Исповедь матери

Три пополудни, и август душит, дышит внутри и грызет снаружи,
Предгрозовой, знойный, пыльный, жаркий.
Я возвращалась с детьми из парка,
в старый ларек за водой заглянем?
Вот он — прохладен, тенист, стеклянен,
Бабушка — седенькая продавщица, фартук развязанный волочится.

— Трое у вас? И у нас их трое, я вас, наверное, подрасстрою,
но не всегда у людей удачно. Вот у моих хорошо у старших —
сыну уже хорошо за тридцать, славно живет в золотой столице,
доктор, профессор, профессионал, вот и сестренку к себе забрал,
ну и меня все зовут-зовут, я не поеду — ведь младший тут,
хоть и удачно теперь женат…

И разливает в стаканы нам пенистый, тёмный, прохладный квас.

— Младший женат уже третий раз: сразу когда из Чечни вернулся
(Боже, спасибо — живой вернулся!),
страшно сначала кричал во сне,
ну они разве расскажут мне, где же здоровье свое истратили,
вечно секреты хранят от матери…

Первую встретил жену на танцах, сразу повел в поселковый загс,
домик купили, собаку взяли, полная чаша, и он — хозяин,
девочку с мальчиком родила, ну а потом начались дела —
начал задерживаться на работе, чаще домой приходить на взводе,
сразу с порога — горячий душ, плачет жена — я уйду, уйду,
хлопнул дверями и сам ушел, где-то красотку себе нашел,
мало ли, детка, таких историй, путь-то кривой им всегда проторен
в счастье ворованное, а ну-ка, мне что теперь?
Век скучать по внукам, перебрались — в Краснодаре где-то,
там новый папа, там море-лето,
даже не пишут, забыли голос, только на сердце тоска и холод.

Ну а вторая? Такая стерва, даже совсем не сравнится с первой —
светлое имя и злые мысли, разве в измене-то много смысла?
Длинные ноги. Длинные ногти на моего сыночка точит,
страстно о чем-то воркует ночью — ты мой хороший, мой самый-самый,
вот увела от жены, от мамы, ну и ушла, дрянь, потом к другому,
нет у таких ни границ, ни кромок, все им, красоткам, — ломать, не строить…

…Передохнула, опять к рассказу, все торопясь и глотая фразы,
лишь бы поведать успеть случайным о неизбытом своем отчаяньи:

— Третья жена-то намного старше, раньше работала секретаршей,
с мальчиком взял, ему вроде десять, сколько же можно о прошлом грезить,
через года мнится ад нам раем. Тетя зовет уезжать в Израиль,
там у них стало спокойно, видишь, начали с сыном учить свой идиш,
ну или как там, иврит?
Иврит.

Сердце болит за него, болит.

Светка трезвонит ему ночами, это хорошая, между нами,
вот и намедни опять звонила, пьяная, плакала — налакалась!
Ну и давила ему на жалость, из кабака привезти просила:
«Только тебя одного любила, милый, приедь, забери меня, ну на кого ты меня сменял?»
Он потом ходит — на нем лица нету, грустит, ободок кольца
крутит и крутит на пальце молча, что ж она голову-то морочит…

Снова играется с ним, хитря, в злую трясину заманит дрянь,
как бы опять не вернулся к ней, нет, ты подумай-ка, что важней —
старой любови фальшивый блеск? Вот и куда дурачок мой влез?
Ты за детьми хорошо гляди, зло отгони, отмоли, отведи, чтобы с твоими беды не сталось.

Я ей сочувственно покивала, сдачу оставила на прилавке,
слушали тихо мои малявки, вышли за дверь, прошептав: «Спасибо», —
«Лучше учись на чужих ошибках, — вслед бормотала, — спаси их Боже, убереги их от зла и порчи».

Жарко. Домой возвращались молча.