***

лощина прогибалась между двумя чересчур разросшимися, уже неподвластными ни человеку, ни природе лесами, спала мирно большим медведем и не думала просыпаться — только птицы кричали время от времени в бескрайнее, пустое небо, а оно внимало в себя их протяжные, стонущие голоса. осенью лощина становилась туманным альбионом, через который не прошел бы даже очень умелый охотник или лесоруб — ноги непременно завязнут в грязи, сапог застрянет в земляной просеке и чье-то имя станет частью лощины, о нем будут вспоминать одни лишь птицы. зимой лощина становилась похожа на белый приемный зал у королевы, только деревья порой шуршали на умирающем порыве ветра облезшими, колкими ветками, вдыхали поток холодного воздуха и снова погружались в свой бесконечный деревянный сон, в котором им снились птицы, и люди, и войны, и бедствия — они спали. заросшая летом мхом и сорняками, зимой — единственная видная на белоснежном покрывале земли дорога была единственным проходом чрез лощину зимой, она вела прямиком в лес — тот, что левее, заплесневелый, заросший и одинокий. непонятно, кому вообще понадобилось бы ходить через лощину — город лежал в четырех верстах, а за лесами не было ничего, кроме бескрайних, таких же одиноких и холодных полей, в которых бегали друг за другом порывистые фьорды, и все же —

все же Гульд проснулся в лощине. неприятный медовый привкус, какой бывает после сна или крепкого черного чая беспокоил его больше всего, когда он, как призрак, босоногий, в одной ночной рубашке, обнаружил себя посреди заснеженной лощины, куда не проникали ни тени от деревьев, ни лучи солнца, ни свет луны. Гульд не почувствовал холода, когда его розовая, со сплетениями клокочущих вен под живой кожей ступня утонула в покрывале снега. мысли не мучили его пустую, беловолосую голову, ничто не смущало его, выходит, раз проснулся в лощине, выпутался из савана — значит, так нужно, и только с этой мыслью Гульд шел вперед, будто потерянный оглохший, спотыкался о каждый камень и маленький сугроб, пока лес не проглотил его следы.

снег отступал у корней деревьев, где мягкими пучками разрастался почти черный мох. тишина таилась за деревьями, обступала Гульда со всех сторон, она держала за пазухой птиц, а у подола ее платья спали медведи и лисы в белых шубах. единственный звук, разнесшийся шорохом между исхудавшими стволами — тот, из-за которого Гульд подернулся и перепугался, словно животное — натянутая леска, закинутая удочка. внезапно этот звук, такой милый, такой человеческий, пронзивший одиночество леса очень испугал Гульда, и в его голову один за другим прорезались вопросы, доселе спящие, нападали на него и вопрошали, что он, Гульд, делает в этом страшном лесу, сколько лет он спал, отчего не чувствует холода и кто может рыбачить в самой глухой чаще рыбу — непременная необходимость найти этого человека, кем бы он ни был.
слабые ноги сами несли Гульда вперед, теперь уже на звук натягивающейся лески, который доносился так часто, что, пожалуй, рыбаку сегодня очень сильно не везло — удары по глади мерзлой воды выстукивали тот же ритм, что и сердце у Гульда.

рыбак стоял на одной ноге за высокими кустами, на которых давно уже не росли ягоды — лес, как оказалось, имел два конца: один выходил в поля, другой — к рыбаку, сразу за которым был обрыв, утес, куда рыбак закидывал свою удочку, покачивался на одной ноге — босой, зарытой по лодыжку в снег, вздыхал и крепче сжимал удочку каждый раз, пока не падал. Гульд ближе подходил к нему и наконец разглядел, что рыбак был слепой — в полых глазницах грустно тонули ослепшие белки — весь его вид был слишком уж несчастным, начиная с изогнутой линии губ и заканчивая руками желтыми, костлявыми, со вздутыми венами, покрытыми ссадинами, которыми он так упорно хватался за удочку.
«помочь вам? рыба — то у вас совсем не ловится.» — Гульд отер пятки о снег, как о махровую подстилку. Слепой молча глядел вниз, в пропасть.
«что же вы стоите тут? упадете, хоть на две ноги станьте, ну пожалуйста.»
медленно повернулся Слепой, потрескавшиеся губы его растянулись в болезненной улыбке, но лицо его искрилось радостью и счастьем ребенка, которому купили собаку:
«лес заканчивается, если долго идти через него, и снег становится холодным. рыбы попадаются редко, это правда — они тут же пытаются выбиться из рук, и тогда я почти что падаю туда, вниз, но это не страшно. рыбы рассказывают мне много историй — про Бога и про Время, про жизнь и про смерть, и про добро, и про зло, рыбы — умные создания, вот я и стою тут, ловлю рыбьи идеи, пока не свалюсь. будете идти через левый лесок прямо, через медвежью берлогу и промерзшее болото — услышите, как кричат птицы. люди говорят, что леса ведут только в холодные поля, где нечего делать — о, то ведь люди, сбежавшие из лесов, слишком пугливые, слишком заполненные мыслями о своих собаках и гнилых половицах, коврах и сборе пшеницы. стоять здесь и рассказывать это каждому — мука, но если идти через лес, пройти его, переступить через старое бревно и оглядеться — там будет дом прекрасный, полный людей добрых и умных, со светящимся взором и теплыми руками. я слепой человек, но и я это знаю. идите скорее через лес и не бойтесь ни филинов, ни спящих медведей, а я останусь здесь ловить свою говорящую рыбу — слишком уж я ее люблю.»

голос у слепого рыбака был низкий, басистый и певучий. Гульд слушал его и с каждым словом, выстраданном изо рта этого босоногого чудака, ужас обвивал его шипучими лозами.

«вот старый дурак! упадет вниз — не побегу его вытаскивать. какой кошмар, какой кошмар, как же я попал в это странное место…! дома моя собака, и половицы давно пора менять… а потом пшеница, кто же будет собирать пшеницу, если я потеряюсь в этом лесу?! нет, нет!»

Гульд со всех ног побежал домой через снежную лощину, и снег жестоко хлестал его босые ноги.