1?

Обмякшее, слабеющее тело со всеми его членами содрогалось от голодных спазмов внизу живота, лишь с недавних пор движение ребер под кожей вверх-вниз с каждой попыткой глубокого вздоха стало ощущаться так отчетливо. Хуже того были скулы — скулы мешали мне покрепче утыкать лицо в подушку, и последний действенный метод избавления от кривых снов, и тот покинул меня, больно вдавливая кости в черепную коробку. Темно-синяя оболочка какого-то титанически огромного купола с каждым днем заявляла о своем присутствии, нагоняя по-воровски присвистывающие ветра с севера, с родины моих детских воспоминаний, где ветра, должно быть, и берутся. Дорога сияла сухим холодом, он притаился где-то за верхушками деревьев, и, даже если бы я направил все свое желание вместе со взором на небо, я бы не нашел там и одного важного, вихрастого ангела, отсиживающего свою рабочую смену, чтобы в конце концов отчитаться, мол, то-то внизу происходит, то-то слышал, поэты, увидав меня, сломя голову побежали рвать друг другу на головах волосы. Во всей этой какофонии дней, обозначенным емким словом «серый», где каждые сутки похожи на предыдущие, я чувствовал и до сих пор чувствую, как дикая, неприветливая погода подгоняет меня, дает мне силы и энергию, а, может, то просто ветра и мороз нагоняют на меня страху, отчего я становлюсь первым в своих глазах силачом и главным героем предметельных дней.
Туманные просеки выбивают на грязном полу моей комнаты полоски тусклого света, а комната моя, как есть — матрас, письменный стол, шкаф, в нижнем ящике которого я храню восковые свечи, хотя теперь уж, когда они все выгорели, нехорошо говорить «храню», скорее, «хранил», — да еще лестница у порога, предательски скрипящая каждый раз дверь, которой моя головная боль подпевает каждую ноту, и четыре стены.
Подсчет велся постоянно — тридцать крон за те самые несчастные, выгоревшие свечи — я еще долго корил себя: они пропали попусту - я не переводил ничего за последнее время, свечи горели, пока я ходил из угла в угол своей комнаты и читал англичан — то чистый вздор. Дополнением шел долг старой беловолосой еврейке из булочной, которая по доброте — я полагаю, то доброта закроилась между четвертою и пятою морщинами на ее лбу — увидав, какой я худой — она, должно быть, запомнила меня по нелепым очкам на веревочке, — впихнула в руку пакет сухих пряников, которыми я питался целых четыре дня.
Вечерние маршруты моих прогулок семенили между одними и те ми же улицами, и я, как загипнотизированный, вглядывался в голые столбы умирающих на зиму деревьев, в тяжелое, уже неподъемное — вот-вот уронят — небо, и думал, что я, такой умный, такой сильный и волевой, прямо сейчас сотворю что-нибудь легендарное, что-нибудь, чем мороз, колющий мне щеки, будет гордиться. Дальше размышлений это, конечно, не уходило, и все, что у меня осталось с той зимы — этот дневник да память о бесконечной цепочке мечтаний то о пышной элегии отмирающей природе и времени, то о политических памфлетах, то еще о какой дряни. Мечтания и глотки самостоятельности в чужом городе иногда показывали мне фигуру незнакомого человека, высеченного черным в рассеивающейся темноте от выбитого света уличного фонаря, и я пугался линиям чужого пальто, с которым играл ветер, пугался их сигаретному дыму и их тихому, смешливому говору. Почти бредивший, я в конце концов как любой, похожий на меня, обнаружился сидящим на жестком матраце. Воротник пальто кололся о голую шею, расшнурованные ботинки свисали с лодыжек, запачканные, по-крокодильи дико глядели на меня носками. Письмо непонятного содержания — человек и читатель смекалистый уж успел бы заволноваться и за моего героя, и за меня, однако я сам для своего огорчения человек не смекалистый — от письма разило сигаретами и омерзительно терпким мужским одеколоном со вкусом какого-то абрикоса, совсем не вписывающегося в грязь и серость моей комнаты, которую я бережно создавал и поддерживал. Тем днем началась эпопея переписки в духе «Почтеннейший господин! Совсем скоро мне должен придти гонорар за переводы с испанского в газеты, и вот тогда, даю слово, я заплачу за комнату» вместе с недосказанными «Я бедный студент, а ты, капиталист, хочешь выгнать меня на улицу, мне некуда податься, ни жилья, ни родни, а ты…! Да я, несчастный, задолжал за печенье!», которые сохраняют остатки общественного достоинства своим молчанием.
Через неделю я оказался на улице в сыром пальто, от которого я уже начинал простужаться, со словарем в руке и мертвым жуком в ботинке, и, я клянусь — мне некуда было идти. Чудачеством мне и самому казалось то, что я не слишком-то расстроился — я не работал и теперь я не ем, лишился комнаты и туманных разводов на полу — это справедливо, но разводы было жаль более всего. Пару дней назад у меня поломались очки и расческа, и теперь я совсем ощущал себя призраком, теряясь в протоптанных до боли в ступнях переулках. Впервые за месяц над макушкой вихрем набухали первые зимние тучи, но горло у меня и без того болело, потому я оставил любую мысль просить у незнакомцев сигареты. Меньше всего тогда я вспоминал о своей родине, куда не писал уже целые месяцы, отмахиваясь тем, что у меня нет денег на конверты по три кроны за штуку.