сон майкова, анализ в форме статьи

Сон кривится, мир сна, перерабатывая мысли подсознательного, создает кривые, невероятные в своей кривизне видения, заполоняющие мысли, приходящие в головы по утрам, коли сны не торопятся уходить на покой в вечную пропасть забытия. Мысли и страсти человека спящего переплетаются воедино, оставаясь его сокровенным, его личным, недоступным стороннему глазу; так, любитель нейтральности грезил бы о крайностях, а революционер – о деревенской жизни. Майков помещает лирического героя на грань сна и реальности, в которой время и пространство искажаются под удельным, стремящимся со свистом свободного падения вниз весом мыслей, вытащенных цепкими пальцами из черепашьей коробки подсознания героя. «Когда ложится тень прозрачными клубами <…>» - время закручивается в водоворот, и главным вопросом, вырезающимся в самом начале сухой буквой «К» становится вопрос «когда». Тень ложится прозрачными клубами на желтые нивы и синие леса – леса ночные, леса, укутанные покрывалом сна «заранее», только вот тень ложится на предметы или предрассветным утром, или поздним вечером, зацеловывая землю последними желтыми прикосновениями. Время искажено, смято, потаскано за уши – утро, вечер и ночь сместились в одно целое силой мысли – или отсутствием мысли – лирического героя. Именно пространство сна захватывает собой строфы, огибает стихотворение, расширяется в цельной неделимой композиции, как расширяется Нева, Обь и Енисей, как течет вода, как течет время во сне, смятое, искаженное, проходящее в одно мгновение с падения тени на «влажный злак лугов», покрытый утренней росой, до раскидистых «синих лесов», уже доверху полных ночи, ставших ее владением. Остатки сна покоятся на строках в полнейшей тишине и переливах акварельных цветов, они колыхаются «прозрачными клубами» и белеют «столпом паров», пар, состояние воздушности – обычное состояние сна, состояние перед рассветом и закатом, когда легкие расширяются от распирающего их воздуха, когда сам воздух начинает дышать собою: хвоей, ивою, туманами, текущими с гор и озер. Желтые нивы, синие леса, белый, тихо дышащий лебедь, тени от акаций и темноцветные маки сплетаются в хоровод отживающей – или оживающей, - природы, закручивают лирического героя в самый центр своего роскошного повествования длинной александрийской стопы, туда, где он, наконец самостоятельно расправив плечи, входит неуверенной поступью во владения своего сна, в идеализированную деревню, начертанную его сознанием – сознанием, можно предположить, или законченного романтика (…), еще не вышедшего из тех годов, когда сердце трепещет от Байрона, а на щеках расцветает персиковый пушок, или зачерствевшего, словно старая слива, ненавистника красоты обыденности. Однако герой Майкова не способен к самоанализу, выйдя из пелены сна: герой Майкова так же воздушен, прозрачен и легок, как и столпы заутренне-ночного пара, окружающие его, потому расцветающий юноша берет верх над зачерствевшим интеллигентом в художественном образе (в герое) героя. Хронотоп искажен так же, как искажены грани реальности – та пересекается со сном на стыках подсознания – ценитель из XX века схватился бы за это, словно за золотую жилу, но, хвала чистому искусству, время Майкова пришлось не на двадцатый век. Реальность танцует со сном хоровод – герой так или иначе или спит, или находится в полусонном состоянии заутрени или позднего вечера; вся природа спит – или просыпается: спит лебедь, спит тростник, спят деревья, спит озеро, спит – спит – спит… звуки спят, отраженные на глади воды только пререканиями цветов: желтый, синий, белый, - цветов благородных, словно выбранных из шкатулки императрицы, цветов, которые не встретятся в пасторальной сцене русской или малоросской деревни, если только ее не коснулась рука сентименталиста. Лебедь спит, лебедь «отражается на влаге» и «качается на тростнике» - звук застывает на грани строки, видение лебедя – взмах крыла! покоится мирным птичьим сном, окруженным водой, смиренной, уснувшей природой. Спит, собственно, не только лирический герой – спит все вокруг него, а спит наяву ли, или это лишь иллюзии, порожденные его сознанием – читательский вопрос. Перетертая реальность просачивается лучами золотистого солнца и постоянным присутствием теней в этом фантасмагорическом мире – реальность никогда не показывает себя целиком и не дает понять, кто же по-настоящему спит: лебедь, дерево, допустим, сосенка или дуб, лирический герой, автор, пишущий свое стихотворение ленивым шестистопным ямбом не в ленивом темпе, избирая яркую, вдавливающую глаза читателя красками книжную лексику, или сам читатель. Герой шагает медленно – звуки все так же расплывчаты; «иду я под родной соломенный свой кров <…>» - деревня, реальная или нет, приобретает черты существующей где-то несоразмерно со всем миром – деревня сжимается до размеров одной точки, одного дома, расстилая по бокам ее просторы лесов и полей, сельской местности, окраины, которая в существе своем должна вонять свиньями, галдеть детьми и визжать петухом, а не разливаться в выбеленном туманном свете и шуршать перьями благородной птицы. Мир Майкова – мир чистого искусника, мир поэта, не подразумевает никаких уродств, искривлений, неясностей и неточностей до того, что даже подсознание лирического героя – подсознание, которое может выдать на свет любое монструозное существо, подчиняется воле вездесущего творца прекрасного на игле, проносящей это прекрасное через время. Социальное, политическое и личное остается позади, когда вырезается на фоне всего этого прекрасное – по факту, порожденное чистым вымыслом подсознания, и оттого остающееся прекрасным, остающееся блаженным сном. Исчезнут леса, выгорят деревни, а сон останется, коли он запомнен, сон останется где-то на гранях реального и нереального, выглядывающий оттуда улыбкой мирной богини, как отражение лебедя на воде. «Урочный час» - час сна глубокого или пробуждения, «в венце дрожащих звезд и маков темноцветных» празднует наступление – или отход спустившейся на землю и голову героя ночи с небес. «Урочный час» разрушает натянутую паутину образов, проливая свет на воздушное, держащееся на стыке времени искусство. Любая мысль героя, любое его чувство разливается в блаженстве перед этим самым чистым искусством (искусство нереально); видения его направлены к идеальному, сон как таковой покоится своими остатками в этой разливающейся повсюду тишине – сами звуки природы, и те подчиняются божеству искусства, божеству этой идиллии подсознательного, которое спускается с небес нежной полоской света. «Богиня мирная, являясь предо мной, / Сияньем палевым главу мне обливает, / И очи тихою рукою закрывает, / И, кудри подобрав, главой склонясь ко мне, / Лобзает мне уста и очи в тишине.» - герой, во-первых, хотя бы в подсознании своем значителен, его душа трепещет, а голова осознает себя как голову сентименталиста, голову человека тонкого на вкус, оттого богиня, сама богиня! природа, муза! спускается к нему с небес в обличье ночи. Лексика достигает своего апогея: «лобзает», «очи», «уста» - в мире Майкова и его лирического героя просто не могут существовать серые или какие –то грязновато белые цвета, не могут существовать уродливые человеческие «носы», выпученные «глаза» и широкие «губы», раскатанные, как праздничные лепешки. Майков в существе своем сливается с лирическим героем, пронося поэтическое «я» в путешествии через описание природного ландшафта какой – то деревушки, скажем, N – при том деревушка его исключительна, особенна: никакой серости и грязной белости (грязных белил). Пелена сна сжимается до системы образов «богиня – лирический герой – идеализированная деревня» и становится настолько хрупкой, настолько уходит потоком текста через непрекращающиеся в последних строфах «лобзания» в бесконечность сна, что может в любой момент оборваться и оставить героя одного, проснувшегося (где – нибудь в овраге, смертельно напившегося и чудом выжившего попойку, только вот сентиментализм Майкова не предлагает последующего повествования). Искусство, само искусство всего того, о чем размышлял через тонкую грань подсознательного лирический герой сжимается до фигуры богини – нимфы – музы, снизошедшей с небес: мысли о богине так же хрупки, как она сама, так же эфемерны, как и сон, в конце концов, как искусство, которое есть хрусталь, которое может сломаться, разбиться, разлететься вдребезги от приоткрытой завесы, из которой свет реальности сочится на ее изгибы.
Герой временно остается своевольным пленником сна, чистейшего искусства, этих «лобзаний» богини – я, как читатель, да и вы, не видим, что же происходит с героем после его возвращения из царства Морфея – Майкову это и не нужно. Непорочность чистоты природной красоты закрыта от внешнего мира белой ширмой, так же как эта красота в мире огорожена от уродства лишь сознанием человеческим. Так, мысли и страсти человека переплетаются воедино, оставаясь его сокровенным, его личным, недоступным стороннему глазу; любитель нейтральности грезил бы о крайностях, революционер – о жизни деревенской. Круг сна пожирает диким змеем свой хвост, оставляя героя на грани собственной мысли, на грани сознания своего, упивающегося мелькающей красотой.