След в небе. Эсхил. Приложения к трагедиям

   Тиуном я исходил все долины Гиндукуша и Памира в поисках синего камня Индиго, незаменимого для изготовления синей краски. Делая пометки на карте, и собирая образцы, я прошёл тысячи ли среди скал и облаков, ведя под уздцы двух моих лошадей, несущих торбы с Индиго камнем.
   Добыть сей камень нелегко, он не лежит на поверхности, а прячет индиговый лик свой под осыпями, разобрав которые, можно его отыскать. Редкостность камня делает его дорогим, под стать золотому песку и морскому жемчугу. Силясь найти его как можно больше, пока снег не укрыл все долины, я охотился за ним, как охотник за дичью, выходя ежедневно до восхода солнца на тропу, ведущую из Теньги в Бадахшан.
   Мир гор необычайно разнообразен. Здешние птицы и звери, как будто собраны со всего света для спасения в высях Пенджабских от вселенского потопа. Горные козы перебегают дорогу стадами, косули и серны пасутся подле ручьёв. А малой живности: лисиц, зайцев, белок не счесть. От птичьего посвиста в долинах даже зимой шум стоит неумолчный. На Бадахшанской дороге путники очень редки и потому звери тут не пугливы.
   Однажды, отойдя от станицы Теньги семь ли, остановился я на отдых подле каменного столпа и, достав снедь, собрался пообедать. Налил из кувшина в чашу вина, но поднеся её ко рту, чуть не уронил от удивления. Из-под камня, пред которым я расположился, глядели на меня зорко и открыто два тёмно-вишнёвых глаза. Так глазеть могут кошки, застигнутые в леднике за воровством сметаны. Встретившись со мной взглядом, непрошенный гость издал звук, подобный кошачьему рыку, не оставляя сомнений, что это приблудившийся кот.
   Битьём правды не добьёшься, а накормив воришку, обрящешь друга и помощника. Положив возле норы кусок жареной баранины я, попивая вино, стал ждать появления кошачьей морды. Но вместо кота из-под камня вылез Итильский Тиун – иссиня-чёрный ворон, держа в длиннющем бронзово-красном клюве прихваченный с земли кус.
   Род сей воровской не знает меры ни в чём. Став на скатерть со снедью когтистыми лапами, ворон распростёр над ней широченные крылья, опустил лохматую голову и, глядя на меня исподлобья, глухо заухал: "Оуха, оуха", - что означало: "Не подходи, это моё!" Я ахнуть не успел, как потерял свой обед. Только и оставалось, разведя руками, сказать: "Около стола бысти и не поисти".
   Дабы вор не поперхнулся, пришлось отойти, несолоно хлебавши. Как человек, не избегающий превратностей бытия, я наблюдал за наглецом, не мешая ему.
   И уж до чего жаден был этот Итильский вещун, сколь захватист, хищен и мерзостен. Не вкушал, а жрал мою еду, продолжая нагло глядеть на меня тёмно-вишнёвыми ехидными глазами. Так брахман, поядающий дары подношений, смотрит утробным взглядом на обличаемого исповедуемого, не испытывая к нему ни малейшей благодарности за угощение.
   От снеди не осталось ничего, кроме кувшина с вином у меня в руке, на который сей плут искоса поглядывал. Наевшись, денег он с меня не спросил, но отдарился сине-зелёным помётом прямо на скатерть из Шехназарского шёлка и её оставалось лишь выбросить. Но, когда я попытался вытянуть из–под него то, что недавно называлось шёлком, сей кот в птичьем обличьи впился в золотистую ткань острыми когтями, не уступая ни пяди.
   "Экое, ты, страмное воришко!" – в сердцах подумалось мне. А ворон, словно насмехаясь в отместку, прямо на скатерти принялся чистить свалявшиеся свои перья. Тут я разглядел у него на шее и ноге раны от орлиного клюва и понял, почему он забился под камень.
   Ворон Крон не может взлететь, не поднявшись на яр, чтоб оттолкнуться от него ногами. Некогда, зная это, люди ловили их для потехи. Окружат и, сторонясь клюва, подходят с вервьём, не подпуская птицу к высокому месту, дабы не дать улизнуть.
   И сие ехиднино отродье, озлившись, принималося ругать обидчиков своих, проговаривая всё, что слыхивало от роду. А те тому и рады. Насмеявшись, сажали вещуна в клетку и забавлялись с ним дома. Не обижая, а поощряя на словоблудие яствами и похвалами.
   Издревле ворон слывёт вещим кощунником, провозвестником Шивы и Дурги, оглашающим злые вести. Живёт вдали от обжитых мест, питаясь падалью. Не гнушается, однако, и кровавой пищи, охотясь на небольших зверьков, при случае отбирая добычу у стервятников. Бьётся с ними жестоко, не щадя их.
   Кто же этот всюду вором слывущий, алчный и мрачный полузверь-полуптица? С тёмной стороной сущности Итильского Тиуна мы знакомы, Анты нарекли его Кроносом за то, что он, подобно мифическому Богу Крону, пожирает своих детей, и это истинно так. Но необходимо стремиться в каждом найти, кроме недостатков, и светлые стороны.
   Спымав несчастного той самой скатертью, я пошёл впереди лошадей, неся его до порога духана, как носят гусей, держа рукой клюв, коим Тиун очи мне, чуть было, не выклевал. Лошади боязливо шли за нами поодаль, а завидев станицу, обогнали нас и встали впереди. Опасаясь, что они начнут бить задними ногами, я свернул на обходную дорогу, кишащую гусями, курами и собаками, поднявшими при нашем появлении несусветный грай и лай.
   На шум из своих подворий вышли три старухи в куцавейках и онучах. Увидев, кого я несу, одна из них, отпрянув назад, гаркнула: - "А, чтоб проворонить тебе всё!"
   Парень я не промах, за словом в карман не лезу. Выстави в ответ кукиш, да и брякни: - "Подь, баба, не смерди!" И дошедши до моего пристанища, впустил честного вора в тихую обитель.
   Взяв ворона к себе в дом и ласковой заботой окружив, я не смог ужиться с ним. Столь сварливого гостя не доводилось ещё принимать. Лад и мир, царившие в духане до пришествия врана, канули в прошлое. Сила его духа такова, что не даёт никому жить в покое. Он непрестанно всех гонит, всё отбирает и мстит за непокорность. Всюду видя врагов, ни с кем не ищет дружбы. Стремясь владеть и властвовать, пребывает в гневе и тяжбе со всеми.
   Тиуном его прозвали Русы за хитрость и пронырливость. Птиц, подобных ему, нет. Как Тиун - прокрадётся везде. Схватит сыть и улетит, поднявшись на недосягаемую высоту, откуда будет высматривать новую добычу. И след свой заметёт, взлетая, похлопав по земле крыльями, аки помелами.
   В воде бурных горных рек Тиун плавает, ныряет, чистит перья, стоя на перекатах среди грозно ревущих волн, переходит с места на место, цепко держась за камни, не страшась мчащихся меж ними мутных вод.
   Род сей не боится и огня. Горящий лес ему не преграда. Перелетит над яростно гудящим пламенем, меж дымных струй и спокойно садится на обгоревшем ярке, усматривая и здесь себе поживу, - погибших в огне мелких грызунов. Не брезгует он и змеями. Извивающихся выползней хватает за голову, бия оземь, умерщвляет и ест. Охотясь на них днём и ночью, побивает тьмы Изидовых слуг, принося тем пользу.
   Днём он ловит змей под камнями и в норах, вползая на брюхе по-тиуновски в недра, где шипящему гаду, лежащему свернувшись кольцами, остаётся только броситься в широко отверстый клюв, коим он, как капканом, улавливаем бывает. Удержать в клюве толстую змею нелегко, когда она начинает извиваться. Но Тиун, понаторевший в своём деле, ползком пятясь назад, вытаскивает обвившую его гадину и начинает бить о камни.
   Тело его не знает устали. Весь день он страждет и ночью рыщет. Не был бы он Тиуном, ежели бы спал по ночам, когда змеиное воинство выползает ему на забаву. Только ли пищи ему надо? Голод ли им движет? Или противоборствует он всем, сообразно лютому своему нраву?
   Ворон, названный мною Аидом, враждой и злобой окружась, ничего окромя распри не ведая, добротой не пронимаем был. Ран своих лечить мне не позволил, пищу с руки брать отказывался и миром ничего делать не хотел. Олицетворением дикости звериной предстал предо мной. Смел и непокорен, сметлив и хитёр, жаден и завистлив.
   Но на сто пороков непременно найдётся хоть одна добродетель. Когда мы с котом и собакой отбили его нападение, дабы изгнать нас из нашего дома, я преподал ему воровской закон: - "Своих не выдавай. Стой за своих". После чего, сей ворова стал каждого из нас по-одному подстерегать для отмщения.
   Страха не знает и жалости не ведает чёрный ворон. Безбоязненность, стало быть, его единственная добродетель.
   Я старался учить воришку правилам станового жития, не позволяя красть еду, залезая в чужие чашки ногами, рыть норы посреди двора, вить свои вороньи гнёзда на чайном столе под садовым навесом и скакать по стираному белью, развешенному на верёвках во дворе духана.
   К тому времени нога его зажила, и рана на шее заросла, покрывшись пухом, и начал сей скакун мне очень мешать. Его вороватая, прыгающая тень, всюду преследовала меня днём, а ночью он резвился подле дома, не давая сомкнуть очей. Сам он не спал никогда, непрестанно что-то ел и опоражнивался, где придётся.
   Летать он принялся сразу, как только зажила нога. Стол на кухне духана, где я поначалу поселил больного, стал ему насестом. С сего толбища, поднимая пыль, и сметая всё, что на нём было, он вылетал в окно, каждый раз облегчаясь на столешницу, отдариваясь мне за хлеб и соль помётом, от коего зловоние возникало зело неприятное. И я перестал Тиуна пускать в духан, дабы он не засидел его под стать вороньему гнезду.
   Слава о нём прокатилась по всей станице, и сам атаман Кий подошёл глянуть, что происходит в духане: - "Кому сторожить дом не доверю, так это ему, но забавник", - молвил атаман, хмуро поздравствовавшись со мной, - "Ты выгонишь его, наконец, али нет? Паскуду эту. Кровь людскую оне лакают. Как бы, зараз, тебя самого не съел".
   И он поведал мне про воронов, добивающих больных и раненых, оказавшихся без защиты: - "Стынет кровь, коли думаю о погибели от клюва стервы энтой. Может изуродовать, аль убить, ежели сомлеешь и подпустишь близко. Тиуну не нужно ласки твоей, он подлей, нежели ты мнишь. Убей его".
   В доказательство своих слов он показал мне шрамы от воронова клюва на руках и голове. И кивнув в сторону сказившегося при нём ворона, прорёк: - "Радуйся, что он не убил ещё тебя. И выгони немедленно! А не то, попомни мои слова, погибнешь через него".
   Я не смог ему втолковать, для какой нужды держу здесь птицу, что мне Тиуна хочется приручить не для забавы, а для познания его нрава и дара прозорливо кощунствовать. Но оставлять вещуна дома одного - значило разорить дом, а мне необходимо было ходить в горы.
   Итильскому Тиуну подошло время убраться восвояси, как не жаль мне его было. Страшиться его не стоило. Тиунствовал он в горах, а здесь, получая пищу даром, охотился по привычке и, наверное, прожив с человеком подольше, вовсе бы отстал от охоты.
   В разумении он был и понимал всё, испытывая удивление, когда я приносил ему еду. Он знал ей цену и не разбрасывал оставшиеся куски, а закапывал их в землю впрок. Кости, оглоданные собакой, уносил в гнездо, свитое им на крыше курятника, где важно восседая, довольный добычей, ждал появления кухонных отходов.
   Малый он был не глупый и всегда ухитрялся умыкнуть что–нибудь у собаки, когда та дремала подле своей плошки. Тиун, да и только. У моих двух лошадей он не зарился лишь на сено, воруя всё, что оставалось после их неспешной трапезы. Ворова безбоязненно, павой, прохаживался возле конских ног, сбирая и унося к себе в гнездилище Тиуново: сухари; дынные корки; яблоки, не гнушаясь конским помётом, из коего выклёвывал пшеничные зёрна. Яблоки ворон целиком не ел, а только выковыривал из них нутро.
   Окромя гнезда, любил плут посиживать на курином насесте, изгнав оттуда кур вместе с петухом. Вороньи притчи: - "Ворон ворона не изгонит, коли не сядет на его месте. Изгоняй, не то тебя изгонят".
   Сторонился его петух, сторонился, да и начал с ним биться, но пух, да перья полетели не врановы, а петушиные. Соколом взвился противу кочета ворова окаянный. Петух - снизу, ворон - сверьху. Бьются день, бьются другой, и начал петушок уставать, да и упал замертво. А вранище поганое, распалясь, стало кур топтати, да приговаривать: - "Уха! Уха!" Да тут, на его беду, я понаехал, вернувшись из похода, и пришлёпнул молодца.
   Такого ещё никто отродясь не видывал и не слыхивал, чтобы кур трепал не петух, а ворон. Диво, да и только.
   "Курицы–те, твое, вороньи яйца несут ли?", - спросила меня соседка. - "А твоя свинья не опоросилася воронятками?" - отвечал я, зная, что бабка всполошится и будет думу думати: - "Как мне бысти топеря? Ан што вышло. Куды же топереча поросю-то девати? Порченая она. Зарежу, закопчу, да и продам ентому пришлому за полцены".
   Тень воронова в это самое время вдруг появилась над нашими головами, ещё больше раззадорив старуху: - "Глянь-ко, Тиуха твой прилетел. Засрал, поди, весь духан. Ишь, глядит как зло! Што ты его тута привадил? Гони его отседова! А за свинью, ты, страмник, ещё ответишь! Блуд с воронами верши, а свинью не погань! Мало им ворон! Ишь, понаехали, справные! И пошто, атаман их пустил!?" И пошла от подворья к подворью, крича на всю станицу, будоража собак и гусей.
   Семь бранных слов знал ворон: - "Тьфу! Подь! Кишь! Рвань! Куды?! Бей! Эй, ты!", - выкрикивая их, когда его начинали ловить, не давая взлететь, или кидали камнем, ан замахивались палкой.
   Извергаемую из его широко отверстого вещалища брань он сдабривал звуками, похожими на ржание коней; мычание коров; лай собак; скрип ржавых петель на воротах; стук колотушки ночного сторожа; пение пастушьей свирели и дробный стук копыт по каменистой дороге. Окромя ругани ворон мог человечьим голосом аукать, хохотать, то бишь прытко смеяться, подвывая и охая, визжать по-бабьи и по-стариковски кашлять.
   Я один понимал пересмешника, вслушиваясь в его разноголосие. На своём вороньем языке, схожем с гортанной речью Тай-Бердинцев, он, порой, болтал не умолкая, оповещая всех обо всём, не давая никому слова молвить.
   В ведовских книгах ворон упоминается, как: Чур и Тать, наводящий страх, сглаз и порчу; пророчествующий злое; ехидствующий; лихо накликающий; проклинающий; мудрствующий лукаво; ждущий гибели, дабы поживиться падалью. Каков он на самом деле, познать можно, лишь прожив вместе с ним три-четыре седмицы.
   Понуждаемый соседями, повёз я Тиуху в горы «с глаз долой» да и расстался с ним. Кум куму - не друг, а Митре хрен на блюде - не подношение. Так и мы, с каркающей бестией не ужившись, подались подале от станицы на Яры Тиуновы, где обитали его сородичи.
   Я ехал верхом на одной из моих кляч, держа птицу на левой дуге седла. Но стоило нам удалиться от жилья, как Тиуха встрепенулся и забеспокоился, не зря знакомых житниц. Силясь взлететь, он подался вперёд, пригнув голову и вздыбив перья, но я накрыл его рядном, не дав улизнуть. И он притих, смирившись с неизбежным расставанием.
   Вскоре Яры Тиуновы открылись вдали своей манящей синью, дорога радовала меня, и песня полилась сама собой: - "Приди, моя любимая, скажи мне о любви…". Воспоминания нахлынули и, погрузившись в былое, я не заметил, как доехал до места.
   Яры Тиуновы поднялись вкруг меня стенами храма Хорса Провозвестителя. Небо вознеслось ввысь перевёрнутою чашей Ираклидоса из прозрачного голубого стекла. Стоя под его куполом, я принялся декламировать стихи, раскатистым эхом улетавшие к седым облакам.
   Это были Эоловы тиры, сами вырывавшиеся из моей груди от восторга, вызванного необычайной, грозной красотой горного пейзажа. Тирами начинаешь мыслить, попадая в столь величественное место.
   Парнасом я назвал сей уголок Гиндукуша, предшествующего предгорьям Гималаев. Тиуновыми Ярами Русы прозвали его отроги, вознёсшиеся на два с половиной ли над Согдийской степью.
   Тиун у Ариев – суть вор-соглядатай, бесстрашно входящий во вражьи станы, но, такоже изыскатель, проникающий в неведомое.
   Тиуном я исходил все земли Пенджаба, дабы составить карты и узнать, кто населяет Северную половину Индии, называемую издревле Донским Поднебесным станом и Золотым станом, или Златой Сечью. Слово Дон, слово заветное, от Ладиода древнего оставшееся, Трояном данное, означает: совесть и честь, что есть Праведность.
   Правь - Правью, а птицу я выпустил в её Тиуновы приволья, дабы не стеснять народ станичный, Теньговичами прозванный. Теньговичи они по названию своей станицы, что по-над речкой Сить стоит, у Тай Бердинцев называемой Сухраб и Вахш. То - на их Горийском языке означает: суходонная, пешеходная река, по коей можно, как по дороге, хаживати, но лишь о ту пору, когда вода с гор не идёт. Это с середины лета до середины зимы. С Тхованья – до Борья.
   Так вот, пустил я мово Тиуна наземь, а он и не уходит, жмётся к моим ногам и своим вороным крылом норовит их охватить. Клювом бронзово-красным руку мою ловит и выговаривает: "Ти-у-ха, хо-ди, не-е", - "Не оставь, мол, меня, мил человек".
   Но я неумолимо отходил от него к лошади и, сев на неё, поехал прочь. Лошадка засеменила, а Тиун мой вдруг заголосил: - "И-а-а-о! И-а-а-о! А-их! А-их!" И я признал в этом вое ту самую песнь, коя не давала мне покоя на всём пути из Теньги до сего места: "Приди моя любимая, скажи мне о любви…".
   Такого пения я ещё не слыхивал. Тиун вывывал слова песни и выводил мелодию, производя пение на два голоса. Да ещё и присвистывал ноздрями, подобно свирели. "Ай да умница!" - подумалось мне, - "Кабы не Теньговичи, никогда бы с ним не расстался". И я придержал лошадь, дабы взглянуть на него в последний раз, а он, увидя это, бросился ко мне, маша крыльями, и гогоча по-гусиному. Подумав, верно, что я вновь принимаю его в сожительство.
   Но возврата быть не могло, мне бы не позволили более держать вора в житницах. Тиун, он и есть тиун. Скрытно воровством заниматься и блудить с курами, да гусынями ему больше не дадут, а убьют и подвесят к палке, штоб другим неповадно петухом у кур бысти.
   Ан изваляется в курином дерьме, да и ухлёстывает, за курицами. Одна, ить, у них, у всех, птичья стать: вскочить на наседку, и топтать, покуда все поодаль.
   Токмо моё заступничество и спасло Тиуху. "Шоб не было его!" - гаркнул Кий - атаман, - "А не то вас обоих в Сити утопим!" Сказал и пошёл мимо. А молва станичная уже облетела всех, вернувшись ко мне по кругу: - "Атаман Щац", - сиречь скорый на руку Кий, прозванный Щацем, - "Готовит прорубь за баней, дабы сказнити обоих пришлых: таво молодца с Тавриды и его сподручного ворову Чекана".
   Не дожидаясь исполнения приговора, пустились мы с Тиухой в бега. Малый я не промах и, спымав свого "сподручного Чекана", взнуздал конька, да и поехал в Тиуновы Яры. Назад, в станицу, мне возврата не было.
   Бежал, бросив в духане почти все свои вещи: одежду, припасы, рукописи, две таврские мандолины. А самое главное, пришлось оставить мою вторую, каурую лошадку, забредшую на чужое овсяное жнивьё, и щипавшую на нём сухую стерню, торчавшую среди кремнистых, мёрзлых борозд кое-как вспаханного поля. Земля эта принадлежала сотнику-езденю Корню, и он не раз бивал мою каурую за её шалости: то на пашню забредёт, сомнёт борозду, а то и: -"Приест, туды её!" - чужого овса.
   Но уходил я из Теньги не из-за проказ своей живности, а по наговору селян, приглядывавших за мной, и видевших, что я пишу ночами, воротившись после "соглядатайства", и расчерчиваю пергамент. Свожу, стало быть, земли их в виду у них. Ан, да и свезу опосля ворогу Антилле, а тот по тем сводам опознает, где они есть, да и нагрянет с войском.
   И оное было справедливо, поскольку я создавал карты для торговавшей с Русью Атлантиды, не спрося на то разрешения у атамана Меры, верховодившего всей Индией. А и не дал бы он мне своего согласия, ведь Русичи исконно враждовали с Антами, и мне, Антильскому пришлому, не следовало входить в заповедные земли соглядатаем.
   Но я сделал то, что неоднократно пытались и не смогли совершить первопроходцы Анты в сиих местах. Тысячи ли горных дорог, обозначенных мной на пергаменте, пройденных и исследованных до малейших подробностей, стали темой повествования в книге "Русь, какая Ты?" А малое тондо "След в небе" пролило свет на самые потаённые и труднодоступные места Согдии и предгорьев Гималаев.