.

Конечно, только как на время,
И то — ему лишь одному,
А вместе ляжет на них бремя,
И им мученья — ни к чему.

А значит, ей — одна дорога
На время — лишь в публичный дом,
И нет сейчас пути другого,
Его послушаться во всём.

Повёз швею с её согласия
В уже знакомый всем притон,
Где в нём она, его же пассия
Найдёт навеки новый дом.

Хотя цену назначил — двести,
Но получил лишь — пятьдесят,
Зато доволен стал он местью,
Отрезав путь швеи назад.

Но главное — нашёл призвание,
Фундамент жизни заложил,
И приложил он всё старание,
Профессией он дорожил.

Теперь на юге всей России
Он — самый главный спекулянт,
И телом женским в той стихии
Купить, продать, бывал гарант.

Он делал бизнес с заграницей,
Переправлял туда товар,
Всё возмещалося сторицей,
Имел огромный он навар.

И Харьков, Киев и Одесса,
Ека;териноград, Кавказ,
Его объекты интереса:
Менял товар в них каждый раз.

Рассовывал товар по разным,
Губернским, прочим городам,
Когда товар уже неважный
Иль примелькался тут и там.

Создал большую клиентуру,
Назвать бы можно и, как сеть,
Отлично знал людей натуру,
Он знал, «с кем можно песни петь».

Людей немало с положеньем,
Купцы-кутилы, доктора,
Людей, достойных уваженья,
Людей научного труда.

Весь тёмный мир домов публичных,
Кокоток, своден и актрис,
И даже среди них приличных,
Но отдаваться, как на «бис».

Знаком ему, как астроному,
Как этот яркий звёздный мир,
Ему давно уже родному,
Он слыл для них — ну, как кумир.

Он помнил имена клиентов,
Фамилий, прозвищ, адресов,
Своих бесчисленных агентов,
Готовых ринуться на зов.

Он вкусы знал людей богатых,
Кто как любил вершить интим,
Любил кто женщин полноватых,
А кто в разврат пускаться с ним.

Кому — невинных, малолетних,
Садизм и мазохизм мужчин,
И извращенцев многолетних,
Каков, неважен этот чин.

В делах случались и проколы:
Сидел он пару раз в тюрьме,
Но — эти мелкие уколы
Лишь закаляли в той борьбе.

В борьбе за расширенье дела,
Возрос и жизненный нахрап,
Вершил свой бизнес очень смело,
Опасный обходя этап.

С десяток раз успел жениться,
С приданым выбирал невест,
Успев деньгами насладиться,
Менял внезапно он насест.

То вдруг он исчезал бесследно,
То продавал свою жену,
Но вновь являлся он победно,
Грехи запрятав в «пустоту».

Повсюду наводили справки,
Он часто в розыск попадал,
Но не нашлось такой удавки,
Чтоб Горизонт наш пострадал.

Менял фамилию он часто,
К примеру — Штерлинг, Розенблюм,
И розыск проходил напрасно
И утихал весь этот шум.

Натанальзон иль Бакаляром
Звался; его же псевдоним,
Бесстрашным сделался гусаром,
Своим же Богом был храним.

В своей профессии, морально,
Преступность он не находил,
Считал её вполне легальной,
И в ней купался словно жил.

Считал торговлю женским телом
Такой, как лесом иль мукой,
А сам увлёкся этим делом,
Был набожен, «почти святой».

И посещенья синагоги,
Участье в праздниках всегда,
И не свернут его с дороги
Ни города и ни года.

В Одессе жили мать-старушка,
Его горбатая сестра,
Он пополнял у них кормушку
С азартом верного сынка.

Солидный счёт родился в банке,
Счёт постоянно возрастал,
И помогал держать осанку,
Как бы Семён ни низко пал.

Он к женщинам был равнодушен,
Умел ценить и понимал,
Как повар тот, что был «простужен»,
И аппетитом не страдал.

Прельстить, уговорить подругу
И сделать всё, что хочет сам,
Не надо напрягать потугу,
Не шёл за нею по пятам.

На зов его бесприкословно,
Послушными шагали с ним,
Он дерзко и с апломбом словно
Свершить всегда мог свой интим.

Как подчинялася лошадка
Наезднику на голос, взгляд,
Который знал её повадки
И был, поэтому, так рад.

К еде слегка был равнодушен,
Любил он очень рыбу-фарш,
Но чем действительно «контужен»,
Одеждой, выставляя фарс.

Любил прилично одеваться,
Держал красивый туалет,
Естественно, и красоваться,
И удивляя модой свет.

В просторном номере с альковом,
(С женой он въехал в «Эрмитаж)
Привык он жить на всём готовом,
И, чтобы был слуга иль паж.

Он выставил за дверь ботинки
В количестве шести их пар,
Велел начистить, как картинки,
Как новый выглядит товар.