Эрнст Портнягин. Биография и стихи

Эрнст Александрович Портнягин (1935 – 1977) – поэт, геолог, научный руководитель исследований глубинной тектоники Тянь-Шаня.

Родился в деревне Стариково Свердловской области. В антологии «Строфы века» Евгений Евтушенко писал о Портнягине: «Геолог с пронзительными глазами правдоискателя, тревожными, спрашивающими. В стихах между тем была профессиональная хватка – это не просто «стихи из полевого блокнота». Безвременно ушёл вместе со всеми своими вопросами к жизни, горевшими в его глазах, как отблески таёжных костров. Обладал замечательным качеством, редким в поэтах – умел молча слушать других». Э. Портнягин трагически погиб на Дальнем Востоке, похоронен в Москве на Хованском кладбище


Возвращение блудного сына,

возвращение дальнего внука

в материнский и дедовский свет...

Нету больше гумна и овина,

всё тесней от машинного звука,

пешеходного воздуха нет.

Вся родная деревня грохочет.

Пыль столбом. Трактора и комбайны.

Свист уборочной. Сроки горят!

Но приезжий смириться не хочет:

в одиночку, украдкою, тайно

норовит оглянуться назад.

На просторные детские годы,

где природа и предки живые

связь времён открывали ему.

Там бездонны озёрные воды,

тропки еле видны луговые,

и волшебник в пчелином дыму.

Знает старец какое-то слово,

причитает, гудит тем же тоном,

что певучий клубящийся рой.

Дарит сладкого воска осколок,

раздвигает рукой золочёной

пелену голодухи сплошной.

Всё припомнилось первой же ночью,

я по дому брожу и воочью

вижу горницу, сени и клеть,

рядом с русскою печью – залавок;

неизменен великий порядок,

и не с нами ему умереть.

Но со мною уйдёт, угасая,

свет озёрный, осока сырая,

запах сена в потёмках сарая.

Перечёркнута пряслом луна –

на холодном светиле искусства

три черты беззащитного чувства:

мать... разлука... родна сторона...



Завещание



Ведь сомкнётся все-таки земля,

ляжет надо мною плотным слоем.

Если живы будете, друзья,

подыщите место под сосною.

Чтобы мой пригорок или холм

весь на солнцепёке золотился,

чтобы шёл просёлок на подъём,

за увалом где-то расходился.

Чтоб дробилась надвое струя

вечного родного раздорожья:

до развилка – верная стезя,

ну, а там, что будет, – воля Божья!

В этой вере нету тайных сил:

Родина молиться разучилась...

Ничего при жизни не просил –

после жизни подарите милость:

чтобы я лежал у колеи

и дожди проваливались в хвою,

сквозь песок легко текли, текли,

как при жизни, их ловил рукою...

Тишина покорная моя,

как тебя при жизни не хватало!

Я летел, а отчая земля,

где остановлюсь я, ожидала...


* * *

К опасной работе приучен давно,

я знаю: привычка надёжней отваги.

За друга тревожусь. В долине темно,

луна задыхается в облачной вате.

А я задыхаюсь в табачном дыму:

«Неужто в потёмках он сбился с дороги?»

Курю и гляжу в непроглядную тьму

и скоро отряд подниму по тревоге.

За друга боюсь, потому что люблю

и помню себя новичком оглашенным,

сто раз рисковал, искушая судьбу,

пока не увидел цены искушеньям.

Покуда своим леденящим крылом

лавинное горе меня не задело.

Мой спутник остался под белым холмом.

Беспечность осталась под саваном белым.

Покуда весёлую лошадь мою

не снёс водопад, а мальчишку отбросил...

Но я не просил, а сегодня молю,

берёг до сегодня единую просьбу.

Других не найти. Он — единственный друг.

Храните поэта, Небесные Горы!

Он первый заметил, как сузился круг

такой необъятный в недавние годы.



Лебеди в парке



Бредит лебедь озером лесным,

запредельной облачною пылью…

Даже мы и то во сне летим,

так зачем же подрезаем крылья

птицам, без которых нем простор

и мертво сентябрьское небо…

«Что ж вы ждёте холода и снега!» –

слышен сверху родственный укор.

Пруд зеркальный. В нём видна стрела

стаи, заострённой прямо к югу.

«Отзовись!» – но мечется по кругу

горе заземлённого крыла.

Белой тряпкой о стекло воды

бьются лоскуты знамён небесных…

Даже для предсмертной вечной песни

не набрать им нужной высоты.

* * *

Мне – двадцать три.

Мне – двадцать три.

Откуда взяться мудрости.

– Давай, начальник, говори! –

– ждут работяги хмурые.

Чужой души потёмки, тьма

печатями закреплена,

прикрыта документами:

лишенье прав, побег, тюрьма,

Алдан, Печора, Колыма –

огонь и трубы медные.

– А ты зови меня Стальным,

прозвали так за то, что я

был понадёжней остальных,

был молодым и был шальным,

но это дело прошлое.

Я понимаю, помогу,

твоя наука строгая,

сухой закон, тайга, Амур –

ну, в общем, геология!

Мне – двадцать три.

Их – двадцать три.

Погрузка, утро раннее,

плывёт баржа на край земли.

Учителя, поводыри,

о, если б видеть вы могли,

как этим летом «год за три»

мне шло образование.

Дробилась сталь, редела мгла

отчаянного ремесла,

всё реже мучила и жгла

привычка окаянная.

В тепле осеннего костра

осколки льда, остатки зла...

И листопадом замела

свобода долгожданная.