Кадавр I

Кадавр ничего не видит, ему недоступна и квадра событий.

Ад полон блеска, прекрасен в чудовищной выси, но даже коротенький вздох, предел ощущений превысил бы.

В этом месте величайший восторг – знать, что за божок тебя на этот свет исторг и чувствовать, как рогатые, острые камни – прохладны.

Как копья земли твоей кровью пишут, слово «умри», и трутся о лапы, оставляя на сгнивших лоскутьях кожи след, однако, иногда даже хорошо, что ты стал слеп.

Комья подступают к горлу, через спазм совершается торг, толкать гной из глотки, чтобы последовал вздох и упал возле ног поводок, два соединённых гемма из кусков Родопы и Гема, и это любовь, казнённая Зевсом и Герой, а после глиняной рукой надетая на торк.

Таков итог этой древней легенды, человек смотрит на то, как звёзды роняют в раскалённый песок свои реагенты, ведь они тоже смертны, и все космические оргии тщетны. Сатурналия предвещает исход, мир уже иссох, земли тихо трещат, воды сладко в глубинах стонут, потоки эфира только и могут, что, вереща, сообщать о движении течений в великий омут.

Херувим истязает безвольные туши своими иглами, небеса забавляются подобными играми, здесь есть некий урок из прошлого, в обыденном эфемерная толика пошлого. Его коллеги по цеху, из другого отдела, скучают без любимого дела и ходят туда-сюда с кислыми мордами, от трупов не получить иного предела, диаметральности которого они достигли, если бы эти тела могли, давно погибли бы.

И демоны здесь не нужны, чтобы крутить колесо, и посмотрев в их глаза, ты не увидишь лицо, но обнаружишь ряд, как за мембранами плотными струится яд, там шипят миры, и горят надежды, обнаружить поблизости обрывки чистой одежды, рясы, табула расы, отрезов атласа, ведь это было бы слишком прекрасно. Но всё грязное, мокрое, красное. А они наги, наедине с формой, отлитой из пластика, зачарованы непроглядным, дерганым ластиком и только малая толика поднимет глаза, на небесные сферы смотря. Белёсые зеркала, не заметят тебя, не почувствуют боли, ты и сам, верно, головою болен, помогая им придумать оправдание на отмашку, на очередное заклание, заклинание. Синекура здесь будет лишним, им хватает излишков собственной злобы и тупости, чтобы вершить жестокие глупости друг над другом и всяким кто будет рядом, прячась за неприметным фасадом собственной инфантильности, фертильности, способности.

Кадавр ничего не видит, предпочитая держать буркалы закрытыми, не будить покойников, избегать разговоров и собственного присутствия, каждый из них волен оставаться со своими сосудами, моральными ссудами, кулаками и куклами, дрожащими скулами, сколами, осколками, иголками, голыми в битуме, монотонном, разбитом, полым, по сути своей, по строению – монолитным. Рябь иногда посещает поверхность омута, когда кажется, что всякое в тебе уже перемолото. Может то символ раскаянья за прошедшее, ты стал крепче прежнего, рубцы всё шире и твёрже, дух уплотнился – из пустого в порожнее, из молока в творожное, как дозревающий сыр, цвета сырого мяса. Под роем чёрных мух, слышно далёкое “плюх” и нарастает проказа. Однозначно определить недуг никто не способен, просто оставайся собою и, когда почувствуешь боль, болей, вывернутое животное, умирая до жизни, тяжело осторожничать с обоюдоострыми ножницами.

Состригай ими локоны, мозоли, части костяного кокона, как бритвой Оккама, отсекая лишнее в Накаме, не в значении «товарища», а скорее сродства с префектурой Нагасаки. Будь заложником, собственной натурой, культурой, словно манкурт, словами выражая свидетельство плена и добровольного на него согласия, аки вкушая мидори сущего, как почувствуешь себя лучше – готовься к смерти. В последний день Наки мечтала о светлом будущем, подавая окружающим людям знаки; пугающее неописуемо, об ужасе надо каждому знати;.